- С каким будете возвращаться, товарищ капитан?
- С самым последним.
—Хорошо. Машину подам минута в минуту.
И газик умчал.
По перрону деловито ходили куры. Где-то неподалеку ревел ишак. Беленькую мазанку, вероятно служившую жильем начальнику полустанка, окружали плотным кольцом яблони. На ветвях тяжелели, наливаясь, плоды. Лаяла лениво собака, потревоженная голосами собравшихся к поезду.
Лидия Степановна показала на локомотив:
—Его у нас почему-то «космонавтом именуют.
«Если бы она знала, кому это говорит!»—усмехнулся про себя Горелов. Вслух сказал:
—Такое чучело на орбиту не выведешь.
—Чу-че-ло! — подхватила Наташка. — Ой, дядя Алеша! Это же паровоз.
В рабочий день с утренним поездом пассажиров уезжало мало, а в детском вагоне, куда они сели вместе с Наташкой, и вовсе никого не оказалось. Горелов повесил на крючок пыльник Лидии, сел напротив нее. Наташа, как мячик, перепрыгивала со скамейки на скамейку — от матери к нему, от него к ней. На перроне гулко ударил колокол. Алексей не удержался от восторженной улыбки. Паровозик выбросил в небо струю дымка, перемешанного с искрами, и опустевший перрон поплыл за окном. Набирая скорость, поезд катился по голой необъятной степи. Очень редко проносились в окне постройки — летние, пастбищные. Отары лохматых черных овец приводили Наташу в радостный восторг. Кусты саксаула чернели, как памятники, и только густой настой полыни, врываясь в вагон сквозь открытое окно, приятной терпкостью обдавал лицо.
На первой же станции состав простоял больше пятнадцати минут. Разговор в пути был вялым, плохо вязался. А когда поезд остановился, Лидия и вовсе умолкла. Подперев ладонями голову, она неотрывно смотрела в степь, позабыв о своем соседе. Горелов не стал прерывать ее раздумья. Все-таки она еще во многом была для него непонятной. Он видел теперь ее плотно сжатые губы и остановившийся взгляд, какой-то непередаваемо-тоскливый, и удивился, как сильно она вздрогнула, когда тонко просвистел паровоз, возвещая об отходе. Ствол обожженного молнией карагача с голыми прутьями промелькнул в окне. Пронесся длинный ряд унылых выбеленных глинобиток, а Лидия все продолжала смотреть в раскрытое окно, в степную глубь, убегавшую к горизонту. Алексей понял, что ее надо отвлечь от этого напряженного созерцания, видать, горестного и непонятного для него.
- Что вас там привлекло, Лидия Степановна? — поинтересовался он тихо и увидел, как опустились ее плечи.
- Меня? — она резко оттолкнулась от оконной рамы и ладонями с силой стиснула виски, будто старалась унять острую боль. Наташка неожиданно побледнела, перестала шалить, и ротик ее жалко покосился:
- Мама, не надо... Ты сейчас опять будешь плакать.
- Я? — грустно переспросила мать и решительно отняла от висков ладони. — Нет, моя девочка, — сказала она глухо и твердо. — Я не буду сегодня плакать.
Алексей мельком, так, чтобы не видела Лидия, глянул в окно. Он был летчиком, и одного натренированного взгляда ему хватило, чтобы занести, как на пленку, увиденное и надолго сохранить в памяти.
«Что могло ее так разволновать?»—гадал он.
Громко стучали колеса поезда. Вагоны отбрасывали косую тень под железнодорожную насыпь. Стонали рельсы и мелькали шпалы. Маленькие домики, окружавшие станцию, исчезли. Горелов увидел небольшое озерцо с тенистыми берегами, вероятно страшно обмелевшее в эту знойную пору, горбатый деревянный мостик над ним, голую рощицу и длинную линию жесткого черного кустарника, сквозь который виднелись могильные холмики и черные надгробия над ними. Потом блеснула змейкой извивавшаяся в камышовой ложбине речонка — и все кончилось. Железнодорожная ветка резко брала здесь вправо, так что из своего среднего вагона Горелов увидел успевший завернуть паровозик. Нет, ни о чем ему не сказал этот пейзаж, ни на какую догадку не натолкнул.
