Иногда Дени казалось, что де Рубо — отличный стрелок, вполне терпимый боец и великий полководец — просто морочит им голову. Изобрел себе смешную слабость, на фоне которой все его достоинства кажутся простительными — и прячется за ней как за бруствером.
А порученец забавный. Восемнадцатилетний балбес во всей своей красе. В отличие от многих сверстников — исполнительный, даже с инициативой, и неплохо воспитан. Хотя как посмотришь на этот вечно полуоткрытый в изумлении рот, так и трудно поверить, что Гуго вообще наделен хоть каким-то разумом. И даже не верится, что сам был таким, да, наверное, и не таким, а похуже — куда заносчивей. Потому что когда дело доходило до приказов сродни тем, что отдавал генерал юноше, Дени еще и пытался спорить, жаловаться… потом понял. Интересно, а этот поймет?
Есть люди, которые умеют учить — Колен де Рубо не умеет. С людьми у него выходит получше, чем с вещами, но тоже тяжело, со скрипом. Вот он и устроился — делает молодых своими глазами, приучает видеть то, что видит он, так, как видит он — все, сразу, и без разрывов. Состояние свиньи — и настроения в полку; поносы — и источники воды; чирьи — и закончившиеся лимоны; собранное оружие, отбор людей в фуражиры, порядок снабжения — и отсутствие возмущений в тылу. А это еще не дошло до самого дела — это пока просто способы довести армию до места и сохранить для боя…
У порученца глаза живые, любопытные. Это хорошо. Сидел он в своем поместье при батюшке, потом послужил где-то в столице — и решил, что война есть нечто в духе «прискакали-победили». Если не отучится так думать, быть ему живым недолго. Сколько-то атак, может быть, и переживет. Но через дурость свою кончится. Через дурость, через невнимание и презрение к «мелочам» — фуражу, амуниции, здоровью солдат, снабжению, чистоте питьевой воды, прочности и удобству солдатской обуви, маслу в солдатской каше… Юный Гуго пока что не знает, откуда что берется, сколько стоит и, главное, зачем нужно. Или поймет, или — да много таких Гуго, каждый год по десятку пытаются пристроить поближе к генералу…
Де Рубо кивнул, махнул рукой — уронил очередной отчет. Дени наклонился, поднял, положил на скамью рядом с собой. Ходячее недоумение наконец-то подобрало челюсть — хорошую такую, тяжелую челюсть — и удалилось восвояси. Едва не стукнулось лбом о низкую притолоку, и был бы это третий раз. А еще на других косится…
А генерал посмотрел на Дени, поморщился, пожал плечами… навес над свиным загоном солдатики не поставили — хотя дожди, а работы немного. Не потому что лень. Просто зря возиться неохота. Штурма ждут. И не они одни ждут.
Ждут повторения мартовской кампании, когда де Рубо просочился, откуда не ждали, застал аурелианцев врасплох — и просто снес их в море от Арля до Марселя, выровняв границу. И Арль взял. Чисто, тихо и почти бескровно. Покончил с этим позором, когда древняя столица страны, давшая ей название — да в чужих руках.
Но в Арле и на подходах к Арлю было куплено все. А в Марселе — сорвалось. А укреплен город хорошо и гарнизон там большой. А еще туда сбежались те, кто уцелел в начале марта, когда еще было куда отступать. Штурм обойдется дорого, слишком дорого. Даже удачный штурм. И когда Аурелия, Рома и Толедо заключат-таки договор — и придут, разнесенный город будет не удержать.
Марсель — лакомый кусок для всех. Для Аурелии — самый ценный ее порт, и торговый, и перевалочная база на пути к Роме, Неаполю и Сицилии. Для Арелата — возможность наконец-то выйти к морю и перестать зависеть от Галлии и Аурелии, а особенно от проклятых генуэзцев, дерущих три шкуры. Для Галлии — опора их соперников в торговле и войне, порт, который очень хочется сделать своим…
За слюдяными стеклами — дождь. Если бы не свечи, в доме было бы темно, почти как ночью. Юг. Слюда в окнах здесь не признак достатка. Свечи чадили. Дени поискал взглядом щипцы, не нашел — опять куда-то запропастились. Да тут черта спрятать можно: где не куча сырой одежды — там бумаги, упряжь, поставленные друг на друга сундуки и сундучки, вообще неведомый какой-то хлам… самая большая комната крестьянского дома, в которой поселился де Рубо, приходила в такой вид через час после каждой приборки. Только заглянув в соседние, можно было понять, что на самом-то деле денщики стараются. Просто беспорядок заводился вокруг генерала сам, как черви в Аду — из гниения грехов грешников.
Кусок сыра один, хоть и смачный, а крыс вокруг — не одна стая. Даже Толедо, у которого портов-то хватает, от Барселоны до Кадиса, и то имеет свои интересы в этой войне. Совпадают они с интересами Аурелии, разумеется. Толедо и Орлеан всегда сумеют договориться.
