— Да вы чо хотите?! С утра по городу вызовов море! Так и летят! Ну просто труба! А нас мало! Не могу ж я распятериться — хоть это и понравилось бы кому, а?! — он подмигивает сначала заму, потом художнице. Зам чуть ли не силком тащит его к себе в кабинет, но телефонист как-то не дается, крутится на месте, что-то доказывает, и пока все внимание оживившегося загона приковано к ним, я совершаю некие странные действия. Я осторожно разрезаю кончик одного из пальцев на левой руке и, следя, что-бы кровь не попала на стол, наклоняюсь к клавиатуре и тщательно, щедро вырисовываю от ноздрей до губы влажные красные полосы, потом обсасываю палец, пока кровь не перестает идти. Плачевный вид создан — теперь главное сделать подходящее выражение лица, а дальше за меня работать будут уже коллеги.
Зам и телефонист наконец то скрываются в кабинете, загон постепенно успокаивается. Испачканный в крови платок с бритвой уже давно во внутреннем кармане пиджака, и я безмятежно окликаю свою соседку — нет ли у нее аспирина, а то жутко разболелась голова. Соседка поворачивается, ее взгляд натыкается на мое окровавленное лицо, и она подпрыгивает, словно кто-то ущипнул ее сквозь сидение полукресла.
— Господи, Настька!!! У тебя опять кровь идет!
Я ахаю, прижимаю пальцы к носу, вижу кровь, снова ахаю и начинаю бестолково вертеться на стуле, судорожно искать платок, ронять бумаги, пытаться вскочить, путаться в собственных ногах и вообще вести себя по идиотски. Остальные принимаются суетиться вокруг, успокаивать меня, пытаться остановить кровь и давать советы — словом, создают необходимый бедлам. На шум из кабинета выскакивает окончательно рассвирепевший зам.
— Что опять?! — он видит меня, задумчиво тормозит, поворачивается и кричит в оставленный кабинет: — А вы работайте, работайте! И вы тоже! — прикрикивает он на сотрудников, и те разлетаются по своим местам, как послушные ветру опавшие листья. — Давайте-ка ее в туалет! Света, ну-ка! Что ж это такое опять, Настен?! Ну-ка, быстро! Встала-пошла! Какая белая… ты мне, смотри, тут в обморок не хлопнись!
Телефоны забыты. Меня, маленькую, несчастную, еле держащуюся на ногах, препровождают в туалет, помогают отмыться, затем под конвоем ведут обратно. Генеральный выглядывает из своего кабинета и недовольно разглядывает нашу маленькую процессию.
— Что такое, Анастасия Борисовна? Опять давление? Валерий Петрович, будьте любезны на минутку ко мне. Что там, кстати, с телефонами?
Зам, бормоча что-то, скрывается за красивой директорской дверью, которую за ним закрывают аккуратно, словно обложку дорогой книги. Меня же Света отводит обратно в загон.
Время сегодня летит стремительно — так же стремительно, как мысли красивой ветренницы от одного мужчины к другому. Телефонист уже давно ушел, «Сарган» деловито прокладывает себе путь сквозь будний день, а я, крепко сжав колени и теребя в пальцах ручку, сижу в кабинете генерального и молча, покорно киваю в ответ на каждое его слово. Уже не в первый раз, говорит он, меня подводит мое давление или что там у меня, а это мешает и моей нормальной работе, и нормальной работе коллектива. Разумеется, они не изверги, они все понимают, и я наверняка тоже вхожу в их положение. И, разумеется, речь не идет об увольнении — ни в коем случае! Просто временный отдых, мне необходимо подлечиться, поэтому по собственному желанию… а потом меня с радостью возьмут обратно… ну и, конечно же, я получу определенную сумму. Все это не займет много времени, за сегодня все можно прекрасно устроить… а что говорит врач?..
Фразы летают вокруг меня, цепляясь друг за друга, словно длинные змеи сигаретного дыма, раскрываются, разворачиваются — одна лучше другой — постепенно складываясь в одно нечто определенное, как складываются в один рисунок узоры на пластинках разворачиваемого веера. Я прихлебываю сок, который принесла красавица-секретарша Алла. Я смотрю на холеное директорское лицо. Я киваю. Я со всем согласна.
В пять часов вечера я покидаю «Сарган», расстроенно попрощавшись с коллегами, и ухожу несчастной разбитой походкой, и на улице холодные перья мгновенно засыпают мое мешковатое синее пальто.
