Все было белым: и шторы, и белые перекрестья рамы, и белизназа окном, и белое дно двора, и белая стена напротив. И белые ее руки, белыеплечи, шея и бледные, бескровные губы...
Однажды мы сидели на скамье в каком-то сквере, уже темнело.На ней была шляпка, но легкая, даже какая-то несерьезная, не по ее характеру, итонкое кожаное пальто в талию. Из-под шляпки вдоль правого виска спускаласьпружинка русых волос.
– Да, – весело сказала она, поймав взгляд, –подвивала. Ничто человеческое мне не чуждо, и далее по тексту. Пред тобоюженщина, и куда я от этого денусь? Хоть ты и говоришь, что мужчины просты,бревнообразны, – тебя цитирую, – все-таки они для меня загадка. Апоговорить с ними о них невозможно. Ах, если бы, если бы у меня была быподружка, которой бы я все-все про тебя бы рассказывала бы... Тебе же нерасскажешь. А женщина меня поняла бы. Только нет такой подружки, и не будет ниу кого. Ах уж эти женщины, да? Только одно и любят – чтоб им подруги жаловалисьна тяжелую жизнь. Вот тогда полное внимание, полное сочувствие, а оно основанона чем? На том, что вот ведь как хорошо, есть же еще кто-то, кому еще тяжелее,чем мне...
Мы ни разу не ночевали вместе, хотя я очень просил.
– Ты же взрослая. Мы любим друг друга, мы поженимся.Так ведь?
– Нет, не так.
– Ну почему? – в сотый раз спрашивал я. –Должны же наши отношения чем-то закончиться.
– Вот именно – закончиться.
– То есть в замужестве ты себя не представляешь?
– Солнышко! Я тебе все потом объясню.
Мы ехали в трамвае. Я ее провожал. Я снова и снова начиналдолдонить, что их женский коллектив пора разбавить мужчиной. Мною.
– Давай купим цветы и упадем твоей маме в ноги.
Трамвай медленно полз сквозь рынок.
– Здесь вот Раскольников, это Сенная, упал на колени ипризнавался в грехе убийства.
– Приняли за пьяного. А сейчас о сотне убийств кричи,скажут: дурак. Не люблю я твой Питер, и никогда не полюблю. Был Ленинград, нехотелось Ленинградом называть. Сейчас какое-то Санкт! Питер – тоже как кличканемецкой собаки. Петроград – уж очень пролетарское. «Мы видим город Петроград всемнадцатом году, бежит матрос, бежит солдат...» Русская Венеция? СевернаяПальмира? Жуткий город. Мистический. На костях стоит, и все еще костизавозят...
– Перекрестись, – быстро сказала она.
– Перекрестился. – Я перекрестился. – Всесюда умирать ехали, всех тут убивали. Не только старух. Пушкина убили. Блокумер, Некрасов умер, Есенина убили, Достоевский! А композиторов сколько!Могучая кучка! Державина могила... "
– А я люблю ходить и в Лавру, и на Волково.
– Уже и это музей. И Петропавловка – музей, и Спас наКрови – музей. Ты ж помнишь: идем свечки ставить царям, а нам билетерша: «Ихдебилет?» Правда, тут только с ума сходить от медного всадника да от наводненияспасаться. Столько камня, столько гранита навалилось на землю, что воду из неевыдавило. «Здесь будет город заложен, назло...» Разве что доброе выйдет издела, которое назло?
– Но мы с тобой здесь же, здесь же увиделись. Мы. Ты ия. Здесь.
– Увиделись! Мне сейчас всю ночь плавить лбом стеклоокошечное. Это что же за любовь – ты домой, и я домой, а по-моему, любовь: тыдомой, и я с тобой. Давай вернемся в гостиницу. Давай!
– Н-нет. Нет-нет, не надо. Ладно? Не проси. Непользуйся властью надо мной. Очень прошу. Может, я и жалеть потом буду. Но ненадо. Ты все время со мной, понимаешь? А мама и сестра с ума сойдут, и намбудет плохо. Оттого, что им плохо. Так ведь?
Наконец доползли до остановки. Трамвай заполнили сумки,такие огромные, что на них брали билеты как на пассажиров...
На нашей работе случилось то, что должно было давнослучиться. По порядку. Эдуард Федорович рассказывал о своем выступлении «насамом верху», оно очень не понравилось этим «верхам».
