Пять юношей, одетых в красное, держат украшенную геммами вазу, на которой красуется корабль — с парусами, снастями, пушками и матросами.
Чтобы выполненным из сладкого теста матросам сделать лица, пришлось прибегнуть к помощи кулинара-христианина: главный повар — правоверный мусульманин — не смог бы отважиться на такое, не впав в тяжкий грех, так как его религия запрещает изображать человеческую фигуру с лицом. Но во владениях Краснобородых повара всех рас и вероисповеданий, так что всегда можно найти выход из положения, не оскорбляя чувств верующих.
По знаку церемониймейстера самый маленький из мальчиков открывает дверцу трюма сахарно-марципанового корабля, и оттуда вылетают две щебечущие канарейки; покружив немного в воздухе, они садятся на тюрбан Хасана.
— Слава Аллаху! — кричит счастливый Осман Якуб. — Какое чудесное знамение!
Осману прекрасно известно, что канареек перед этим долго дрессировали, но, увидев птичек на голове Хасана, он считает, что их и впрямь послал Всевышний как знак предпочтения. Совершенно счастливый, он после стольких часов работы опять принимается без устали махать веерами и опахалами, управляя кравчими и слугами, которые вносят все новые яства, и следить за продолжительностью пауз между переменами блюд и выступлениями музыкантов и других артистов.
Праздники прошли, занятия в школе окончились, и Хасан усиленно практикуется в управлении государством: принимает участие в дипломатических миссиях, официальных церемониях, заседаниях Совета, иногда развлекается, главным образом охотой, скачками на конях и верблюдах, парусными гонками.
Наступили дни ожидания, порой — слишком спокойные и пустые. Арудж-Баба блаженствует и все не нахвалится своей новой рукой. Он отдыхает, наслаждается вернувшимися к нему радостями жизни и, в сущности, ничего не делает, уделяя много времени курсу восстановительной терапии, который прописал ему один искусный лекарь-иудей: тут и целебные ванны, и парная баня, и массаж, очищающие организм от последствий переедания. Курс рассчитан на три недели, но уже по прошествии первых семи дней раис начинает раздражаться, недовольно фыркать, скучать и часто требует, чтобы Хасан составлял ему компанию. После каждого сеанса лечения, прежде чем выйти из бани, раис слегка закусывает и отдыхает за игрой в шахматы, и если игра складывается интересно, он может просидеть за шахматной доской несколько часов подряд. Бани закрываются с заходом солнца. Но Арудж-Баба — царь и может оставаться в них сколько ему вздумается. Для него и его свиты зажигают огни в залах для игр и для отдыха. Иногда Арудж-Баба задерживается там до самого рассвета, и тогда, словно в благодарность за компанию, он сопровождает сына в его скачках по холмам. Оторвавшись от общего эскорта и с гиканьем подстегивая скакунов, они затевают отчаянную гонку, вспугивая стаи птиц, которые выпархивают из-под самых копыт, и наводя страх на разбегающихся крестьян.
Как-то ночью, когда Осман Якуб, терпеливо дожидаясь их возвращения, сидит в уголке и предается разным мыслям, Хасан вихрем влетает в комнату, целует старика в обе щеки и в лоб и, подхватив под мышки, с радостными криками кружит его.
— Господи Иисусе и милостивый Аллах, ты что, упал с верблюда и лишился разума? Или разглядел среди звезд счастливый знак?
— Арудж-Баба отпускает меня с Хайраддином!
Осман протирает глаза и недоуменно смотрит на Хасана.
— Он говорит, что настало время завершить мое образование в какой-нибудь хорошей битве. И Хайраддин доверяет мне один из кораблей своего флота! Отплываем немедленно, хотя теплый сезон уже окончился!
— По-твоему, это надо было сообщить мне прямо среди ночи?
— Летом почти не было дождей, так что берберам и маврам на внутренних территориях грозит голодная смерть — никакого запаса на зиму у них нет. Рано или поздно они спустятся на побережье просить нас о помощи, и мы должны будем помочь им в беде.
Осман Якуб садится и с восхищением смотрит на юношу:
— Я счастлив, сынок; ты научился рассуждать как принц, как настоящий государственный муж. Будь у тебя мать, я сказал бы, что тебе пора оторваться от ее юбки, но я ведь не мать и потому считаю своим долгом отправиться в море вместе с тобой.
— Ни в коем случае!
— Если меня не будет рядом, кто оградит тебя от сглаза, от головного червя и грудных болезней?
— Ты должен остаться с Аруджем. Сам виноват: так избаловал отца, пока он дожидался своей новой руки, что он без тебя уже не может обойтись.
— Ах ты мошенник! Рад, что я остаюсь здесь на привязи, хочешь избавиться от своей заботливой няньки. Посмотрим, каково тебе будет, когда наступят холода и никто тебе не согреет одежду, никто не приложит припарку к груди! Ты подхватишь простуду и начнешь кашлять.
Но Хасана такими разговорами не проймешь.
— Ничего не могу поделать.
