Меня попытались побить, но не тут-то было! Расстояние между шкафами позволяло успешно действовать одному, а напиравшие «бандерлоги» только мешали друг другу. К тому же у меня в руках была мокрая мочалка, по боевым свойствам не уступавшая милицейской дубинке!
В течение двух минут я успешно держался, лупя мочалкой по голым торсам и отпихиваясь ногами, но победа линчевателей была близка!
И тут в дверях раздевалки возник архангел Гавриил, за неимением трубы пользующийся луженой глоткой, излучавшей могучие децибелы мата — капитан Русаков:
— Какого … бардак в бане? Это что за игры, вашу мать?
— Товарищ капитан! Они говорят, что сегодня постный день, и я своим мытьем оскорбил законы Шариата! — все еще в горячке боя погнал я.
Капитан наморщил ум и скомандовал:
— Все немедленно мыться марш!
Я подумал, что и мне следовало бы принять душ, чтобы смыть боевой пот, но войти в помывочную вторично уже не решился.
Оделся и вышел покурить на крыльцо.
— Каждый раз удивляюсь я, глядя на студентов, — сказал капитан. — Всегда что-то новое выкидывают, но чтобы отказываться мыться в бане — такого со мной еще не было!
В этот раз я благоразумно промолчал.
Родилась в Москве в 1967 г., там же и прожила всю жизнь с небольшим перерывом.
В 1991 г. окончила Институт международных отношений, по специальности — экономист-международник.
После института зачем-то вышла замуж за едва знакомого военного и уехала с ним в Забайкальские степи. О чем, кстати, не жалею.
После Забайкалья — Приднестровье.
Потом Москва, академия, Хабаровск, МЧС, опять Москва.
В общем, так и воюем до сих пор.
Огорченная хамским отношением к армии со стороны всех, кому не лень, начала писать рассказы, где (из принципа!) о военных — ни слова плохого.
Уже на третьем месяце жизни на станции Мирная я поняла, как местная популяция офицерских жен вычисляет вновь прибывших. Новенькие всегда ходят с дамскими сумочками. С риди-, прости, Господи, — кюлями. В которых лежат кошельки с бесполезными деньгами и бесполезные ключи от казенных квартир. И на каблуках, которыми они очень смешно ковыляют по разбитым дорогам там, где нет тротуаров (а их нет нигде), и царапают сухую пыльную землю там, где дорог тоже нет. А если дождь, новенькие ходят с беспомощными зонтиками и стоически сглатывают льющуюся по лицу воду пополам со слезами и соплями. Каждая новенькая, желая сделать приятное аборигенше, продающей молоко, делает комплимент его дешевизне, после чего на следующий же день цены на молочные продукты взлетают вдвое. Резиновые сапоги, плащ-палатки и «вы чо, охренели?» появляются позже.
В тот момент, когда мы, ошалевшие и заржавевшие от нескольких суток в поезде, скрипя суставами, выползли на аэродромные плиты, заменявшие перрон в пункте назначения, на станции Мирная не было НИ-ЧЕ-ГО. По нашу сторону поезда простиралась безжизненная степь, и единственным признаком цивилизации в ней был огрызок грунтовой дороги и ярко-синий щит «Счастливого пути», под которым дорога заканчивалась. А между тем Лехе следовало кому-то доложить о своем прибытии. Доложить о прибытии — это первое, что должен сделать офицер на новом месте службы. Потом уже можно пописать, умыться, побриться и т. д. Кстати, это хорошее правило — оно помогает не растеряться в незнакомой обстановке.
Поскольку в пустой степи наше прибытие, кажется, никого не интересовало, Леха снял фуражку и полез под вагон, надеясь на другой стороне найти кого-нибудь, кому можно доложиться.