Я иду осторожно, стараясь не поскользнуться — все никак не могу привыкнуть к обуви с плоской подошвой — обычно я хожу на высоченных каблуках, потому что ненавижу свой маленький рост, и кое-кого это здорово потешает. Перчатки — в карман, в них нет нужды — вокруг совсем не холодно, безветренно и так странно тихо, хотя я в центре большого города. Белая пелена приглушает все звуки, и все, кажется, замедлило свое движение до минимума, застыло — и люди, и машины, и время… все укуталось в тишину, в белые перья и тонкие нежные сумерки. Похоже на забытую сказку из глубокого детства — красивую, но почему-то печальную сказку, которую кто-то потерял в этом городе. Я прибавляю шаг — у меня уже не так много времени. Угол, подземный переход, а вот и телефонные будки, высмотренные уже давно. Трубку на том конце снимают сразу же.
— Ну, что, у меня все нормально, — говорю я, машинально стряхивая снег с берета. — Я еду домой.
— Ладно, мы собираемся. Как палец?
— Дурак! — отвечаю я, вешаю трубку и иду ловить машину. Хочется закурить — хочется отчаянно, но Настя, которой я сейчас являюсь, в жизни не стала бы курить на ходу. Пока я в этом городе, я не Вита — Витой я стану только вернувшись в родной Волжанск, город арбузов, рыбы и ворон.
Мое полное имя — Викторита. Это дурацкая шутка моих первых родителей — когда я родилась, они все никак не могли решить, как меня назвать. Отец хотел дочь Викторию, мать же желала, чтобы ее чадо откликалось на Маргариту. В конце концов они пришли к компромиссному решению — распороли оба имени и сшили из лоскутов одно, каковое и присвоили мне. Друзья — хорошие, настоящие — не раз говорили мне, что я зря расстраиваюсь — имя как имя, очень даже ничего. Может они и правы, только мне все равно не нравится жить под именем, похожим на название какого-то сорняка. Правда, в «Пандоре» никто не называет меня полным именем — там я Вита, Витка и Витек. Но вот уж действительно правду говорят, что имя определяет человека, его судьбу. Имя у меня дурацкое, и жизнь сложилась по-дурацки.
— На Марата, пожалуйста, к школе. Только быстро.
— Садись.
«Опелек» летит сквозь снег, словно призрачный корабль, и дворники отчаянно машут, не успевая оттирать стекло. Я, съежившись в кресле и прижав к груди сумку, рассеянно смотрю на усталый, зимний рабочий вечер — я тоже лечу сквозь снег вместе с кораблем, и почему-то мне сейчас кажется, что я из другого мира, а тот, за запотевшим стеклом, мне незнаком. Наверное, я опять соскучилась по дому.
— Вот здесь остановите. Подождете минут десять?
— А ехать далеко?
— На вокзал.
— Ну, давай.
Собирать вещи не нужно — все собрано еще со вчерашнего вечера, да и вещей не так уж много. Быстро побросать в сумку все оставшееся, глянуть в зеркало, запереть дверь, отдать ключи соседке — вот и все сборы — за квартиру я заплатила заранее. Билет на поезд, тоже взятый заранее, уже покоится в сумочке — мой пропуск домой. Все — скорей, скорей в машину и на вокзал сквозь припоздавшую зиму. Ворчи, шофер, на здоровье по поводу погоды, пугай гудками зарвавшиеся машины, сейтесь, перья, погребая под собой хмурый вечерний город, — мне наплевать — я еду домой!
Мой поезд уже у перрона, кругом обычная суета, огромный вокзальный муравейник людей с чемоданами, баулами, тугими сумками, и над всеми царит хриплый и, как и положено на вокзалах, совершенно неразборчивый женский глас. Люди послушно внимают ему. Божество вокзала, и алтарь его — кассы, и оракулы его — огромные светящиеся табло, и подчиненные духи его — шипящие, ревущие поезда… Фу ты, какая глупость иногда лезет в голову!
В моем купе уже сидит какой-то серьезный старец и читает изрядно потрепанную «Бурю» Эренбурга, рядом с ним молодая женщина сосредоточенно очищает душистый апельсин, и из-под ее пожелтевших от шкурки ногтей то и дело выстреливают крохотные фонтанчики. Я раскладываю вещи и сажусь у окна, положив локти на стол. Сижу и смотрю на маленькое детское кольцо на своем правом мизинце. Кольцо посеребренное, с забавной божьей коровкой — совсем не подходящее для двадцатипятилетней дамы. Когда-то я носила его на среднем пальце, теперь же оно налезает мне только на мизинец. Кольцо это подарил мне на восьмилетие двоюродный брат Венька, за два месяца до своей гибели, и с тех пор я с кольцом не расстаюсь. На время «заданий» оно висит на цепочке, надежно спрятанной под одеждой.
Я сижу долго — до тех пор, пока поезд не трогается, пока не уплывает вокзал, пока под успокаивающий перестук колес не растворяется в густеющей снежной темноте большой старый город, и не остаются только бесконечный простор да темные мрачные силуэты голых деревьев, протянувших ветви навстречу снежинкам. Деревья словно гонятся за поездом, пытаясь поймать его и оставить навсегда в заснеженной пустоши, но поезд проворней, он летит вперед, и мне уже спокойно. Я беру свою сумочку и выхожу из купе.
В коридоре довольно людно — ходят, смотрят в окна, смеются, многие купе открыты. Я быстро прохожу через вагон, потом через следующие два и на площадке за туалетом останавливаюсь. Здесь спиной ко мне стоит человек в джинсах и дубленке и рассеянно смотрит в окно. Оно приоткрыто, и в щель радостно залетают снежинки и оседают на волосах стоящего, а он едва слышно мурлычет себе под нос песенку Джо Дассена: «О-о-о, Шан Зелизе, о-о-о, Шан Зелизе… парам-парам, парам-парам…»
— Это не вас я видела с блондинкой в среду? — спрашиваю я, подходя к нему вплотную и приподнимаясь на цыпочки.
— То была брюнетка, — произносит человек загробным голосом, оборвав песенку, и, не оборачиваясь, протягивает мне руку. — Смит, агент.
— Тоже агент, — отвечаю я и руку пожимаю. Тотчас же человек поворачивается и хватает меня в охапку и совсем близко от себя я вижу его смеющиеся карие глаза. Совсем недавно мы вели себя совсем по другому, когда я в очках смотрела на него из-за монитора, а он весело болтал с сотрудницами «Саргана», когда я была Настей, а он — незнакомым телефонистом. Но сейчас я — Вита, а он — Женька, друг и партнер, на которого я все-гда и во всем могу положиться.
— У тебя жуткий вид! — радостно говорит он и перехватывает меня повыше. — Ну, как все прошло?
— Как обычно, вроде бы нормально.
— Тогда, дитя, быстро поцелуй дядю, — предлагает Женька, и минут десять мы ни о чем не разговариваем. Потом, вспомнив что-то, он отпускает меня и начинает смеяться.
— Да, выглядела ты, конечно… господи! Я в первый раз как увидел эти очки, вылезшие из-за монитора, чуть богу душу не отдал! Хоть и знал, что и как будет, а все равно непривычно, зная, какая ты на самом деле. В прошлый-то раз, в «Парфеноне» ты была такая симпатяшка, ну просто… А как коллеги-то на тебя реагировали — как и рассчитывала? Не перегнула ли ты палку? Ну-ка, доложись.
— Докладываться я буду ЭнВэ, когда приеду, — отвечаю я надменно и достаю сигарету. — Впрочем тебя, мальчик, как начинающего, могу проконсультировать — исключительно из дружеских побуждений. Данный случай — минимум макияжа, минимум пафоса, — я закуриваю, — но в меру. Ну, в этот раз образ был более ярким в смысле тусклости, потому что коллектив бабский, а так же с учетом основного возраста. А вообще важно не переборщить, важно не насторожить и важно не оставить о себе воспоминаний. Была — и нет. А может и не была. Красавицу, Жека, запомнят все, уродину или полное чмо, забитое, зашуганное, в старушечьей кофте не то, что хорошо запомнят, но могут и просто на работу не взять. А обычная линялая кошка с небольшой авоськой комплексов — это ничего. И кто о ней вспомнит вскорости? Никто.
— Умница, — говорит Женька, и совершенно не понятно, кого именно он хвалит. — Старый дядя Женя правильно тебя воспитал.
— Ты тут совершенно не при чем, просто во мне хорошо развита способность к адаптации и я умею не оставлять после себя никаких воспоминаний. Я не могу сказать, что я очень умна или очень хитра, я просто хорошо умею притворяться, умею жить придуманной жизнью, становиться придуманным человеком — вот и все. Любовь к притворству заложена во мне с детства. Именно поэтому ты в свое время и заманил меня в свою нору, старый лис!
