К.У.: Да, может. Как я уже говорил, такое может случиться, но дело в том, что этого может и не быть. На мой взгляд, происходит вот что. Возьмем, к примеру, медитацию, которая работает на каузальном уровне, на уровне чистого Свидетеля (который в конце концов растворяется в чистом недуальном духе). Примеры — дзен, випассана или самовопрошание («Кто я?» или «Избегаю ли я отношений?»). Если вы страдаете от сильного нервоза — скажем, от депрессии в третьей опорной точке, связанной с подавленной агрессией, — и начинаете заниматься дзен-медитацией, то часто происходит вот что: как только вы начинаете просто свидетельствовать свой эго-ум и его содержимое, вместо того чтобы отождествлять себя с ним, быть под его влиянием, в его власти, механизмы эго ослабляются, оно как бы «отбрасывается», и вы обретаете покой как Свидетель, находящийся за пределами эго. Но, для того чтобы это произошло, вовсе не обязательно ослаблять все механизмы эго — вам надо всего лишь ослабить свою связь с эго на время, достаточное для того, чтобы сквозь вас воссиял Свидетель. А барьер подавления подсознания может находиться в той части эго, которая оказывается ослаблена, и в таком случае барьер снимается, элементы тени выходят наружу, и агрессия, которую вы подавляли, довольно стремительно прорывается в осознание. Такое случается довольно часто. Но иногда этого вообще не происходит. Вы просто обходите барьер подавления подсознания, оставляя его нетронутым. Вы ослабляете свою связь с эго достаточно долго, чтобы избавиться от него, но недостаточно долго, чтобы ослабить все механизмы самого эго, в том числе и барьер подавления подсознания. И, поскольку блокировку подсознания можно обойти, и часто обходят, это значит, что общий механизм дзен-медитации следует объяснять иначе, чем обычную технику раскрытия. Медитация может работать на раскрытие, но не преднамеренно и в большей степени случайно.
Точно так же вы можете работать с техниками раскрытия, но это не приведет вас к просветлению и вы не достигнете высшего тождества. Фрейд — не Будда, а Будда — не Фрейд. Уж поверьте мне.
Э.З. [смеясь]: Я поняла. Значит, ваша рекомендация такова: пусть психотерапия и медитация дополняют друг друга, пусть и та, и другая выполняют отведенные ей функции.
К.У.: Да, вы абсолютно правы. И то, и другое — сильные и эффективные техники, в целом работающие на разных уровнях сознания. Это не значит, что они не накладываются друг на друга или что между ними нет точек пересечения, — разумеется, есть. Например, даже психоанализ в какой-то степени помогает развить чувство свидетельствования, поскольку одно из требований в работе со свободными ассоциациями — «равноудаленность» внимания. Но, несмотря на такие переклички, две эти техники сильно отличаются друг от друга, поскольку адресованы очень разным уровням сознания. Медитация может помочь психотерапии в том, чтобы выработать свидетельствующее осознавание, а значит, она может помочь в решении некоторых проблем. А психотерапия может помочь медитации в том, чтобы освободить сознание от подавления более низких уровней. Но, несмотря на это, их цели, задачи, методы и динамика разительно различаются.
Э.З.: И последний вопрос.
Эдит задала вопрос, но я его не услышал. Я смотрел па белок, которые снова исчезли в густых лесных зарослях. Почему же я полностью лишился способности оставаться Свидетелем? Пятнадцать лет медитаций, во время которых я не один раз совершенно определенно переживал опыт «кенсё», что подтверждали и мои наставники, — куда это все делось? Куда скрылись мои белки прошлых лет?
Впрочем, отчасти именно об этом и я говорил Эдит. Медитация далеко не всегда исцеляет тень. Я слишком часто пользовался медитацией для того, чтобы избежать эмоциональной работы, которую должен был сделать. Я использовал дза-дзен, чтобы обойти свои неврозы, но теперь так не будет. И теперь я начал процесс обновления…
Э.З.: Вы сказали, что каждый уровень в спектре сознания формирует определенную картину мира. Не могли бы вы вкратце объяснить, что вы имели в виду?