Оставленная при багаже, некоторое время я рассеянно прислушивалась к нетрезвой болтовне проводников, потом поезд чихнул, свистнул и уехал, увезя их с собой, и я испугалась так, как никогда до этого. Потому что по другую сторону колеи ТОЖЕ ничего не было. Вообще ничего. Только огромная, выжженная солнцем и выдубленная ветром степь, стеклянное небо и полоумные кузнечики. Я сидела посередине всего этого со своим телевизором и ревела от мысли, что Леха, проползя под вагоном, влез в него с другой стороны и уехал дальше в Китай, выбросив меня, как ненужный чемодан. Я тогда не знала, что меня-то Леха еще может выбросить, но телевизор — никогда.
Потом уже, спустя два-три месяца, я обнаружила, что там была и станционная будка, и штаб дивизии в каком-то полукилометре от нее, и еще какие-то постройки, и даже люди. Оказалось, что с перрона из аэродромных плит их было прекрасно видно. Не знаю, где оно все пряталось в тот самый первый день. Чудеса маскировки.
Но настоящий офицер даже в арктических льдах найдет, Кому Доложить, и уже через полчаса появился и Леха, и грузовик с двумя военными, и нам сказали: «Добро пожаловать», и пожали руки, и сказали, что очень рады и давно ждали.
— Моя жена, — сказал Леха и показал меня приехавшему за нами капитану. Капитан посмотрел на меня, как папуас на Миклухо-Маклая, и задал удивительный вопрос:
— Так вы что, тоже приехали?
— Ну да. Разве непохоже? — удивился Леха.
— Впервые вижу, — пробормотал капитан и поволок в кузов наши вещи.
Я, кстати, тоже видела его впервые, и меня это ничуть не удивляло.
Солдат за рулем тоже вел себя странно. Леха с капитаном телепались в кузове, а две главные драгоценности — меня и телевизор — определили в кабину, и я всю дорогу старалась произвести на бойчишку хорошее впечатление. Он молчал, иногда угукал и исподтишка косился на меня, как на спущенного с поводка носорога. И лишь много времени спустя до меня дошло, почему у встречавшего нас капитана был такой вид, словно он борется с желанием потрогать меня рукой и сказать: «Ух ты!» Дело в том, что Настоящие Офицерские Жены НИКОГДА не едут в Дальний Гарнизон вместе с мужьями. В лучшем случае — через пару месяцев, после того, как он обживется-осмотрится-устроится. Но чаще все же никогда.
Потом было офицерское общежитие, где мы были единственными постояльцами, если не считать тараканов. Впрочем, тараканы были не постояльцами, а скорее законными хозяевами. Они сидели на стенах, сложив лапки, ревностно следили за нашими действиями, и казалось, что они обмениваются критическими замечаниями.
А потом началась какая-то фантасмагория, и я до сих пор не уверена, что все это мне не приснилось в дорожной усталости. Пришли два мужика в штатском, пьяные и веселые, попытались ввалиться в нашу комнату, но застряли в двери и оттуда начали орать, что они тоже офицеры, тоже ротные и тоже саперы, что один из них вот-вот уезжает отсюда ко всем чертям, a Леха приехал на его место, и что вот сейчас они празднуют у него дома этих самых чертей, и надо немедленно отпраздновать и Лехин приезд, потому что если бы Леха не приехал, то хрен бы он отсюда вырвался, и короче, ребята, собирайтесь, пошли к нам, потому что там уже сидит толпа человек в двадцать, которая ждет только вас, и выпивки у них залейся, но если у вас есть, то тоже возьмите. У нас было. Мы взяли и пошли. Шатаясь от усталости и поддерживая друг друга на поворотах.
Толпа из двадцати человек встречала Леху овациями, а меня — тем же тихим и недоверчивым изумлением, которое я поняла впоследствии. В тот вечер я подумала просто, что они залюбовались. Но мне это было уже по фигу. Масса незнакомых людей, в центре внимания которых мы вдруг оказались, орала, наливала, чокалась, хлопала по плечам и лезла обниматься. Я не запомнила ни имен, ни лиц, ни званий. Запомнила только, что через неделю, сдав дела, хозяин этой квартиры уедет к чертям, и она станет нашей, в доказательство чего нам тут же передали запасной комплект ключей. Местонахождение квартиры я тоже не запомнила, но от ключей не отказалась.
