— Хоть бы вы, товарищ командир, арестовали ее хорошенько! — весело говорит Голышко толстогубая девка из группы поджидавших у крыльца.
Анциферова в сером платке на плечах, в черных полуботинках на венском каблуке уходит домой в деревню Виданы.
— Вам что, легче б с этого стало?
— А то что ж, — утвердительно быстро произносит толстогубая, косясь куда-то в сторону через плечо себе.
Голышко разъясняет, хотя и сам он сомневается, так ли это: Анциферова, мол, за мужа не в ответе. Долговязая женщина в немецких сапогах, слушая его, кивает.
— Правильно! Пра-ильно, — на разные лады подтверждает она недоверчиво.
Деревня, в которой мы стоим, отбита у немцев еще зимой, в марте. Уцелело в ней не больше трети изб. Это все, что удалось спасти от пожара. Живет здесь полуколхозный-полугородской люд — до войны почти в каждой семье кто-нибудь работал в Ржеве. Теперь в уцелевших домах и банях настилают солому на пол. Спят вповалку. Тут же возле себя держат мешки с зерном, узлы с барахлишком.
Хозяин дома, где я ночую, старик Петр Тихонович недоволен:
— Набились. Как вши на гашнике.
Его жена, Анна Прохоровна, относится к своим погорельцам куда терпеливее:
— Что ж теперь делать. Надо какой-никакой выход находить.
К ее обычным заботам на огороде и по дому прибавились новые, и в этой теснотище ей надо приноровиться, чтоб еще и людям помочь: то картошки наварить, то одежонку, полусгнившую в ямах, перетряхнуть и обсушить.
— Ето сделаешь и ето, — объясняет она мне, — и все дела!
Прошлым летом, когда началась война, старика ее забирали на оборонные работы под Смоленск.
— Мы копали окопы, а самолеты его тут безобразничать стали очень, — рассказывал он. — Наши отступали, дошли до нас. «Как вы безоружные, беззащитные, идите домой». Тут такая погода пошла, самолетам нельзя было распространиться… И нашим полегше стало отступать.
Он уже два раза рассказывал мне это. И оба раза присутствовавшая тут же Анна Прохоровна стояла неподвижно, сложив на животе руки, и взгляд ее, обычно легкий, заволакивало угрюмой тоской.
Старик доходил до этого места и — стоп. Тут и весь рассказ его.
Но о том, как отпустили с оборонных работ людей по домам, он знал с чьих-то слов. Его же самого, еще перед тем как самолеты не смогли больше «распространиться», жахнуло взрывной волной, и он очутился в госпитале.
Эвакуироваться с госпиталем он отказался и ушел домой недолеченный, когда немцы уже были в его деревне. Правая рука его повисла плетью.
Обо всем этом он рассказывал немногословно и охотно, но это был другой, самостоятельный рассказ, вроде бы не связанный с первым и напрашивающийся на особый вывод.
Выходило, что он как бы побывал на фронте, хотя ему это и не предназначено по возрасту, и стал в один ряд с теми, кого война калечит в огне.
— Раскололась посуда, не склеишь, — говорит Анна Прохоровна. Относится ли это к его инвалидности или к их жизни — одно и то же.
Он был плотник, нанимался строить избы, доставлял в семью копейку. Она работала в колхозе и дома. То, что было издавна заведено у них, теперь нарушено навсегда. А другого уклада они не знали и заново ничего построить не могли. Вряд ли они так это сами себе объясняли. Но так это было. И жили они сейчас разрозненно, каждый сам по себе, и поругивались.
Надеяться, что после войны все опять пойдет на лад, теперь не приходилось, прежняя жизнь их осталась за той, прошлогодней чертой.
Вчера вдруг она похвалила мне мужа. Умный он был. И жалел ее.
— Желанный такой, всем желанный был, — сказала она о нем вроде как не о живом. — Дети у нас не жили, так что мы все одне и одне.
У кого-то там и пьянка и драка, а у них — нет.
— А пьяный он еще лучшее. Трезвый иногда разволнуется. А пьяный — ему все хорошо. Скажет: «Нас только три зернышка». Это он, я и его мать.
Она раскраснелась, оживилась. Я сказала, что она, видно, была красивая. Она согласилась.
— У меня душа хорошая.
Но тут как раз он и появился, Петр Тихонович.
— Задымил, безделяй, — строго сказала ему Анна Прохоровна.
К тому урону, какой наносит ее хозяйству племя погорельцев, Анна Прохоровна не присматривается. Война ведь кругом. А вот за Анциферовой, живущей в соседней деревне, издалека поглядывает.
— Я намеднись сено шевелю, а она на крылечке лежит…
Как берегут-то себя. Двое детей, все дела не сделаны. А она — наплевать.
В четырех километрах от передовой, почти что под носом у немцев идет жизнь.
Привели немца — молодого, кудлатого, без пилотки, в растерзанном кителе. Разведчики пошли в дом к майору Курашову, а его оставили на попечение часового, тощего, большеносого малого, прозванного Гоголь.
Немец сидел на крыльце, зажмурившись на солнечном припеке. Часовой с автоматом ходил туда-сюда мимо крыльца, остановился возле немца.
— Ты что, спать сюда прибыл? — И ахнул. — Что делается! Вши на нем!
Уже собралось несколько человек, хмуро уставились на немца. Что делается! Средь бела дня по плечам, по вороту немца ползают вши. Не в диковинку, а все же на немце лестно увидеть ее и жутко: до такого никто себя не доводил.
Вшивый фриц, взъерошенный, грязный, в смешных сапогах с короткими голенищами, какие у нас в хорошее время никто и надеть не согласился бы.
Моя хозяйка Анна Прохоровна тоже тут, она в чистом головном платке, сложив на животе руки, смотрит на немца тихо, без жалости.
— Лоп-лоп-лоп. Залопотал! — передразнивает его.
— Может, что сказать ему надо. Без языка ведь. Веди ж его! — понукал меня Петр Тихонович.