— Это уж мое дело — на что! — Мария поднялась, считая, что разговор подошел к тому моменту, когда можно и расстаться без обиды друг на друга. — Все, соседка, спать пора. Иди упаковывать свое сокровище…
— Завтра, что ли, вечером доставить? — спросила Варька и, недоверчиво похохатывая, ушла.
Ее разбудили вернувшиеся уже потеми соседки.
— Выпей вот, — говорила ей Мария Ивановна, улыбаясь. — А чаем со сгущеночкой тут же запьешь. В семейскую деревню мы за этим ездили — медвежья желчь. Горькое средство, зато от простуды лучче всяких энтих антибиотиков.
Мария послушно выпила. Горечь невообразимая, даже сладкий чай со сгущенкой не отбил горький налет на зубах. Но от соседок она сейчас, наверное, доверчиво приняла бы и яд, верила, что все, чем они ее пользуют, целительно…
Лежала и думала, что, верно, и бабушка и прабабка знали это средство — медвежья желчь. Вроде бы как-то давно — мать умирала? — бабушка произнесла в отчаянье: «Медвежью бы желчь достать…» Знакомо Марии это сочетание: «медвежья желчь»…
Может быть, с ее помощью суждено Марии выкарабкаться, прижиться здесь, легкие привыкнут вдыхать древний, хранящий ароматы археологических эпох воздух. Деревья, если их пересаживать взрослыми, болеют при пересадке. «Боже, дай мне силы перенести то, что я не в силах изменить…»
Над рекой стояла розовая мгла, сквозь нее краснело солнце. Под обрывом похаживал-пошуркивал серый лед, толкаемый сильным течением: длинно хрупнув, он вдруг побежал зигзагами трещин, разрывая еще и еще наторенную за зиму черную тропу на тот берег.
Сегодня Мария после двух недель болезни впервые ушла из дома надолго. Гуляла, наслаждаясь чувством бездумного благополучия. То ли кончилась акклиматизация, навсегда прибавив к ее возрасту лишние пять часов меридианного времени, то ли, задушенный горечью медвежьей желчи, совершенно потух в легких ползучий огонек воспаления, но было ей легко и беззаботно, несмотря на очередную Нинкину выходку.
Пропадавшая неделю малолетка нынче утром появилась в общежитии. Женщины принялись допрашивать, где она шлялась, на что Нина безо всякого стеснения отвечала, мол, лежала в больнице после неудачного аборта.
«Ну вот! Довоображалась! Здесь тебе не бардак, а женское обчежитие! — начала кричать Анастасия Филипповна. — Сегодня же заявление коменданту напишем, что мужиков сюда водишь, выселят в два счета!» — «Это вы? Протрепались все-таки, — кинулась вдруг Нинка к Марии. — Ну, погодите, сделаю я вам!..» Марии ударила в голову кровь, — общепризнано, что антибиотики плохо действуют на нервную систему, — она тоже начала орать на Нинку, употребляя вдруг всплывшие в памяти витиеватые кочновские выражения, общий смысл которых мог бы уложиться во фразу: «Прежде чем ты мне „сделаешь“, „сделаю“ тебе я, мне, дорогая, не привыкать!» Старухи изумленно пораскрывали рты, а Нинка, с интересом и неожиданным уважением внимавшая Марии, произнесла: «А я теперь знаю, за что вас выперли из Москвы… За тунеядство!» Мария поперхнулась, однако сделала серьезное многозначительное лицо и отправилась гулять. Сейчас, вспоминая «тунеядство», она невольно улыбалась: это казалось забавной шуткой.
Бюллетень ей уже закрыли. С понедельника, послезавтра, она должна была выйти на работу в диспетчерскую, оператором. Смена ее была вместе с Шурой, та и договорилась в отделе кадров обо всем, убедив предварительно Марию. На самом деле, с ее техническим образованием и многолетним стажем работы на заводе, не так уж сложно, наверное, разобраться в тонкостях диспетчерской службы строительства. Иного выхода пока не виделось, потому что снова сражаться с вибратором, обливаясь потом, дышать бетонной сырью, увы, не по зубам, не по здоровью…
Последние дни Мария на процедуры ходила в поликлинику, дома тоже старалась не лежать. Потому в дни Шуриных отгулов она вместе с Шурой начертила себе схему внутренних дорог на стройплощадке, переписала названия и перечень механизмов, которые распределяла центральная диспетчерская по требованию строительных управлений. Обозначила на схеме объекты, на которые шел бетон, песок или щебень, расстояния между ними. Ничего хитрого или интересного в ее будущей работе вроде бы не предвиделось, если не считать исходной задачи: сутки не спать и одновременно что-то делать ответственное.