—Наташенька, — мягко попросила Лидия, — пойди поиграй у соседнего окошка.
Девочка ничего не ответила. Она только как-то очень серьезно, совсем уж по-взрослому посмотрела сначала на мать, потом на Алексея и отошла от них. Горелов поглядел на Лидию. На ее лице еще не улеглись следы недавнего волнения. Синие глаза сухо блестели. Она снова поднесла к вискам ладони, но тотчас же их отняла, даже не дотронувшись до волос.
—Алеша, — сказала она непослушными губами, и он удивился, что именно в эту, видимо, очень тяжелую для нее минуту она назвала его по имени, — Алеша, — повторила она, — я должна рассказать вам о себе. Один только раз. И дайте мне слово, что вы ни о чем больше не будете меня расспрашивать?
Он расширил серые глаза, с готовностью тряхнул курчавой головой.
—Лида, если вам трудно об этом рассказывать, то не говорите совсем. Слышите, Лида, не надо! Для меня вы... — прибавил он горячо и запнулся.
Лидия отрицательно покачала головой:
- Нет, я должна рассказать. Даже обязана это сделать. Вы видели в окно вагона кладбище, Алеша?
- Видел, — не сразу отозвался он.
- Там хоронят не только жителей этого селения... Там и степновцев хоронят. Среди могил есть черный мраморный обелиск. Из вагона ни я, ни вы не могли его заметить. Четыре года назад на том месте похоронили На-ташиного отца, моего мужа, старшего лейтенанта Николая Бакланова. А теперь слушайте...
Лидия Степановна часто со всеми деталями вспоминала события тех лет, но ни разу не могла решить, была ли у нее большая любовь к Николаю. Пожалуй, все же не было. Ни сильной тоски в разлуках, ни горячих страстных объятий, о которых она читала так много у классиков, ни ревности, ни обид. Просто появился этот упрямый, настойчивый парень с открытым взглядом удивительно располагающих черных глаз — и все пришло сразу: привязанность, верность, желание быть всегда вместе. Лидия вела тогда четвертый класс в городской средней школе, а лейтенант Бакланов приехал к ним как шеф на День Советской Армии. Он очаровал ребят своим рассказом о нашей армии и флоте — о ракетных установках, о подводных лодках, способных на атомных двигателях спокойно обойти морями и океанами весь мир, находясь под водой несколько месяцев. Она из вежливости попросила его остаться на вечер старшеклассников, и Николай, улыбаясь, охотно согласился. Все танцы они протанцевали вместе. Бакланов стал приезжать к ней по воскресеньям. А месяца через три они поженились.
Лидия оставила работу в школе и уехала с ним в далекие степи, в маленький, хорошо благоустроенный городок. На первых порах она радовалась и кафельной ванне, и просторной кухне с удобными нишами, и новой мебели, предоставленной в рассрочку, — низким фигурным креслам, шкафчикам, секретерам, дорогому приемнику на красивой подставке. В магазинах, продовольственном и промтоварном, было все, что требуется.
И люди, окружавшие их, с которыми ежедневно она встречалась, были добрыми и вежливыми. Только о работе своей, о том самом главном, ради чего жили они в этой далекой степи, они никогда не говорили.
Бакланов рано уходил из дому, а возвращался со службы поздними вечерами. В их доме эти вечера были такими светлыми и счастливыми, что пролетали совсем незаметно. Похорошевшая Лидия радостно носилась по квартире. Голос ее, грудной, певучий, всегда высекал улыбку на усталом лице мужа. «Коленька, это же не квартира, а Эдем! — восклицала она. — А магазины, а библиотека, а скверик у Дома культуры! Если еще, как ты обещал, я со временем устроюсь на работу в школу, будет жизнь, о которой ни в сказке сказать ни пером описать». — «Будет и работа в школе», — сдержанно улыбался он.
Потом Бакланова перевели в Степновск.
В большом авиационном городке нашлась для него интересная работа. Вскоре родилась Наташка и наполнила их квартиру веселым лепетом.
