Вокруг загудели. Такого пусти в дом — как же. Вшей распустит, только держись.
— Садитесь, — говорю немцу.
Он опять садится. И я сажусь на ступеньки крыльца. Кто такой, откуда родом, давно ли воюет.
Люди, помешкав, деликатно расходятся. Остаются только Анна Прохоровна и Петр Тихонович — на правах моих личных знакомых.
Немец этот на войне с самого начала «кампании». Был в Польше. Потом — поход на Запад.
— В Париж мы прибыли восьмого августа сорокового года. С Францией уже было покончено, и мы несли постовую службу у морского министерства, там размещались наши генералы.
— Хороший город Париж? — вдруг глупо так спрашиваю.
— О, прима штадт, вундербар штадт!
Анна Прохоровна и Петр Тихонович терпеливо смотрят на нас.
Разруха, муки, смерть и бессилие — все воплощено сейчас в этом немце. Чудно! И никак не вяжется. Такому ведь дать хорошенько — от него мокрое место останется.
Молчим. Немец дергает вверх рукав кителя, обнажается темная от грязи рука с белой браслеткой — след от часов. Он тычет пальцем в эту браслетку, машет рукой в сторону передовой — сняли с него в русской траншее.
Анна Прохоровна говорит тихо, возмущенно:
— О часах, господин какой, заскучал. Паразит бессовестный!
— Здравствуйте!
Анциферова. Другая совсем, чем в прошлый раз, какая-то пестрая. В блестящих черных резиновых ботах-сапожках до самых колен — предмет фатовства здешних довоенных модниц. В берете. Платье клеш в ярких разводах. Жакетка перекинута через руку.
Майор вскочил, поздоровался, задвигал стулом, предлагая Анциферовой присесть.
— Не стоит беспокоиться. Я постою. — И быстро покосилась в мою сторону.
Майор поискал кисет, а сворачивать папиросу не стал и вдруг резко так спрашивает:
— Надумали?
Она, улыбаясь, смотрит с вызовом ему в лицо.
— Так ведь схватят же меня. — И, стараясь не замечать тут третьего человека, выходит на середину избы, улыбаясь майору. В немигающих глазах затаенный вопрос: неужели не нравлюсь?
Майор вспыхивает, как девушка. А я готова провалиться под пол, чтобы не наблюдать тут за ними.
Гулко бьют орудия на передовой, подрагивают оконные стекла. Майор рассеянно тренькает пальцами по пуговицам гимнастерки, зажимает в кулак портупею и, наклонив голову, строго, испытующе смотрит мимо Анциферовой в стену.
— Надеюсь, вы ни с кем не делились. Это в ваших же интересах. Тут надо отчет себе крепко отдавать.
Анциферова, слушая, медленно меняется в лице.
— А если не пойду? — тихо, вроде пробно спрашивает, и губы у нее дрожат, силясь сложиться в улыбку.
— Нет у вас другого выхода, Анциферова.
От его слов, глухо, доверительно произнесенных, мороз по коже дерет. А она поняла ли? Ведь ее, как жену изменника родины, перешедшую при неясных обстоятельствах линию фронта, арестуют. Жила с мужем почти всегда врозь: он в городе, она у матери в деревне, а теперь вот — накрепко одной веревочкой оказались связаны.
Мой хозяин Петр Тихонович говорит об Анциферовой одобрительно:
— Подобута, пододета. Идет всегда, можно сказать, со звоном.
Но остальные дружно осуждают ее. Это ведется еще с прошлых лет. О муже ее хотя в деревне и ходят разные слухи, но дело все же не только в нем. Тем более что он сам от нее натерпелся. Насолила она своим деревенским тем, что, выйдя замуж в город за инженера, она большей частью жила по-прежнему у матери беззаботно и бездельно — на мужнины деньги, а к ее дому подкатывала время от времени легковая машина, было заметно: какие-то кавалеры пьют, гуляют. Словом, оставаясь в деревне, она была «городской» в худшем смысле этого слова. Ее в глаза корили, ей окна побить хотели. А ей хоть бы что.
Ну, что было, то было, а теперь ей осталось одно — идти через линию фронта.
— Ваш муж еще может искупить свою вину. Это во многом зависит от вас. Я надеюсь, вы советский человек, — убежденно говорит майор.
Как напутствует майор разведчиков — это я видела, а вот жену изменника родины, которая к тому же нравится ему, — такого видеть не приходилось.
— За себя я не боюсь. Наплевать.
— Тогда что же?
Она держится рукой за спинку стула; потухшее, отчужденное у нее лицо.
— Ребят жалко.
Молча, отрешенно, опять как в тот раз, смотрит перед собой Анциферова.
— Ладно, — вдруг просто говорит она. — Раз нельзя по-другому, пусть так.
Майор насупленно роется в кисете.
— Отдыхайте пока. Пришлем за вами. Когда обстановка позволит вам идти, тогда обо всем и потолкуем. Хлеб дома есть?
Она уходит, пожав ему руку.
Майор упирается лбом в подрагивающее оконное стекло, смотрит, как удаляется по улице Анциферова в черных резиновых ботах, с жакеткой через руку.