К.У.: Идея вот в чем. Каким бы выглядел мир, если бы мы располагали только теми когнитивными структурами, которые свойственны какому-то конкретному уровню? Такие виды мировоззрений от первого к последнему уровням называются: архаическое, магическое, мифическое, мифически-рациональное, экзистенциальное, психическое, тонкое и каузальное. Коротко опишу каждое из них.
Если у нас есть только структуры первого уровня, мир оказывается недифференцированным, это мир мистической сопричастности, глобального слияния, адуализма. Я называю его «архаическим», потому что по сути его природа очень примитивна.
Когда возникает второй уровень, формируются образы и первоначальные символы, самость отделяет себя от мира, но все-таки остается тесно связанной с ним, в состоянии квазислияния, и поэтому считает, что может магически влиять на мир только лишь своими помыслами или желаниями. Хороший пример этого — вуду. Я рисую ваше изображение, протыкаю его иголкой и верю в то, что по-настоящему могу причинить вам вред. Причина в том, что объект и его образ еще не дифференцированы как следует. Такое мировоззрение называется «магическим».
Когда возникает третий уровень, «я» и «другой» уже целиком разделены, поэтому магические верования отмирают, а на их место встают верования мифические. Я уже не могу управлять миром, как на магической стадии, а Бог — может, если я пойму, как его умилостивить. Если я хочу, чтобы исполнились мои персональные желания, я должен обратиться с конкретной просьбой или молитвой к Богу, и тогда он выступит на моей стороне и сотворит чудо, нарушив законы природы. Таково мифическое мировоззрение.
Формируется четвертый уровень с его способностью к совершению конкретных операций и ритуалов, и я начинаю понимать, что мои молитвы не всегда достигают цели, и поэтому начинаю манипулировать внешним миром с целью ублажить богов, которые за это совершат для меня чудо. Тогда я добавляю к молитвам сложные ритуалы, предназначенные для того, чтобы призвать к себе богов. Исторически основным ритуалом, возникающим на этой стадии, становились человеческие жертвоприношения, через которые, как пишет сам Кэмпбелл, проходили на этой стадии развития практически все главные цивилизации мира. Это мировоззрение, каким бы мрачным оно ни было, все- таки более развитое и сложное, чем мифическое, поэтому его называют «мифически-рациональным».
С формированием пятого уровня, формально-операционального сознания, я понимаю, что моя вера в персонифицированного Бога, который должен удовлетворять мои личные прихоти, — скорее всего, вера ложная: она не подтверждается эмпирическими свидетельствами и в целом не достигает цели. Если я хочу чего-нибудь конкретного от природы — например еды, — я пропускаю все молитвы и ритуалы, перескакиваю через человеческие жертвоприношения и беру еду у природы напрямую. То есть с помощью гипотетико- дедуктивных суждений — иными словами, с помощью науки — я напрямую достигаю того, что мне необходимо. Это уже большой шаг вперед, хотя и здесь есть своя слабая сторона. Мир начинает выглядеть как бессмысленный набор материальных элементов и осколков, не имеющих в целом ни ценности, ни смысла. Это рациональное мировоззрение, которое часто называют научным материализмом.
Когда возникает шестой, зрительно-логический уровень, я вижу, что на небе и на земле есть нечто намного большее, чем могла даже помыслить моя рационалистическая философия. После интеграции тела-ума самость снова видит в мире потерянное было очарование. Это гуманистически-экзистенциальное мировоззрение.
На седьмом, психическом, уровне я начинаю понимать, что на небе и на земле действительно намного больше всего, что я бы мог себе вообразить. Я начинаю ощущать единую Божественность, скрывающуюся за поверхностью эмпирически явленного мира, вступаю в контакт с этой Божественностью — и это уже не мифическая вера, а внутренний опыт. Таково психическое мировоззрение. На тонком уровне я напрямую познаю Божественное и обретаю единство с ним. Но душу и Бога я продолжаю воспринимать как две различные онтологические сущности. Это мировоззрение тонкого уровня: есть душа и есть трансперсональный Бог, но две эти сущности все же отделяет тонкая грань. На каузальном уровне эта грань исчезает и остается только Высшее Единство. Это каузальное мировоззрение, мировоззрение «тат твам аси» («ты есть то»). Чистый недвойственный Дух, который может быть соотнесен с чем угодно и в котором нет ничего особенного.