– Я сказал: «Вы требовали идею нового демократическоговремени, ее нет и не будет. Русская идея осталась такой, какой была всегда:Православие. Другой идеи в России не будет. Вся идеологическая суета –интеллигентские упражнения в интеллекте». Они задергались. Бабенки визжат: аэкономика? а пример сильно развитых стран? Хорошо, думаю, вы хочете мыслей, ихесть у меня. И, спокойно куря, там дорогие пепельницы, ответствовал, что всяэта сильная развитость – от сильного паразитирования. Мне: с вашим докладом вынесолидно выглядите. Я: солидно в гробу надо выглядеть, а пока я просто прав.Мне: можете быть свободны. Великое слово произнесено: я могу быть свободным.Юлия!
Секретарша наша слушала начальника неотрывно.
– Юлия, нас разгонят. Твои действия?
Юля, выпрямясь, произнесла:
– Я только с вами.
– Куда? В лес по ягоды?
– Мне безразлично. А в лес хоть сейчас.
– Суворов, учись! – сказал мне начальник.
И тут мы услышали стук кованых сапог. Вошли двоеисполнителей. Так, конечно, входили они во все века, уверенные, что деньги ивласть оправдывают их действия. Это были квадратные люди в кожаном. Их,конечно, не мать рожала, они из сейфа, как из яйца, вылупились. Было имиспрошено:
– Кто Владимиров Э.Ф.?
– Вообще-то надо здороваться, – отвечал Эдик,принимая бумагу и ее зачитывая. Наш институт передавали в ведение именно этойбабенки, которая окрысилась на Эдика на совещании в правительстве. Этоозначало, что наши дни и часы сочтены. Видимо, они давно нами занимались, таккак тут же сообщили, кого из прежних кадров они оставляют. Например, Валеребыло сказано, что его приглашают на новое место. Валера, как-то ерзая на стуле,сказал:
– Федорыч, жить-то надо. Меня же ж все равно попрут, яже ж только с тобой мог существовать. А они ж не поймут, что пока я не выпью, яне работник, а когда выпью, то какой я работник.
Два сейфа, так и не присевшие и не снявшие верхней кожи,ничего, думаю, не поняли из Валериного текста. Я пошел к себе, к телефону,звонить Саше. Телефон был отключен.
Еще кое-какие сбережения у меня были, посему назавтра утромя был в Питере.
Я твердо решил говорить с матерью о нашей дальнейшей жизни.Купил цветы, фруктов, схватил частника. Частник оказался членом какой-тоорганизации, видимо, не подпольной, если он вербовал в нее первого встречного.«Низы не хотят, – объяснял он старую, как мир, революционнуюситуацию. – А верхи не могут. Понимаешь, да? Сейчас надо быть Ванями, чтобвласть не взять. Она же в руки плывет. Ты куда сейчас?» – «Женитьсяеду». – «А вот это не советую. – Он даже замедлил движение и поднялпалец правой руки. – Любовь подождет, тут Россия гибнет. Ты согласен?» –«Она всегда одновременно и гибнет, и воскресает». – «Такой мыслью неусыпляйся. У меня есть идея, как Кавказ заставить работать на Россию,понимаешь, да? Сейчас ни царь, ни генсек. Третий путь кристаллизуется». –«А русская идея в чем для тебя?» – спросил я. «Русский руководитель – раз, женау него славянка – два, евреи – в жаркие страны». – «А жена-славянкаобязательно ангел, да? А ежели какая змея?» – «Воспитаем!» – «Женщину?Воспитать?» – «Тут мы с евреев пример возьмем, они русским жен подсовывали,ночная же кукушка перекукует, масоны это понимали. Согласен? Вступай в нашуорганизацию, это в десятку. Не промахнешься». Рассказ про этого агитатора изорганизации «Власть – русским» помог мне в первые минуты, когда дверь открылаее мама, я уже знал – Евдокия Ивановна. Она провела меня на кухню, запретивразуваться. Я извинялся, что не предупредил.
– Саша сейчас выйдет.
– Евдокия Ивановна, – сказал я, не садясь, чтоб нерастерять решимости, – прошу у вас руки вашей дочери.
– А сердце уже ваше. – Она улыбнулась совсем какСаша. – Все-таки присядьте. Я должна вам сказать, что Саша очень больна.Очень. Я заметила у нее прилив сил, когда она познакомилась с вами. Она оченьскрытная, но я поняла. У нее... – Евдокия Ивановна запнулась, новыговорила: – У нее врожденный порок сердца. У нас это фамильное. Но с Сашейособый случай. – Евдокия Ивановна ставила чайник, заливая воду черезфильтр. – Саша была необычайно резва и долго не понимала, что нельзябегать, прыгать. На нашу беду, врач оказался новатором, лечил, как он выражался,движением, разрешил спорт. Саша надорвалась окончательно. Ей ни в коей меренельзя иметь детей. Разве вы не захотите иметь детей?
– Светочку из продленки возьмем, – торопливосказал я.
– А у вас есть братья?