– Нет.
– Вы же не захотите, чтобы на вас пресеклась мужскаялиния семьи. Вы молоды, ваша влюбленность пройдет. Уже и Саша, я с нейговорила, пришла к такому же выводу.
– К какому? Жениться на другой? Но это же ужас, что выможете так говорить.
– Александр Васильевич, жизнь есть жизнь. Было бы кудапреступнее согласиться на замужество, а потом сказать о болезни, ведь так?
– О какой?
Саша вошла на кухню. Она была так прекрасна всветло-зеленом, с кружавчиками у ворота халатике, безо всякой косметики,волосы, прямые и гладкие, падали вдоль бледных щек. Евдокия Ивановна, сказав:«Саша, угощай гостя», – вышла.
– Какой я гость, – сказал я. – Я муж твой. Япросил твоей руки и получил согласие. Я ей понравился.
– Это ты умеешь.
Я стиснул ее.
– Я все знаю, я знаю про твое здоровье, это все ничегоне значит. Саш! Ну что ты лицо склоняешь и прячешь в кружева?
– Будем чай пить. Ой, какие красивые... – Это онасказала о цветах. – Цена, наверное, заоблачная.
– Вот, – подметил я, – говорящая деталь: тыговоришь о цене на цветы не как невеста, а уже как жена. Экономика должна бытьэкономной. Мы же еще в детстве застали брежневские лозунги. Бережливость – нескупость. – Я не давал ей вставить ни слова. – Сейчас ехал счастником, он агитировал в партию «Вся власть – русским Советам». Ставит нарусскую идею. Главное – жена должна быть русская. Так что в этом смысле я членэтой партии. В одном, главном, не сошлись. Я говорю: для меня русская идея –Православие, и другой не будет вовеки. Он: нет, рано, с Православием мыпогорячились. Надо брать власть, смирение нам может помешать.
– Саша... – Она коснулась моей руки. – Мамарассказала не все, она не все знает. Я расскажу. Но не сейчас.
– Ну что у тебя все за секретики, ну не глупо ли? Иехать не давала. Я уж чего только не навоображал. Думаю, вот у тебя был кто-то,вот ты с ним поссорилась, я заполняю паузу... Прости, я опять заеду вкакую-нибудь ерундистику. Я приехал навсегда. Я полюбил твой город, в немживешь ты. Хотя тебя надо увезти отсюда.
– А мама, Аня?
– Им же тут просторнее будет.
– Без меня? Наоборот.
Вернулась Евдокия Ивановна.
– Александр Васильевич, подействуйте на Сашу, вас онапослушает, она совсем не ест ни молока, ни мяса. На что ты стала похожа...
– Пост же, мама. Великий же пост.
– Больным, – высказал я свое знание, – постможно не держать.
– В школе, – перевела разговор Саша, – яговорила о «Шинели» Гоголя. Говорю: Акакий Акакиевич переписывал бумаги. Чтобпонятнее, говорю: он делал копии. Один мальчишка: а, значит, Акакий Акакиевичработал ксероксом. Но в этой «Шинели» одно ужасное место. Я детям не сталаговорить. Вот, когда выбирают имя, повивальная бабка читает святцы.Святцы! – Саша замедлила на этом слове. – И вычитывает она именамучеников, преподобных, прославленных церковью, и вроде как вызывает авторжелание посмеяться над этими именами. Мол, никакое не подходит. А именаосвященные, политые кровью. Хоздазат, Варахисий. Кстати, Акакий – это один изсорока севастийских мучеников.
Саша хотела мыть посуду, мать нас прогнала. Наконец-то я былв комнате Саши.
– Прямо светелка у тебя.
– Вся тобою заполнена, – тихо сказала Саша, отводямои руки. – Тут я стояла, когда луна, потом все время музыка. Она во мневозникала, когда я думала о тебе, то есть все время. Такое было мучение думать,угадывать: откуда она, чья? Я много всего и по памяти знала, и переслушаламного дисков, может, поближе начало «Итальянского каприччо», Моцарта«Серенада», Пятая Бетховена, Глинка, Вагнер, Свиридов...
– Все какие высоты.
– Но это только наша музыка. Так бурно и нежно. Можетбыть, Орф, помнишь? Вечность назад. Я никогда не думала, что все так будет,думала, это все литература, эти солнечные удары, нет, правда. Я сяду?
– Ложись! – велел я. – Ложись, ты же всятакая бледная. Я рядом сяду. – Я насильно уложил ее, подоткнул под ногитолстую шаль с кистями.