Ничего, вернули себе Арль — присовокупим и Марсель, подумал де Вожуа. Только не так легко и быстро, как пока мечтает юный Гуго. Нужно подкрепление с севера. Нужно, чтобы Галлия передумала бить в спину возле границы с Алеманией. То есть — время, время, и при том надо успеть раньше, чем в Орлеане подпишут договор и отправятся снимать блокаду. А пока наше дело — ждать, и ждать так, чтобы через месяц-другой, когда придет еще одна армия, нанести удар практически сходу.
А выжидать, сидеть на одном месте, после триумфального взятия Арля никто не хочет.
— Я слышал, — сказал Дени, — что на востоке лебеду растят в огородах. И крапиву тоже.
Тут главное — просто начать разговор. На важные и нужные вещи он выкатится сам собой. А если о насущном спрашивать в лоб, получить можно что угодно, от лекции по ромейской фортификации до соображений о влиянии климата на нравственность.
— Лебеда более неприхотлива, чем шпинат, — пожал плечами де Рубо. — А по вкусу они их, наверное, не различают. Для нас это не годится. Слишком обширные огороды плохо влияют на состояние армии, увы. Кстати… ты прав, на востоке можно было бы взять наемников — и пехота у них хороша, но дороговато и скрыть тяжело, и в столице не объяснишь никому…
— А из Дижона придут новобранцы, — мрачно напомнил де Вожуа.
Генерал кивнул. То, что Дени — католик, как и половина армии, де Рубо, кажется, совершенно не волновало. Ну не открылись еще глаза, срок, значит, не пришел — сам-то де Рубо тоже большую часть жизни прожил под сенью старой церкви. Да и Господь — человек немелочный, спрашивать будет за веру и дела, а не за то, на каком языке молишься. Новобранцы же — дело другое. Пополнение собирали тихо, тайно. А раз тайно, значит, большей частью на севере. И, значит, будут это сплошь вильгельмиане, да еще из тех, что живого католика могли и с рождения не видать. На франконской границе и вовсе считают, что Ромская церковь черту поклоняется, а у прихожан ее хвосты растут. Нынешняя война для них — не за выход к морю, а за веру. Жди беды.
Де Вожуа глянул в окошко. Хозяев, зажиточных по меркам окрестностей Марселя крестьян, из дома попросили — достаточно вежливо, но решительно. Высокий забор, дом чистенький, прочный, стоит чуть на отшибе, за ним вплоть до непролазного оврага — огороды. Удобно охранять. На огороде ковырялся денщик, а толку-то — не выросло еще ничего, а теплицы по карману только королям и приближенным к ним особам. Неприятные месяцы — апрель и май. Если бы не шанс взять все и сразу, никто бы и не стал тащить армию на чужую землю в эту голодную пору.
В Арле вильгельмиан было совсем мало, и десятой части не наберется. И всегда мало было, на юге это учение пока еще не слишком распространено, а после того, как покойный аурелианский король Людовик VII, чтоб ему вечно гореть в Аду, завоевал город, почти и не осталось. В Марселе — тоже немного, та же десятая часть, не больше. И на прилегающих землях, там, где крестьяне — почти совсем нет. Кто есть — те больше скрывались, теперь просятся в армию, тоже хотят воевать за веру, но их-то со всей захваченной области и трех сотен не наберется, и неважно, что они пятьдесят лет друг другу шепотом пересказывали, перевирая, тезисы… Монаха Вильгельма, монаха, напомнил себе в очередной раз де Вожуа, тут ведь ляпнешь «ересиарх», и можно прощаться с капитанским патентом, впрочем, и вильгельмиан за «Ромскую блудницу» наказывают не менее сурово.
У новобранцев с юга в голове — лебеда, мелко рубленая, но они капля в море, разберутся, им объяснят собратья по вере. А что в головах у северян? Дени представил себе, что ему придется командовать такой ротой и вздохнул.
— Будет хуже, — сказал де Рубо. Видимо, опять мысли читает, есть у него такая скверная привычка. Читает, и разрешения не спрашивает, и не извиняется даже. — Придут не только воевать с идолопоклонниками, но и наставлять маловерных в том, как это нужно делать. Господь… любых грешников на земле терпел, кроме Иуды, да и того помиловал бы, не предай он второй раз. Эти не такие.
В голосе генерала — настоящая злость. Очень редко она там появляется.
Рано или поздно, подумал Дени — а зачем вслух говорить, только язык трепать без толку, — выйдет у нас такой оползень, что вздрогнут от Кадиса до Константинополя. Это мы пока еще друг друга терпим, потому что все служим Арелату и королю, а король настрого запретил подданным ссориться из-за того, какая вера истинна. Втихомолку бранимся, в лицо улыбаемся: одна страна, одно дело. Потому что нас примерно поровну, католиков даже побольше, хотя пятая часть — уже сомневающиеся, так что, считай, поровну. Когда-нибудь гроза разразится, и хляби небесные разверзнутся — вот тут и поползет. И соседи дражайшие не преминут встрять. Католичнейшая Равенна — католичнейшая она, как же, уже лет сто как с Папским престолом все горшки перебили, — за своих, Трир — за своих… и ничего с этим не сделаешь. Поздно.