Э.З.: Теперь я понимаю, почему вы объясняете в своих книгах, что современный подъем рационализма — в прежние времена потратившего много сил на посрамление религии — в действительности является в высшей степени духовным явлением.
К.У.: Да, и в этом отношении я, похоже, одинок среди специалистов по социологии религии. На мой взгляд, у этих исследователей нет достаточно детализированной модели всего спектра сознания. И они ропщут на взлет современного рационализма и науки, которые, будучи мировоззрением пятого уровня, совершенно отчетливо превосходят и разоблачают архаическое, магическое и мифическое мировоззрения. Из-за этого большинство исследователей считает, что наука убивает всякую духовность, убивает все религии; похоже, что они не понимают в нужной мере мистическую религию и поэтому страстно мечтают о возвращении старого доброго мифического времени, когда еще не было науки, старых добрых дорациональных дней, когда, как им кажется, существовала «настоящая» религия. Но мистицизм трансрационален и поэтому лежит в основе нашего коллективного будущего, а не нашего коллективного прошлого. Мистицизм — явление эволюционное и прогрессивное, а не деволюционное и регрессивное, и это осознавали Ауробиндо и Тейяр де Шарден. На мой взгляд, наука срывает с нас покровы младенческого и подросткового взгляда на дух, покровы дорациональных суждений и освобождает пространство для подлинно трансперсонального прозрения в высшие стадии развития, трансперсональные стадии подлинно мистического, или созерцательного, развития. Она изгоняет магию и мифологию, чтобы освободить пространство для психического и тонкого. В этом смысле наука (и рационализм) — очень здоровый, эволюционно необходимый шаг навстречу духовной зрелости. Рационализм — это движение духа навстречу духу.
Повторюсь: именно поэтому многие великие ученые были и великими мистиками. Это органичный союз. Наука, изучающая внешний мир, соединяется с наукой, изучающей внутренний мир, Восток встречается с Западом.
Э.З.: Прекрасное заключение.
Я попрощался с Эдит. Мне хотелось, чтобы она познакомилась с Трейей. Я с сожалением думал, что больше никогда ее не увижу, — тогда я еще не знал, что она снова появится в нашей жизни в самые тяжелые времена, когда нам будет жизненно необходим настоящий друг.
Какие странные бывают сны, думаю я, пока меня мягко ведут по длинному коридору в сторону третьей комнаты. Хорошее название для романа — «В сторону третьей комнаты». Сны порой так похожи на явь, вот в чем штука. Сны бывают похожи на явь. Потом я вспоминаю реплику из «Бегущего по лезвию бритвы»: «Проснись, пришло время умирать».
А потом я думаю: если это так, то хочу я просыпаться или не хочу?
Скажи, у тебя ведь нет имени, я прав?
Трейя вернулась домой на следующий день. Я назначил время визита к доктору Бэлкнапу на тот же день, на вторую половину.
— Терри, — сказал он, когда мы уселись в его уютном кабинете, — я боюсь, что у вас диабет. Разумеется, мы проведем дополнительные анализы, но анализ мочи дает совершенно недвусмысленные результаты.
Когда доктор Б. сказал нам с Кеном, что результат мочи выявил у меня диабет, в голове тут же всплыла реплика из фильма «Побег из Африки», когда героиня узнает, что больна сифилисом. Она абсолютно спокойно произносит: «Вот уж не думала, что теперь со мной случится именно это». Вот-вот. Даже в самых жутких своих кошмарах я ждала чего угодно, но только не этого.
Убийца номер три взрослых американцев. У Большинство не придает диабету особого значения: все внимание перетягивают на себя два первых — болезни сердца и рак. Но диабет — не только убийца номер три, это еще и основная причина слепоты и ампутации конечностей во взрослом возрасте. И он означал еще одну радикальную перемену в жизни для нас обоих, но особенно для Трейи: инъекции инсулина, невероятно строгая диета, постоянные замеры уровня глюкозы в крови, необходимость все время носить с собой кусочек сахара на случай инсулинового шока. Еще одна волна, которую нам предстояло оседлать. Я не мог не подумать об Иове, и ответ на вечный вопрос «Почему я?», казалось, звучал так: «А почему бы и нет?»