В тот же вечер я имела удовольствие прокатиться на мотоцикле с коляской по пересеченной местности. Водитель, наш будущий сосед-старлей, был пьян, сидел, как мне казалось, спиной к рулю и все время размахивал руками, показывая нам местные достопримечательности. Достопримечательностей мы не разглядели, потому что ночь была безлунна, а у мотоцикла не горели фары.
Кроме нас с Лехой на мотоцикле стояли и висели еще человека четыре, которым вообще не надо было никуда ехать — им просто захотелось нас проводить.
Всю ночь я ехала в поезде, который свистел, визжал и плевался коньячным паром.
Вскоре мы переехали из общежития в тот самый ДОС. Если кто не знает, ДОС — это Дом Офицерского Состава. И от обычных домов от отличается так же, как и Офицерский Состав от обычных людей, даже если выглядит простой пятиэтажкой. Вот хотя бы номер. Знаете, какой у нашего ДОСа был номер? Нет, названия улицы не было. Там вообще не было ни одной улицы. А ДОС был № 988. Еще там были ДОСы № 745, 621, а номера четырех других я уже не помню. Конечно, выговаривать такие сложные номера на морозе было сложно, поэтому все дома имели клички. Наш, например, назывался Горбатым. Он стоял на пригорочке, и три первых подъезда были на этаж выше четвертого и пятого. Еще там был Копченый, получивший свое прозвище из-за пожара в начале семидесятых, был Зеленый и был еще один, который все называли уважительно по имени-отчеству — Дом, Где Живет Комдив. Этот был элитным — там электричество отключали только два раза в сутки.
Вскоре после нашего новоселья Леха впервые проявил себя как добытчик. Он принес домой две бутылки портвейна в целлофановом пакете. Т. е. в пакете не две бутылки, а только их содержимое. Потому что у Лехи не было пустой тары для обмена. Тара была на вес золота. Впрочем, перелить портвейн из бутылки в пакет — дело нехитрое. Гораздо сложнее его потом из этого пакета наливать в посуду для непосредственного употребления. Особенно когда этой посуды нет. Дело в том, что мы с Лехой, как я уже говорила, ехали в Забайкалье налегке, в полной уверенности, что весь жизненно необходимый хозяйственный минимум сможем приобрести на месте. Хренушки!!! Я тогда просто не знала, что такое НАСТОЯЩИЙ минимум. Это когда в магазине — три полки мышеловок, полка фотоальбомов в роскошных кожаных переплетах и хрустальные вазы, которые не продаются, потому что дефицит. А в квартире… Однако про квартиру потом. В общем, на тот момент, когда удача улыбнулась нам портвейном, у нас из посуды имелся только полуторалитровый эмалированный ковш (тарелку мы купили уже позже). Из него мы и пили по очереди. Один пил, а другой в это время держал пакет и зажимал пальцами маленькую дырочку, которую мы прорезали в нижнем углу, чтобы проще было наливать. Потом менялись местами.
