Я выплюнул кусок клешни.
– Ну ты даешь! Вот это я называю брать быка за рога.
Однако Ал не шутил.
– Нет, я только проберусь в комнату, когда он будет спать, и посмотрю на него.
– А если он проснется? Подумает, что в окно влетел вампир.
– Нет, – покачал головой Ал, – он просто прогонит меня. Так уже было.
– Ты что, стоишь и смотришь, больше ничего?
– Да, – кивнул он. – Подхожу как можно ближе, чтобы только не разбудить, и стою до самого рассвета.
Я высказал опасение, что когда-нибудь его арестуют как грабителя или вообще пристрелят.
– Придется рискнуть, – обреченно проговорил Ал. – Я осмотрел дом, там можно подняться на лифте на последний этаж и вылезти на крышу по пожарной лестнице. Подожду часов до трех, а потом заберусь в квартиру, она как раз на последнем этаже.
– Смотри не перепутай, а то перепугаешь кого-нибудь другого.
– Я знаю, где его комната.
Мы доехали на метро до Вашингтон-сквер, а на выходе распрощались, потому что нам нужно было в разные стороны. Я шел по Бликер-стрит мимо стайки итальянских мальчишек, игравших в бейсбол палкой от швабры, и думал про затею. Ала. Она напомнила мне его давнюю фантазию: оказаться с Филипом наедине в темной-пещере, где стены, обиты черным бархатом и света достаточно, лишь чтобы видеть лица, Так и остаться навсегда под землей.
Когда я пришел домой, спать было еще рано. Я послонялся по комнате, раскинул пару раз пасьянс, а потом решил сделать себе укол морфия, которого не принимал уже несколько недель. Приготовил на столике у кровати стакан воды, спиртовку, столовую ложку, вату и спирт. Потом выдвинул ящик и достал оттуда шприц и таблетки морфина в пузырьке с надписью «Бензедрин». Расколол одну таблетку ножом пополам, отмерил шприцем воды в ложку, положил туда полторы таблетки и стал греть на спиртовке. Когда таблетки полностью растворились, дал жидкости остыть, набрал ее в шприц, насадил иглу и стал искать вену на сгибе локтя. Уколол ее, вытянул немного крови и дал ей смешаться с раствором, а потом ввел обратно. По телу сразу разлился покой и умиротворение.
Я убрал все со стола, разделся и лег в постель. В голову лезли мысли о Филипе и Але, и все детали их отношений, дошедшие до меня за последние два года, стали сами собой складываться в последовательную историю. Я встретил Ала в баре, где работал в то время, и с тех пор он только и делал, что болтал о Филипе. Из его рассказов я по большей части и почерпнул все подробности.
Отец Филипа носил фамилию Туриан, родился в Стамбуле и происхождение его осталось неясным. Он был строен, худощав и очень хорош собой, но очаровательную улыбку немного портил жесткий, застывший, почти стеклянный взгляд. Пробираясь сквозь толпу, он как-то особенно грациозно и в то же время агрессивно, по-звериному изгибал тело. Преодолев невзгоды ранней юности, Туриан утвердился в профессии теневого брокера, наладив успешную оптовую торговлю наркотиками, женщинами и краденым. Когда появлялся выгодный товар, он мигом отыскивал покупателя и брал немалые комиссионные с обеих сторон, предоставляя основной риск другим. Как замечал Филип, «старик не жулик, он финансист». Вся жизнь Туриана-старшего прошла среди паутины замысловатых сделок, сквозь которую он спокойно и целеустремленно пробирался.
Мать Филипа была американкой из хорошей бостонской семьи. Окончив университет Смита, она путешествовала по Европе, когда лесбийские наклонности внезапно возобладали над строгим воспитанием, что привело к интрижке в Париже с женщиной постарше. Этот эпизод поселил в душе матери Филипа беспокойство и сознание своей греховности. Типичная современная пуританка, она была способна поверить в грех, не веря в Бога. Вера казалась ей чем-то постыдным, проявлением слабости.
Через несколько месяцев в отношениях наступил разрыв, и она покинула Париж, решив никогда больше не заниматься подобными вещами. Дальше были Вена, Будапешт и, наконец, Стамбул.
Туриан подцепил ее в кафе, представившись персидским князем. Он сразу оценил перспективы союза с наследницей из богатой семьи с безупречной репутацией. Она искала в этом браке избавление от порочных наклонностей, глоток чистой атмосферы, где есть только факты и никаких метаний, страстей и неврозов. Подсознательная тяга к самоистязанию и саморазрушению была обуздана и обращена на самосовершенствование, достижение высшей гармонии в новом союзе.
Однако спокойная самодостаточность Туриана не дала осуществить эти мечты. На самом деле он ни в ком не нуждался. В результате миссис Туриан отвернулась от супруга и обратила все душевные силы и обманутые ожидания на Филипа. Она таскала сына по всей Европе, беспрестанно твердя об эгоизме и невнимательности отца и используя его как отрицательный пример.