У меня диабет. Я — диабетик. Господи, ну когда же это все закончится?
Всего лишь на прошлой неделе я спросила доктора Розенбаума [нашего местного онколога], не вытащит ли он из меня катетер, — я полагала, что он мне больше не понадобится. Он засомневался и сказал, что лучше его оставить. Это означало, что он предполагает высокую вероятность рецидива. И это именно тогда, когда я почувствовала себя так хорошо, так уверенно. Именно в тот момент, когда стала думать, что, может быть, еще поживу. Может быть, даже проживу еще очень долго. Может быть, проживу полную жизнь. Может быть, мы с Кеном вместе состаримся. Может быть, даже заведем ребенка. Я могла бы сделать что-нибудь для других людей. И вот рак снова наваливается на меня всей своей тяжестью. Доктор не хочет вытаскивать из меня катетер. И все тут же возвращается на круги своя. Некуда бежать. Рак — хроническое заболевание.
В офисе доктора я услышала разговор медсестры с больным:
— У меня самой никогда не было рака, так что я, возможно, говорю слишком самонадеянно, но есть вещи и пострашнее, чем рак, если его обнаружить на ранней стадии.
Я даже подскочила от любопытства.
— Что же это, например?
— Ну, скажем, глаукома или диабет. Из-за них возникает масса очень скверных хронических болячек. Помню, когда мне поставили диагноз: глаукома…
И вот теперь в довершение всего у меня еще и диабет. Это не укладывается в голове. Я чувствую себя абсолютно раздавленной. Остается только плакать — а что еще? Отчаяние, ярость, шок, страх перед болезнью, о которой я ничего не знаю, — все это выходит из меня солеными слезами. Помню один случай несколько дней назад. Мы с Кеном проводили новогодние выходные на Тахо в компании друзей (мы все еще готовили наш дом к продаже), и я вдруг почувствовала, что мне все время хочется пить. Когда мы вернулись домой в Милл-Вэлли, я рассказала об этом Кену. Он поднял глаза от письменного стола и сказал: «Это может быть симптомом диабета». — «Очень интересно», — ответила я. Он вернулся к работе, и больше мы об этом не вспоминали.
Что бы я делала без Кена? Что, если бы он ушел куда-нибудь или был на работе в тот момент, когда я узнала эту новость? Он оберегает и утешает меня. Сколько же моей боли он вобрал в себя! Когда мы выходили из кабинета доктора, я плакала. Итак, новая болезнь, с которой надо знакомиться, с которой нужно учиться справляться, новая болезнь, которая ограничит мою жизнь и поставит ее под угрозу. Мне безумно, безумно жалко себя, и я страшно зла на все происходящее.
Я едва помню, что нам говорили доктор Бэлкнап и медсестра. Все это время я проплакала. Нам надо выяснить, как мой диабет реагирует на глибурид, разработанное в Европе лекарство, которое надо глотать. Если эффекта не будет, придется перейти на инсулин. В течение этого времени мне придется сдавать кровь на анализ каждое утро, в том числе по субботам и воскресеньям, чтобы выяснить, сколько таблеток мне понадобится. Все это нам объяснила медсестра; я надеюсь, что Кен слушал внимательнее, чем я. У меня была странная смесь чувств — ярость и раздражение и в то же время тоска и отчаяние; ощущение было такое, что это останется со мной на всю жизнь. Медсестра дала нам таблицу калорийности продуктов; придется ее как следует освоить. Тысяча двести калорий, сбалансированных между молочными продуктами, крахмалом, фруктами, мясом и жирами. Хвала Всевышнему за то, что есть некалорийные продукты — редис, пекинская капуста, огурцы, пикули.