Горячка переезда с Марии сошла, как бы отделенная болезнью. Наступило отрезвление, возникло задавливаемое ею осознание утраты прочного своего положения на оставленной работе. Недешево доставшегося положения. Конечно, из-за ее преступной доверчивости положение это рухнуло, но, может быть, стоило вынести позор, наказание, понижение в должности — все, что необходимо, а там — опять вверх, по знакомой стезе? Бывали тому примеры… Все же в системе о ней сложилась за долгие годы твердая репутация работника умного, надежного, энергичного. Там она еще не достигла предполагаемого потолка служебного восхождения, а здесь?.. До конца дней — мелкой сошкой, пешкой? Если бы она действительно продолжала оставаться бетонщицей, может, кто-то и обратил бы внимание: интеллигентная женщина «вкалывает» на бетоне? А диспетчер? Нужное скучное незаметное колесико в повседневности любого производства… Снявши голову, что ж теперь плакать по волосам? Впрочем, может, и вывернется какой-то король-случай…
Вчера забежала Ефимова, пригласила Марию и Анастасию Филипповну с Марией Ивановной на объединенный день рождения — ее и Валентины, их бригадира. Устраивала застолье у себя дома Валентина. С ней, оказывается, Софья Павловна была знакома и дружна еще с предыдущей своей стройки, там же развальщицами на строительстве железнодорожного полотна работали у нее и обе Мариины соседки.
Мария думала о предстоящем празднестве, в общем, с удовольствием. Належалась, отдохнула. Поглядим теперь, как в этих краях живут и гуляют. Может, и новые знакомства какие-то завяжутся, нет — и так хорошо…
Солнце начало пригревать, высвобождая лучи из мглистой вязкости таежно-тундрового дыхания. Мария пошла назад. Смотрела по сторонам придирчиво, удивленно: такое, оказывается, существует на свете. Не декорации в телеэкране, а реальность? И ей предстоит тут жить? Среди всего этого, всегда? Невероятно…
Утешало, пожалуй, что в перспективе виделся огромный комбинат — комплекс станкостроительных заводов, современный поселок, блочные дома со всеми удобствами в «северном варианте». Их тоже она неоднократно видела на экране телевизора. Все это будет, но еще нужно дожить! Сколько? Пять? Восемь? Десять лет?
В бабушкиной библиотеке был, конечно, и Джек Лондон, она, как и все, одно время увлекалась им, представляя себя на месте мужественных, закутанных в шкуры и дорогие меха героинь. Сейчас Мария невесело думала, что в ее возрасте, пожалуй, поздновато, завернувшись в шкуру, варить кофе на костре и доливать в кофейник холодную воду, чтобы осела гуща, — как это делали героини Джека Лондона. Кофе она давно привыкла варить на газу и пить его из красивых чашечек. Существует, конечно, у любого в жизни второй тайм. Но хватит ли заряда энергии?
А пока она шла широченной улицей старого сибирского села, навстречу ей пегая мохнатая лошаденка волокла сани с деревянной бочкой для воды. На бочке сидела тетка в полушубке и собольей шапке. Мария удивленно отметила эту шапку из настоящего черного «баргузина». Рублей шестьсот сейчас стоит эта шапка…
Снег стаял, сани то и дело оседали на камнях, но лошаденка, привычно натужась, сдергивала свою поклажу с препятствия и упрямо перла ее по направлению к реке.
Были еще тесовые черные заборы, ворота с двускатными, бархатно позеленевшими крышами, глухие высокие калитки с чугунными кольцами. На лавках из тяжелых, тоже почерневших плах грелись на весеннем солнышке седобородые, желтолицые древние старики в древних тулупах. На глухой стене одной избы была распялена громадная медвежья шкура, мездрой к солнцу. На стене сарая желтели мездрой две шкуры поменьше. Мария долго гадала — чьи, потом догадалась, что собачьи. На нее из подворотни лаяли, тиская в щель морды, огромные лохматые псы.
Увидеть все это, конечно, интересно, не менее интересно, чем, допустим, увидеть Париж… Но пока — Мария опять грустно сформулировала это для себя — ни в Париже, ни здесь она постоянно жить не хотела. Она хотела жить дома, в Москве…
Утром, когда Мария бежала на работу, Варька, смущенно похохатывая, сообщила, что «интендант» с казенными простынями почему-то не пришел. Потом, словно продолжая шутку, спросила, как насчет вчерашнего уговора. Мария, поддерживая игру, подмигнула разухабисто, крикнула на бегу: «А то! Чтобы вечером как штык был! Поняла — нет?»