– Бабушкина, – объяснила она. – Бабушкапережила папу, хотя тоже блокадница. Она говорила, что если кто в испытаниявходит уже закаленным, то их вынесет, а молодым тяжело.
– А как Светочка?
– Так же. Но я думаю, что именно Светочка мать спасет,а не наоборот. Сейчас дети скорее к Богу приходят. Я уже со Светочкой в храмходила. На клирос просится, подпевает. – Саша передохнула. – Я должнатебе рассказать...
– Что ты больна, что сердце, что нельзя замуж, знаю!Саша, все будет хорошо. Я буду работать. Ты знаешь, нас закрыли. То есть,конечно, что-то будут предлагать, но я думаю – им со мною все ясно. ЭдуардФедорович спокойнехонек. По-моему, он женится на секретарше. Разница летвоодушевляет его. То есть, Саша, пока я в ближайшее время нищий.
– Разве это важно? – Саша взяла мою руку и провелапо своей щеке. – Это совсем неважно. Было бы на хлеб. А если в доме горитлампадка, хлеб в нем всегда будет. Саша, – она приподнялась наподушке, – ты у меня единственный навсегда, но... но ты – моя втораялюбовь. Са-аш, – она заметила, как я передернулся, – он – монах. Он,его звали Андрей, был в нашей церкви, Я пришла туда с бабушкой и сразу в неговлюбилась. Он никогда со мною не разговаривал, он вообще, думаю, меня ни разуне заметил. Я ходила в церковь из-за него, я замирала, когда он выходил сбатюшкой, выносил свечу, подавал кадило, потом он стал чтецом, так хорошо ичисто читал, потом... потом он ушел в монахи. Сказали, что он теперь отецАлексей. А где, я не знаю. У меня одна просьба к тебе... – Саша нагнулаголову, я понял, что она сдерживает слезы. – Одна просьба. – Онакоснулась краем шали своего лица. – Он вправду Божий человек, он весьтакой был светлый, отрешенный... Я долго невольно тебя с ним сравнивала.
– Не в мою, конечно, пользу.
– Ты другой. Но ты искренний. Значит, ты тоже Божий.
– Найду, – пообещал я. – Отец Алексей,запомню. Он старше меня, моложе?
– Не знаю.
В этот день я впервые ночевал у них. Мне постелили в Сашинойкомнате и укрыли именно этой, бабушкиной шалью. Перед сном Саша пришла ко мне,склонилась, поцеловала в лоб, я обхватил ее, притянул, она не имела силсопротивляться, и я почувствовал, что она плачет. Прощальный поцелуй наш былдолог и нежен.
– Слышишь? Слышишь музыку? – прошептала она. Явслушался в тишину. Кровь звенела у меня в ушах.
Ночью я встал, долго стоял у окна, привыкая, как казалось,навсегда к виду за окном. Саша давала детям сочинения «Вид из моего окна»,сама, конечно, тоже писала. Хотя бы мысленно. Деревья, дорожки внизу, оченьмного асфальта, дом напротив, за ним улица.
Утром я ходил по просьбе Саши в школу, относил тетради, бралдругие, хотел почему-то увидеть Светочку, но не увидел. Искать было неловко.Потом ходил на рынок, даже дважды ходил. Мне хотелось побольше им натаскатьтяжелых сумок с картошкой, свеклой, морковью. Капусты купил. Конечно, я бы радбыл и фруктов накупить, но ресурсы мои шли к исходу.
Провожать меня Саша не смогла. Уже стала собираться, нонагнулась к ботинкам и стала падать. Я подхватил ее. «Прости», – сказалаона. Я поцеловал ее в мокрый лоб.
Мне хотелось скорее вернуться, но в Москве надо былокакие-то прощальные дела свершить, хоть какие-то копейки получить хотя бы. Наработе Эдуарда Федоровича не было, домашний телефон его не отвечал, явно былотключен. В комнатах хозяйничали крепкие ребята, вроде тех, сейфовых. Меня дажепускать не хотели, но я надерзил: «Как это – не пускать? А я там семечкилузгал, шелуху надо подмести». Иносказаний они не понимали. В бухгалтерии всебыли другие, и мне показали кукиш.
Дозвонился до отца, сказал, что женюсь, что нужны деньги.Звонок Саше меня расстроил – ее клали в больницу. «Нет, не приезжай, нет,потом. Очень прошу в Пасху быть в церкви, очень. А потом приедешь. Целую,солнышко».