Наша первая остановка с таблицей калорийности в руке — супермаркет. На душе все еще мрачно, но на какой-то миг меня завораживает чтение этикеток на продуктах, во время которого я делаю открытие: сахар, везде сахар, он прячется в хлебе, прячется в арахисовом масле, прячется в заправках для салата, прячется в полуфабрикатах, в соусе для спагетти, в консервированных овощах — везде, везде! Мы с Кеном бродим между рядами и зовем друг друга, столкнувшись с какой-нибудь совсем уж потрясающей находкой («Сахар в детском питании, седьмой ряд!» — кричит Кен) или с чем-то таким, чем мне можно питаться без ущерба для здоровья («Земля для комнатных растений, четвертый ряд, никакого сахара!»). Когда мы добираемся до кассы, у меня в тележке много новых штук — равновес, диетическая сода, измерительная шкала, новые мерные чашки и ложки. Я должна усвоить: моя диета основана на измерениях, Каждое утро перед завтраком я еду в лабораторию сдавать кровь на анализ. По субботам и воскресеньям — в Окружную больницу, где получаю еще одну больничную карточку, которая добавится в мою коллекцию. В этой больнице кровь умеют брать виртуозно: когда игла входит в вену, я почти ничего не чувствую. А в клинике, куда я езжу по рабочим дням, мне приходится скрещивать пальцы в надежде, что я попаду к добродушной седой женщине, у которой тоже есть дар чудесного прикосновения, а не к той медсестре, которая каждый раз умудряется сделать мне больно и иногда попадает в вену только со второй попытки. Для меня это особенно важно, потому что иглой мне протыкают только одну руку: из-за предыдущих операций на груди и лимфах кровь у меня можно брать только из левой руки. И она все больше и больше становится похожа на руку наркомана.
Каждый день я начинаю с приема таблетки — пять миллиграммов глибурида, одного из диабетических препаратов «второго поколения». Каждый день в пять часов я принимаю вторую таблетку. Мне пригодились бы ручные часы с будильником, чтобы не забывать об этой ежевечерней процедуре.
И еще каждый день у меня начинается с изучения таблицы калорийности, которая висит на дверце холодильника. Я размышляю: не обменять ли мне молоко на ореховое масло? Не поменять ли крахмал на овощи? Или на больше рыбы на ужин? Я отмеряю себе чашку хлопьев, чашку молока, две чайные ложки изюма, четверть чашки деревенского сыра. Готовлю обед — миска салата (не содержащего сахара), приправленного уксусом, арахисовое масло (две чайные ложки), сэндвич с бананом (половинка маленького банана) и полчашки овощей. Ужин тоже тщательно обдумывается и замеряется: 85 граммов рыбы, одна чашка макарон из цельнозерновой муки, полчашки овощей — Кену придется придумать какой-нибудь хитрый способ все это готовить. Перед сном — полчашки молока и два крекера.
Четыре раза в день я делаю тесты мочи на содержание сахара: когда просыпаюсь, перед обедом, перед ужином и поздно вечером, перед тем как поесть перед сном. Я ненавижу эти палочки, которые у меня на глазах четыре раза в день становятся коричневыми. Я наблюдаю, как их чистый голубой цвет сначала зеленеет, а потом становится бурым по краям, наблюдаю, как бурый оттенок все темнеет и темнеет. Именно этот процесс, именно созерцание буреющих палочек и убеждает меня окончательно. Я — диабетик. У меня диабет.
Проходили недели, и ее диабет медленно реагировал на глибурид и строгую диету — но это происходило только при приеме максимальной дозы лекарства, что почти с полной неизбежностью означало, что ей придется перейти на инсулин — может быть, через несколько месяцев, может быть, через несколько лет, но все-таки придется.
Инсулин. Инъекции инсулина. Я прекрасно помню, как мы ходили в гости к дедушке. Мы все — две мои сестры и брат — любили приходить к деду в волшебный дом с белыми колоннами над входом, зелеными лужайками и восхитительными деревьями, на которые можно было лазить и за которыми можно было прятаться. Прекрасно помню, как он сам делал себе уколы: обнаженную белую кожу, которую он собирал в складки, — а мы во все глаза смотрели, как он втыкает туда иглу.