Вернувшись с работы, Мария постаралась проскользнуть мимо соседских дверей понезаметней. Днем, вспоминая ночной и утренний разговор, она с испугом подумала, что может статься нелепое и невероятное: Варька и на самом деле пошлет к ней Леонидку. Придется, что-ли, Леонидку выгонять, а деньги отдавать? Жалко. Но у соседей, слава богу, все было тихо. Облегченно вздохнув, Мария села писать таблички, как ее опять же учила бабушка: с одной стороны — английское слово, с другой — перевод. Позанимавшись два часа, она поставила на керосинку кастрюлю с супом: пора было ужинать и поваляться с книжкой. В дверь постучали. Мария испуганно, зная, кто это, заметалась — открывать не открывать, — постучали еще, громко. Она откинула крючок.
В дверях стоял Леонид с чемоданчиком. Отстраняя ее, шагнул в комнату.
— Я в душе был. Вот и опоздал… Ты́ теперь моя хозяйка? — Он оглядел ее воровато-нахальным взглядом, улыбнулся. — Знак бы подала. Я б к тебе и так ходил, ты симпатичная…
Мария растерянно пыталась найти в себе, на что можно опереться — и совершить. Выгнать. Сказав, мол, то была шутка, вы с Варькой не поняли. Но что-то в природе, в судьбе вершилось помимо ее воли. Она молча прошла к столу, убрала самоучитель и таблички, стала резать хлеб.
— Раздевайся, — сказала она погодя. — Нужен ты мне, пьяный да расхристанный! А то, видишь, в душ сходил, побрился. И пить не будешь, пока у меня. Варька предупреждала?
— Не выдержать мне месяц… — Леонид пристроил свой чемоданчик у дверей, разделся.
— Выдержишь, если захочешь. Садись обедать.
Она разлила суп, села сама и, неся ложку ко рту, взглянула исподлобья. Леониду тогда было лет двадцать восемь, широкоплечий, большелобый, скуластый, со светлыми, зачесанными назад, влажными еще после душа волосами, с желтизной вокруг глаз и краснотой сосудов сквозь бледность в лице.
Ели они молча. Когда Леонид отодвинул тарелку и стал ковырять в зубах, запустив далеко в рот палец с черным «слесарским» ногтем, Мария брезгливо затяготилась вдруг: господи, зачем ей это? Чужой, неприятный мужик… Читала бы сейчас спокойно.
— Ничего, вкусно кормишь, хозяйка! — сказал Леонид, оглядывая комнату, видимо уже освоившись с ситуацией. — Но книжищ ты натащила, е-мое! Небось все базы утильсырья ограбила? Не завалятся полки? На соплях держатся, убьет, пожалуй, свалятся если…
— Укрепи, когда боишься! — огрызнулась Мария, накрывая чай. Сегодня была получка, и, как всегда, она купила торт «Сказка». Дважды в месяц — в аванс и получку — она купалась в этой роскоши.
— Ну, месяц-то небось продюжат, — усмехнулся нагловато Леонид и со вздохом поглядел на стол. — Красненького хоть бы купила… Для храбрости.
— Обойдешься! — буркнула Мария, разлила чай и принялась есть торт. Если гостя торт не соблазняет, она, как и собиралась, съест его целиком сама.
— Сигаретку выкурю? — спросил Леонид, опять вернув себе почтительно-заискивающий тон. И, не получив ответа, спросил еще более робко: — Тебе дать?
— Я не курю.
— И молодчиха! — подхватил Леонид. — А то с Варькой спишь, и во сне мне все фронт чудится: рядом солдат лежит, махрой дышит!
Мария засмеялась, подумав, что сосед, пожалуй, просто привык прикидываться дурачком, а на самом деле еще бабка надвое сказала, так ли уж он прост.
Леонид тоже облегченно засмеялся, расслабился немного и произнес более уверенно, первый раз, пожалуй, прямо поглядев Марии в лицо:
— А ты, Маша, симпатичная… Но фигура у тебя — просто замечательная! Николай считает, худая, но на мой вкус — в самый раз. На костях-то мясо слаще… — Помолчал, выговорил неопределенно: — Поели хорошо, в сон тянет…
Мария ничего не ответила, сжала сурово лицо, принялась убирать со стола.