Осману Якубу очень обидно, что его не берут в море. Осенью можно ждать таких замечательных приключений: сама природа бросает людям вызов, за каждой волной тебя подстерегают самые удивительные неожиданности.
— Ты не хочешь меня брать с собой, думаешь — я старая развалина и буду всем в тягость. Хотелось бы знать, кто это тебя так настроил против меня. Впрочем, я, кажется, и сам догадываюсь…
Чтобы утешиться и позлить всяких злопыхателей, вздумавших держать его в конуре, как старого пса, Осман сразу же принимается за дело.
— Все сговорились против меня. А ты стал самым Краснобородым из Краснобородых: когда-нибудь проснешься и увидишь, что кудри твои стали морковного цвета, потому что ты еще упрямей и вреднее, чем они. Сейчас же ложись в постель и не путайся тут под ногами, у меня еще уйма работы.
Осман Якуб должен немедленно приготовить ящик с разными флагами и сундук с одеждой, настоящие и подложные документы, печати, гербы. Простые дела можно поручить и слугам, а вот о всяких хитростях и уловках Осман должен позаботиться самолично, тут нельзя ошибиться, упустить из виду какую-нибудь мелочь. Все, кто выходит в море, особенно зимой, имеют при себе «обманный багаж». Такие вроде бы пустяки, но иногда они спасают жизнь.
В один уголок Осман кладет аккуратно свернутую сутану монаха-капуцина. Если парню — о, Господи, его теперь и парнем нельзя назвать, он ведь уже раис, — в общем, если его Хасану придется высадиться на берег и пойти в разведку, монашеская сутана будет идеальной маскировкой. Могут пригодиться и платье купца-иудея, станок точильщика, и пестрое тряпье бродячего фокусника.
Что касается знания разных языков, то тут можно не беспокоиться: если Хасан будет вынужден покинуть судно, он сможет свободно изъясняться хоть на дюжине языков, да со всякими жаргонными словечками, даже ругательствами.
В один из ящиков Осман Якуб втискивает еще и книги: если Хасан не найдет их на борту, так вернется за ними во дворец.
— Хватит возиться с ящиками, Осман Якуб, — заботливо говорит Хасан. — Теперь уже я велю тебе идти спать.
— У меня будет достаточно времени для отдыха, когда вы отплывете. Увы!
В сентябре вся молодежь покинет дворец. Без веселых игр и песен дом погрузится в зимнюю спячку. Ахмед Фузули уходит с Хасаном в море. Рум-заде сначала отправится в Сирию к своему дядюшке-богачу, потом — в Истанбул к матери. Цай Тянь же вернется к себе в горы.
— Мне так не хочется возвращаться, — признался как-то Цай Тянь Осману. — Не желаю, чтобы у меня под ногами путались всякие бабы.
Отец подыскал для юноши тридцатилетнюю невесту, которая принесет ему в приданое целое царство и трех младших сестер, предназначенных ему в наложницы. Одной двадцать лет, другой — восемнадцать, а третья совсем еще девочка. Судя по всему, четыре сестрицы счастливы, что им выпала такая судьба. А Цай Тянь ужасно сердится и грозит, что сорвет эту свадьбу: уж лучше отшельником заделаться.
— Чепуха, — убеждает его Осман Якуб. — Подумаешь, жены! Да у тебя их могут быть десятки! При таком выборе, может, тебе и приглянется какая-нибудь.
— Но уж наверняка не из этой четверки.
Когда Цай Тянь упирается, он хуже старого верблюда: никто не может сдвинуть его с места.
Решив торжественно отметить отъезд юношей, Хайраддин и Арудж-Баба устраивают охоту на гепардов.
В охоте примет участие и Баба: надо же ему испробовать в деле удивительную механическую руку.
Два из охотничьих гепардов — Тарик и Бендель — натасканы самим Хасаном. Это прекрасные животные с лоснящейся шкурой, сильными и нервными лапами, переменчивым — то кротким, то свирепым — взглядом умных глаз.
Лагерь разбит в миле от зарослей кустарника. Гепарды нетерпеливо подрагивают, и Хасан гладит зверей, играет с ними, потом зовет слуг-массажистов. В стороне от площадки другие слуги крепко держат под уздцы лошадей, а третьи — нагружают на верблюдов запасы еды и питья для послеполуденного отдыха.
Уже готовы луки, палки, арканы. Огнестрельным оружием на охоте не пользуются: Хайраддин предпочитает охотиться по старинке, он считает, что огнестрельное оружие убивает в охотнике кураж и мешает преследованию зверя, так как много времени уходит на перезарядку и чистку стволов. И вообще все это слишком напоминало бы сражение.
Когда распорядитель охоты подает условный сигнал, протрубив в рог, всадники пришпоривают лошадей и идут друг за другом в ровном ритме, словно на параде. Длинные поводки гепардов натягиваются: звери рвутся вперед, возбужденно принюхиваясь, их морды подобны нацеленным лукам. Кочевники, облюбовавшие это место для стоянки, сбиваются в кучки — поглазеть на проезжающих мимо господ.