Сам Туриан воспринял такой поворот с полным равнодушием. Он построил огромный особняк и – бок о бок с прежними сомнительными предприятиями – завел легальное дело, отнимавшее все больше времени. Наркотики, которые он прежде употреблял время от времени, чтобы обострить чувства и повысить выносливость в беспорядочной деловой суете, постепенно стали необходимостью. Туриан начал сдавать, хотя и без скандалов и нервных срывов, как бывает у западных коммерсантов. Его уравновешенность превращалась в апатию, он забывал о деловых встречах и проводил целые дни в гомосексуальных развлечениях и турецких банях, подстегивая себя гашишем. Сексуальность также постепенно угасала, уступая место противоестественному спокойствию морфия.
Ал познакомился с мадам Туриан в Париже. На следующий день Он принял ее приглашение на чашку чаю в отеле «Ритц» и там встретил Филипа,
Алу тогда исполнилось тридцать пять. Он происходил из респектабельного южного семейства и после окончания Виргинского университета переехал в Нью-Йорк, где было больше возможностей для удовлетворения особых сексуальных запросов. Он работал редактором в издательстве, писал рекламные статьи, а чаще вообще не работал. Его старший брат, напротив, обладал честолюбием и трудился без устали. Он частично владел типографией, и Ал вернулся домой, чтобы помочь управлять предприятием с отличными перспективами разбогатеть через несколько лет.
В Париже Филипу было всего двенадцать, и ему очень льстило, что взрослый мужчина тратит на него столько времени, водя в кино, парки и музеи. У матери наверняка возникали подозрения, однако ее прежде всего волновали собственные недуги, которые под напором подсознательной тяги к саморазрушению уже приняли телесную форму: начались проблемы с сердцем и гипертония.
В Париже Ал приходил к чаю почти ежедневно и постоянно уговаривал госпожу Туриан переехать в Америку, где медицинская помощь лучшая в мире. «Кроме того, – добавлял он, благочестиво возводя глаза к потолку, – вы хотя бы окажетесь в родной стране, если, не дай бог, случится худшее».
Когда она призналась, что ее муж торгует наркотиками и женщинами, Ал сжал ее руку. «Вы самая храбрая женщина, которую я знаю!» – воскликнул он.
Впрочем, оказалось, что и сам Туриан обращает взгляды в сторону Нового Света. Масштаб его сделок настолько расширился, что число недоброжелателей, случайных и заслуженных, слишком возросло. Он завел тайные отношения со служащим американского консульства. Само собой, прохождение тягостных иммиграционных процедур его нисколько не привлекало.
Переговоры заняли больше времени, чем предполагалось, и в самом их разгаре мадам Туриан скончалась в Стамбуле. Последнюю неделю она лежала, угрюмо глядя в потолок и словно досадуя на смерть, которую сама приближала столько лет. Подобно тому, кого мучительно тошнит, но никак не может вытошнить, она лежала, не в силах умереть, сопротивляясь смерти как прежде сопротивлялась жизни, онемев от отвращения к любым переменам. «Она будто каменная стала», – вспоминал Филип.
Он прибыл в Нью-Йорк вместе с отцом. Под старость старший Туриан совершенно потерял деловую хватку. Всего через год он попался на передаче двадцати килограммов героина и получил пять лет в тюрьме в Атланте, а штрафы разорили его совершенно. Опекуном мальчика стал родственник Туриана, греческий политик. Филип стащил в почтовом отделении плакат с портретом отца и надписью «Разыскивается» и повесил в рамке на стене своей комнаты.
Как только Филип оказался в Америке, Ал начал регулярно мотаться туда-сюда на самолете. Нью-йоркские уик-энды начинались в четверг и заканчивались во вторник. В один прекрасный день он сообщил Филипу, что бросил работу.
– Ну и дурак, зачем тебе это? – удивился тот.
– Я хочу проводить все время здесь, с тобой, – ответил Ал.
Филип пожал плечами.
– Глупо, по-моему. Как ты собираешься зарабатывать деньги?
На следующее утро я проснулся весь разбитый. Налил себе большой стакан холодного молока, это антидот от морфия. Вскоре почувствовал себя лучше и отправился в контору за новыми поручениями.
Около полудня я оказался поблизости от квартиры Ала и заглянул к нему. Мы пообедали в «Гамбургер Мэри», и Ал рассказал, что случилось прошлой ночью.
Когда он явился в Вашингтон-Холл, чтобы пробраться к Филипу в спальню, ему не позволили подняться в лифте на пятый этаж, потому что там никого не было дома. Таким образом, провалился план забраться на крышу, пока не заперли парадную дверь.
Ал пошел на Вашингтон-сквер и проспал до полтретьего в парке на скамейке, потом вернулся, перелез через решетку на задний двор, подпрыгнул и ухватился за нижнюю перекладину пожарной лестницы. Лестница заскрипела, и не успел он начать подниматься, как из окна высунулась голова негра-лифтера.
– Чем это вы тут занимаетесь?
– Лифты не работают, – объяснил Ал, – а мне нужно повидать друга, вот я и решил подняться здесь, чтобы никого не беспокоить. Вы не могли бы поднять меня на лифте?
– Хорошо, – сказал лифтер, – залезайте. Он помог Алу забраться в окно, но едва
тот сделал шаг вперед, как лифтер вытащил откуда-то отрезок стальной трубы, оправленной в резиновый шланг, и внушительно помахал ею.
– Ни с места! Ждите, пока я позову мистера Голдстайна.
Ал остался ждать. Он мог, конечно, и сбежать, но рассудил, что тогда уже не сможет вернуться назад, и решил попробовать договориться.