Ездовой надвое разорвал газетинку и свернул по цигарке — солдату и себе.
Солдат прислушался, как гудят провода вдоль дороги.
— В ушах пищит, — сказал он.
— В ушах пищит у того, кто поросенка съел, — сказал ездовой, — есть у нас такая пословица.
Солдат поглядел на лошадь.
— Если поварить хорошо — не жестко.
Морда лошади была обращена к ним. Грустно, обреченно вздрагивало короткое веко. Ездовой встал, прошел к саням в набухших водой бурых валенках, стал снимать с винтовки ножевой штык.
— Обожди, — сказал ему солдат, — под суд пойдешь.
Ездовой передумал, сунул винтовку снова в солому и вернулся под дерево.
— На передовую чудом дотащились, обратно никак, — сказал он. — Третий час будет, все сижу тут, за ней присматриваю. Что делается, — продолжал он, кивнув на дорогу, — дорога какая. А все едут. Машины застревают — гонют лошадей, на собаках везут, на себе тянут.
— Это верно, — сказал солдат, — нам отступать никак нельзя.
— Кончилась, — проговорил ездовой, глядя на лошадь.
Солдат не слышал.
— Нам отступать некуда, — продолжал он. — Волга сегодня тронулась, а наши на той стороне. Теперь сам понимай.
— Это точно, — сказал ездовой. Он встал, отворотил на себя оглоблю и повесил на нее котелок со снегом.
— Зажигай, — сказал он солдату, выдернул из саней пук соломы, бросил под оглоблю и взялся за сучья.
1942–1946
— Пришли, что ли? — переспросил инженер. — Пришли, — ответил Рябов, — это мой дом.
Рябов пропустил инженера и младшего воентехника вперед, вошел в дом последним.
У окна старуха вязала сак.
— Присядь, желанный, — сказала она инженеру и юбкой обтерла скамью. — Мы нездешние, мы погорельцы.
Девочка на печи сбросила одеяло и села, сомкнув колени.
— Папа, — позвала она.
Рябов погладил ладонью колено девочки и полез в карман за сахаром.
— Все хвораешь. Чего же это ты, Надежда? Дверь отворилась.
Старуха толкнула инженера под локоть.
— Хозяйка, — хихикнула она и прикрыла рот саком.
Инженер стряхнул под лавку пепел с папиросы и поглядел на дверь.
— Здравствуй, Матрена, — сказал Рябов, — я пришел. Она с порога поклонилась, молча и не снимая коромысла с ведрами.
— Это мое начальство, — он показал на инженера, — и это.
Младший воентехник привстал. Она снова поклонилась.
Из передней комнаты вышла рыжая девушка-связистка.
— Что за люди здесь? — спросила она громко.
Инженер закашлялся.
— Из трофейного отдела, — ответил он и спрятал мундштук. — Тут неподалеку от вас сбитый немецкий самолет сгорел. Вот мы и идем туда освидетельствовать останки. Немного посидим и пойдем.
— Тут все в порядке, — протянул младший воентехник.
Матрена медленно двигалась по дому, ступая на пальцы босых ног, прямо держала голову на высокой шее.
Поклевывал пол маленький пестрый цыпленок. Было их восемь. Наседку отлучили, чтобы несла яйца. Наседка неслась, а цыплята умирали. Остался последний. Жил он один, пятнистый такой, невеселый.
Матрена поставила на стол сковороду, положила ложки.
Цыпленок попал в луч солнца, взъерошил перья, присел и остался сидеть на полу, похорошев от тепла.
Рябов положил ложку, вытер рот полотенцем и вышел в сени. Матрена вышла за ним. Он взял ее за руку и потянул за собой по ступеням во двор.
Двор крыт соломой. Высоко на шесте сохнут припасенные на зиму березовые веники. Под самой крышей немец зимой прорубил окно, приставил лестницу и вел наблюдение.
Рябов ногой отворил дверь кладовой, пропустил Матрену. На земле в деревянном корыте доверху — очищенный овес, на низком чурбаке — колода карт.
— Ты гадать сюда ходишь?