У Николая появились добрые друзья, охотники и рыболовы. С ними он не однажды уходил в заиртышскую пойму. Как-то в сырую осень Николай отбился на охоте от товарищей, провалился по пояс в холодную воду незнакомого болотца и поспешно стал их разыскивать, чтобы возвратиться домой. Неожиданно на косогоре увидел дикого козленка и наугад, не успев прицелиться, выстрелил. Как ему показалось, дробовой заряд просвистел в стороне. Перезаряжая на ходу ружье, Бакланов поспешил к козленку. Но тот, навострив уши, отпрянул. Николай ускорил шаги, потом бросился за ним. Козленок как-то очень тяжело и медленно уходил от своего преследователя. Видя, что расстояние быстро сокращается, Николай не стал тратить последний заряд. На его глазах козленок споткнулся о корягу, упал и больше не стал подниматься. Он только смотрел на подбегающего охотника желтым, полным ужаса глазом. «Все-таки я его задел, — азартно подумал Бакланов, — кажется, зверек что надо. На добрый шашлык хватит». Он остановился над своей жертвой, опустился на одно колено. Козленок лежал на боку, и глаз его медленно тускнел. В желтом зрачке не было теперь ни ужаса, ни отчаяния, он смотрел на Бакланова с какой-то почти человечьей апатией, словно козленок хотел сказать: я так устал, что не сделаю больше ни шага. Бакланов нагнулся и поднял агонизирующего зверька за мягкий шиворот. Несмотря на большие размеры, был козленок удивительно легким. «Кожа да кости, — подумал охотник,— вот тебе и шашлык!» И удивленно застыл. Весь правый бок его был голым, кровоточил ранами. Можно было подумать, козленка заживо свежевали. Лишь в трех-четырех местах торчали жалкие островки шерсти. От козленка шел неприятный запах гниющего мяса. Бакланов в раздумье провел рукой по голому боку козленка, покрытому незаживающими язвами. «И что за зверь этак его разделал? Брать или не брать такой трофей? — Остановился Николай и тотчас представил, как будут измываться однополчане, завидев в его руках облезлого козленка. — Да ну его к черту!»
Однажды под утро Бакланов проснулся от смутного тонкого звона в ушах и адской головной боли. Во рту было сухо. Рассвет уже вползал в комнату, но знакомые предметы двоились в глазах. Страшная слабость разливалась по телу, сковывала руки и ноги. «Козленок... — подумал старших! лейтенант. — Как же я не вспомнил об этом сразу? Он же очень похож на тех кроликов, свинок, овец и телят, которых я видел на плакатах, где они были представлены как разносчики страшной смертельной болезни, которую редко, но приносили из-за кордона. Значит, и этот козленок за сотни километров пришел в за-иртышскую пойму, чтобы встретиться со мной». В комнате все светлело и светлело, а боль, раскалывающая виски, становилась невыносимой. «Еще можно уберечься от смерти, — холодея, размышлял Бакланов, — надо только немедленно, сейчас же заявить о своем предположении». Стараясь преодолеть разрастающуюся слабость, он позвал плохо повинующимся голосом:
— Лидочка! Лида!
Она спала с Наташкой в соседней комнате, но спала чутким сном матери и тотчас же встала, подошла к его двери, ласково спросила:
—Чего тебе, Коленька?
Николай привстал в постели, стараясь упереться локтями в подушку, но они подогнулись, и он тяжело упал.
—Лидочка, — прошептал он сипло, — пожалуйста, не впускай ко мне Наташку. И сама тоже не подходи. И скорее вызови из санчасти врача Карлина.
Через час в машине «скорой помощи» Бакланова отправили в одну из городских больниц. Лидии не сказали, что с ним, и она, едва только рассвело, покормила Наташку, оставила ее на попечение соседки и умчалась в город. В больничном гардеробе ей сразу выдали халат и назвали номер палаты. Не обращая внимания на свободную кабину лифта, она стремительно взбежала на третий этаж. У палаты под номером девять два рослых санитара попытались преградить ей путь, но она бросилась к дверям, отчаянно закричала:
—Пустите!
И отступила. Дверь палаты распахнулась, навстречу ей вышел усталый человек с худым, из одних нервных мускулов лицом. На ходу снимая ненужную теперь хирургическую повязку, вялыми, все понимающими глазами оглядел поникшую Лидию. С болью отрывая от себя каждое слово, произнес: