Бармалей минуту молчал.
— Касательно конопли и мака, — он многозначительно поднял брови. — Удалось что-то вырастить?
Салман Амир Юсуфзай повеселел, оскалил зубы в улыбке. По его сигналу длинноволосый моджахед с US ARMY вытащил из коляски мотоцикла следующий сверток.
— Оценишь сам. Как по мне, товар — первый сорт.
— Даешь мне бакшиш?
— А что? Побрезгуешь?
Бармалей кивнул Захарычу, тот взял сверток. Черномор снова зарычал, наверняка желая им, чтобы они этим подарком подавились. Салман Амир Юсуфзай поднялся.
— По рукам?
— По рукам, — Бармалей тоже поднялся. — Дикие газели детонируют мины в ущелье Заргун. А я пять дней не буду об этом докладывать.
— Десять дней.
— Неделю.
— Согласен.
— За это время… — Бармалей повел взглядом от Салмана до Черномора и назад. — За это время на мою заставу никто не совершит нападения. Никто. Ни твои, ни Разак, ни какая-либо иная независимо действующая здесь группка. Салман? Я хочу иметь твою гарантию, а не какое-то там иншаллах. Гарантируешь?
— Гарантирую.
— Тогда по рукам.
— По рукам. Бывай, Самойлов. Иди уже.
— Если можно… — сказал Леварт, неожиданно даже для самого себя. — Если можно, я бы хотел о чем-то спросить.
Как ни странно, меньше всего это удивило Салмана Амира Юсуфзая. Во всяком случае, он первым обрел дыхание и дар речи.
— Кто спрашивает, тот не блуждает, — холодно сказал он. — Спрашивай, командир западного блокпоста.
— Змея с золотистым цветом чешуи. С золотыми глазами… Что это за вид? Известна вам такая рептилия?
Какое-то мгновение казалось, что Салман Амир Юсуфзай от удивления откроет рот. Не открыл. Быть может, не успел. Потому что быстротой реакции его превзошел Черномор. Хаджи Хатиб Рахикулла.
— Аль-шайтан! — закричал он, вскакивая. — Саир! Алука! Бану хаыыа! А’уду биллаахи минаш’шайтаанир-раджиим!
Крича и оплевывая себе бороду, он схватился за рукоятку кинжала. Казалось, что сейчас он бросится на Леварта. Захарыч схватил АКМ, Бармалей быстро сдержал его. Юсуфзай окриком и жестом удержал моджахедов, схватил Черномора за рукав, быстро заговорил на дари. Черномор успокоился.
— Ла илаха иль-Аллах! — сказал он напоследок. Потом бросил на Леварта еще один ненавидящий взгляд, после чего повернулся спиной.
— Извините нашего муллу, — прервал молчание Салман Амир Юсуфзай. — Его оправдывают глубокая вера, почтенный возраст и трудное время. Не обязательно в этой последовательности. Тебе же, командир убранного блокпоста, надо отдать должное: можно остолбенеть от твоего вопроса. Но, поскольку ни один вопрос не должен остаться без ответа, я отвечу. Змеи, каких ты описал, не существуют. Во всяком случае, не должны. Очень опасно ими заниматься. А уж ни в коем случае…
Он замолк на минуту, покрутил головой, как будто удивляясь тому, что говорит.
— Ни в коем случае, — закончил он быстро, — нельзя идти туда, куда она ведет. Бывайте, шурави. Идите. Аллах с вами.
Следующей ночью взрывы не дали уснуть. Дикие животные то и дело взлетали в воздух на минах в ущелье Заргун.
Утром, едва солнце немножко нагрело песок, Леварт пошел к яру.
Змеи не было. Не появилась. В ущелье все было иначе. Теснота давила, душил смрад, противный запах гнили, сверлящая в носу вонь зверинца. Леварт видел то, чего раньше не замечал: грязные потеки на камнях, которые выглядели, как засохшая блевотина. Экскременты змей, разлагающиеся трупики крыс, жужжащие над ними зеленые, толстые, гадкие мухи. Чахлый мох, напоминающий мерзкий лишай, на скалистых стенах.
Да, он должен, обязательно должен понять, должен суметь расшифровать и разобраться в сигналах, уяснить, что это — предупреждение. Предупреждение перед полосой трагических событий, которым суждено произойти.
Которые начались со смертью Ваньки Жигунова.
Ванька Жигунов погиб, можно сказать, по собственному желанию.
— Послушай, прапор, — обратился он к Леварту, — дай-ка ты мне сейчас подежурить денек-второй на ка-пэ-пэ. Здесь на блокпосте тоска страшная, ребята уже бесятся. Я бы взял на калитку еще тех наших трех молодых, поднатаскал бы их, показал, как на посту стоять, научил их бдительности. Была бы для них хорошая наука.
— Эх, Иван, Иван, — покрутил головой Леварт. — Что ты из меня дурака делаешь? Даже противно слушать. Солдат поднатаскаешь, бдительности научишь? Да ты просто завидуешь Валере, что он обогащается, грабя афганские автобусы. Захотелось самому грабежом заняться. Валера — типичный мародер и спекулянт, рано или поздно кто-нибудь его заложит и он попадет под трибунал. Я думал, что ты умнее, сержант.
— Ты преувеличиваешь, прапор, — скривился Жигунов. — Валера в самом деле ворюга и урка, зона ему светит стопроцентно. Но если бы каждого нашего брата, который на калитке азиатов обдирает, под трибунал отдать, то на всех бы трибуналов не хватило. Закрой глаза. По старой дружбе. Не крути, не крути головой! Я знаю, почему ты не соглашаешься. Могу сказать тебе это прямо в глаза, хочешь? Ты высылаешь Валеру на ка-пэ-пэ, хоть знаешь, что он ворует и грабит, потому что тебе противно его возле себя видеть. Предпочитаешь, чтобы рядом я был. Ничего мне за это не причитается? Пусти на дежурство, Павел Славомирович.
— Ну, иди.
О том, что в направлении КПП движется какой-то транспорт, сообщили по радио с точки, удаленного поста «Муромца». Жигунов встал, схватил АКМ.
— Ну, ребятки, — позвал он солдат. — За работу. Так, как я учил. А ты что, Сметанников, на рыбалку собрался? Или к тете на именины? Надеть броник! Всем надеть броники, и как следует! Кожемякин, Ткач, за мной на дорогу. Ефимченко к пулемету. Шевелись!
Из-за поворота, лавируя среди скатившихся со склонов камней, показалась, однако, не долгожданная бурбахайка, то есть загруженный доверху пассажирами и багажом местный автобус, источник добычи и обогащения. То, что показалось, было побитым и ужасно ободранным белым пикапом.
— За рулем дедуля в чалме, — доложил из-за бинокля Сметанников. — Рядом с ним бабища какая-то. На кипе две… Нет, три бабы в паранджах. И никакого большого багажа.
— Не пофартило, — сплюнул Жигунов. — Никакой пользы от них мы не получим. Не будет у них ничего, что взять стоило бы.
— Тогда как? — спросил Ткач, вертясь под тяжестью жилета. — Пропустим их?
— После контроля. Мы тут для того, чтобы контролировать, забыл? Прикрой нас, Ефимченко. Эй, там! Стоять! Контроль!