Таки собственно о квартире… В общем, ничего примечательного. Четвертый этаж, кухня, раздельный санузел и длинная, узкая комната-кишка. Кухня была большая, а в комнату вела двустворчатая стеклянная дверь, поэтому, когда я рассмотрела квартиру при дневном свете и с трезвых глаз, она мне сразу понравилась. В кухне помимо четырехконфорочной электрической плиты, с которой я так и не нашла общего языка, имелась школьная парта, сколоченный прежними хозяевами рабочий стол, похожий на гигантский посылочный ящик, занавешенный шторкой (шторку, правда, они сняли и увезли), и огромный глубокий противень из нержавейки. Противень был до краев забит окурками — бывший хозяин квартиры праздновал свою «отвальную» больше недели, и выносить мусор ему было некогда. Всю остальную мебель мы добывали собственными силами. Из шести казарменных табуреток, нескольких необрезных досок и борцовского мата Леха соорудил двуспальную кровать. Из подобранной у помойки шкафной дверцы и четырех украденных у аборигенов поленьев — журнальный столик. В качестве письменного стола была притащена не какая-то там школьная парта на железных ногах, а настоящая — из батальонного учебного класса. Когда мне было скучно, я изучала автографы, вырезанные на ее суровой деревянной поверхности, и пыталась представить, чем сейчас занимаются их авторы. Особенно те, которые «ДМБ-63»…
Спустя два месяца мои родители все-таки прислали нам контейнер. Им кто-то из знакомых сказал, что военная семья без контейнера — и не семья вовсе, а так, недоразумение. Как балерина на лесоповале. Таким образом, наше хозяйство пополнилось двумя школьными книжными шкафами и холодильником. Оно вообще много чем пополнилось — даже веником, потому что в контейнере оставалось свободное место, но шкафы и холодильник были наиболее крупными предметами. Холодильник, правда, переезда не вынес, и где-то на полпути испустил свой фреоновый дух. До следующего лета мы его использовали в качестве шкафа, а потом обменяли на китайскую кожаную куртку у соседей. Соседи, — капитан Толян и старлей Юрка, — как раз собирались открывать в Мирной бар, и сломанный холодильник им был нужен до зарезу. Пустые пивные банки им тоже были нужны, и их мы отдали просто так, без обмена. Что-то нам подсказывало, что до следующего Нового года мы на станции уже не дотянем, и украшать этими банками елку нам больше не придется.
Еще через какое-то время Леха обзавелся велосипедом. Это, конечно, было не так круто, как мотоцикл с коляской (мотоциклов на станции было всего штук пять, и их владельцы были заносчивы и пренебрежительны), но для начинающего ротного — все равно что папин автомобиль для 17-летнего оболтуса.
Ближе к зиме в ходе дефицитно-распределительной кампании в батальоне Леха вытянул счастливый лотерейный билет — немецкий бюстгальтер и три куриных яйца. Яйца с презрением отверг в пользу коллектива, потому что я уже работала в военторге, а талон на немецкий бюстгальтер обменял на талон на стиральную машину. Узнав об этом, я его забранила совсем как старуха старика за золотую рыбку. «Лифчик ты и сама себе связать можешь, — отрубил Леха. — А стиральную машину я сам не сделаю». С тех пор я с Лехиной логикой больше не состязаюсь. Машину, правда, Леха немного помял по дороге из магазина — он ехал на ней с ледяной горки и не успел увернуться от ухаба. К слову: в те времена отечественная бытовая техника была не в пример надежнее нынешней импортной. В нашу трепетную «Занусси», например, Лехин бушлат даже не умещается, а вот то конверсионное недоразумение с вертикальным взле… загрузкой даже после аварии на ледяной горке играючи не только стирало бушлаты, но даже мыло посуду (тоже Лехино ноу-хау). А швейная машина «Чайка», привезенная мне моими родителями, имела движок от истребителя и могла шить брезент, войлок и тонкую фанеру. И не ломалась, даже когда я молотком выбивала иглу из гнезда. Вообще-то мои родители приезжали к нам не столько ради того, чтобы привезти швейную машину, сколько ради того, чтобы прокатиться. Они тоже приехали поездом, причем в СВ, успев по дороге даже покутить в Чите у папиного одноклассника. За те три дня, что они у нас гостили, мой папа успел открыть мне глаза на ту сторону жизни, о которой я даже не подозревала. Как-то в моем сознании очень быстро закрепилось, что продукты бывают только в пайках, по талонам или по военторговскому блату. Папа же, блуждая по гарнизону в поисках «чего-нибудь и закуски» забрел в местный военный супермаркет и увидел в витрине Мясо, которого в Москве в тот период уже не было. Сезон прошел.
— Что это? — спросил папа.
— Баранина. Разве не видите? — ответила Машка Скрытникова, с которой мы еще не успели подружиться, и которая, конечно, не знала, что за мужик стоит перед ней.