Женька снова улыбается — на этот раз не без самодовольства. Он старше меня на четыре года и взрослее лет на пятнадцать. Внешность его, не вдаваясь в подробности, можно описать двумя словами — симпатичный хам. Он среднего роста, его густые темные волосы коротко острижены, он носит короткую челку «перьями», что отнимает немало серьезности у его и без того несолидной физиономии, а в левом ухе — серебряное колечко. Он — отнюдь не стереотипный персонаж с каменным подбородком, который чуть что начинает сдвигать брови и играть желваками на мужественном лице. В той ситуации, где персонаж играл бы желваками, Женька может лишь безмятежно фыркнуть и отшутиться, а потом сделать какую-нибудь разумную гадость. И лицо у него не такое уж мужественное — в его внешности больше сахара, чем соли, и кажется он просто лишь этаким симпатичным нахальным кретином. Но это если не приглядываться к его глазам. У Женьки глаза черта — хитрющие и умные.
Именно он когда-то вместе со своим старым армейским приятелем Максимом и основал «Пандору». «Как ты помнишь, по древнегреческой мифологии Пандора была некой дамой, посланной Зевсом в наказание людям, — пояснял он мне как-то невесело, — создание с лживой и хитрой душой, несущее соблазны, несчастья и гибель. И ты, конечно, помнишь небезызвестный сосуд, который она открыла, и что из этого вышло. По сути, мы делаем то же самое — хитрим, лжем и открываем сосуды с информацией, в каком-то смысле несущей гибель. Такая вот метафора».
Самостоятельно «Пандора» смогла просуществовать лишь год, а потом Женьку и его коллег прижали, и им пришлось уйти под большого папу. Под кого именно — не знаю — никто из них не любит это обсуждать. Максим, не пожелавший терять независимость, плюнул и ушел, закончил свой мединститут и подался в частную клинику. Женька же стиснул зубы и остался. Но теперь он уже был подчиненным, теперь появился ЭнВэ, поставлявший задания и отсчитывавший проценты, и «Пандора» стала лишь одной из нескольких контор подобного рода, разбросанных по всему бывшему СССР. Вот в то время я и попала в нее.
Мне было двадцать два, и я как раз собиралась официально покинуть крупный магазин видеотехники и бытовых товаров «Кристалл» в Энгельсе. В последнее время на «Кристалл» обрушились несчастья. Вначале в одном из отделов ни с того ни с сего вспыхнул пожар. В принципе, никакого ущерба он не принес, но переполох был большой. Потом почти следом за этим неожиданно прохудилась труба в служебном туалете. Пока все мы спешно спасали вещи и в магазине царил ремонтный кавардак, у хозяина магазина случился семейный скандал — жена вычислила одну из его молоденьких любовниц и, будучи женщиной импульсивной, несдержанной и, к тому же, до крайности ревнивой, прикатила прямо в «Кристалл» и прямо там же устроила мужу великолепнейшую сцену. Пока хозяин выпроваживал ее и пытался усадить в машину, из его кабинета пропала тысяча долларов — часть денег, которые должны были срочно пойти кому-то в уплату за что-то. Потом вдруг нагрянула налоговая проверка, долго что-то искала и, ничего не найдя, удалилась, успев изрядно всем потрепать нервы. Все это произошло почти одновременно, хозяин разрывался на части, рвал и метал и тряс сотрудников, но не то чтобы неактивно, а словно бы для проформы. Никакой милиции в «Кристалле» не появилось ни разу, но стали часто присутствовать серьезные мальчики с маленькими острыми глазами, от взгляда которых было очень неуютно. На меня внимания обращали не больше, чем на остальных, иногда даже и меньше — маленькая, в усмерть перепуганная, глуповатая девочка была малоинтересна.
Уходить я собиралась не сразу — нужно было немного выждать. И когда я уже почти чувствовала себя в безопасности, как-то вечером на улице меня остановил молодой охранник Женька, пришедший в «Кристалл» почти одновременно со мной и до сих пор почти со мной не общавшийся. Он отвел меня в сторону и ударил сразу же:
— С женой получилось веселее всего, но брать деньги у таких людей глупо, дитя мое. Хорошо хоть хватило ума брать не все, но все равно глупо. Глупо и опасно. Красть нужно не деньги — красть нужно другое — то, что менее заметно, но более ценно.