Будем надеяться, что ни генерал, ни я до этого не доживем. А еще лучше надеяться, что при нашей жизни они не начнут. Не посмеют.
А вслух Дени сказал:
— Будто мало нам Толедо, Аурелии, Галлии и всех этих папиных детей.
В другой компании он, может быть, выразился бы и покрепче, но де Рубо не терпел ни брани, ни божбы — и в его присутствии как-то отвыкали. Быстро очень, сами удивлялись.
— Кстати… пока старший Корво жив, его сыну по нашей земле не ходить, — спокойно сказал генерал. И пойми ты опять, о чем он — о том, что ни аурелианцы, ни толедцы представителя Папы к командованию не допустят, да и к самой кампании, если смогут? Добавь к духовной власти Папы такую армию — это ж полконтинента завоевать можно… Об этом? Или еще о чем? Или слух, что, в случае крайности, слишком воинственного Папу могут сместить ударом ножа — вовсе не слух? Генерал… генерал может. Все что угодно он может, если это позволит обойтись меньшей кровью.
— Не ходить. — повторил де Рубо. И опрокинул, наконец, чернильницу.
Недавно замолкли колокола — полдень, снаружи ясно и солнечно, кончается апрель, вишня уже облетает, а яблони и груши в самом цвету, и еще неделя до сирени, и еще три — до каштанов. В славном городе Орлеане — весна в разгаре, самые лучшие ее дни, сырая слякоть отступила, душная жара, особенно мерзкая в старом, тесном и битком набитом людьми городе, еще не пришла. Снаружи — благодать, лазурное прозрачное небо невозможной для севера высоты, пей да гуляй от быстрого южного рассвета, что крепче вина, лучше доброй драки, до такого же скоропалительного позднего заката. И еще потом по сумеркам, до полуночи, расцвеченной факелами, острой на язык и соблазнительной, как уличная плясунья. Это за окном так — а в кабинете дальнего и не вполне законного родственника Его Величества короля Людовика VIII нет никакой весны, здесь ни зимы, ни осени тоже не бывает.
На окнах зимние ставни — снаружи, а изнутри оконные проемы замаскированы тяжелыми двойными занавесями из багровой ткани. Тепло. И потому, что с улицы не дует, и потому, что по углам — жаровни, от которых тянет горячим сухим воздухом. Почти как дома — чуть суше, чуть теплее, но здесь все обессмыслено и обесценено ненужностью: не Каледония, Орлеан, открыл бы уже окна, хозяин? Не откроет. Жаровни, умело расставленные свечи, венецианские зеркала между шпалерами почти незаметны, потому что оправы легкие и тонкие, и кажется, что кабинет много больше и шире, чем на самом деле. А он тесный. Широкий стол на южный манер, два кресла, пара солидных шкафов, таких, что захочешь взломать — замучаешься, вот и все, ничему больше нет места.
В центре всего этого — хозяин собственной персоной, со всех сторон освещенный многократно умноженными огоньками свечей, темно-красное с черным пятно на золотистом фоне. Сам себе парадный портрет работы… пожалуй, арелатского мастера. Там такое любят — проступающий из размытого золотого сияния четкий, резкий силуэт. Интересно, долго хозяин эту обстановочку продумывал и создавал, тщательно соизмеряя пропорции и рассчитывая место падения каждого блика?..
Говорят, что лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Иногда Хейлзу хотелось, чтобы Клод Валуа-Ангулем был дураком. Тогда можно было бы с чистой совестью послать его туда, куда солнце не светит — в Каледонии и так дурак за каждым кустом. И под каждым кустом. И на каждом кусте… А кустов в Каледонии много. В общем, привозные, аурелианские дураки дома не нужны совсем, даже с армией. Вернее, особенно с армией.
Нужна сама армия, и в этом году нужна едва ли не больше, чем в прошлом. Тогда тоже дело было плохо, один неосторожный — или слишком осторожный шаг, и все рухнет; но устояли, удержались. Не чудом, а как обычно. При помощи денег и войска, а что деньги перекочевали из рук в руки, а что войска — аурелианские, а не собственные… что ж, дело привычное. В этом году хуже. Регентша Мария больна, а она уже немолода, и можно ожидать всего. Привычно — ожидать худшего, рассчитывать на него. Поэтому нужна армия. Не четырехтысячный отряд, собранный от щедрот Валуа-Ангулемов, а настоящая. На год, и потом еще года на три хотя бы ее четверть. За это время можно навести порядок, остановить маятник.
Армия нужна, а Клод не нужен; впрочем, чем дальше, тем меньше шансов заполучить хотя бы Клода — хотя дался он сам по себе, — не говоря уж об армии. Очень некстати случилась осада Марселя. А что у нас вообще кстати?
Вернее, этот вопрос можно задать иначе — что у нас кстати за последние полторы сотни лет? Начиная с погоды и кончая лично Джеймсом Хейлзом, который, вместо того, чтобы заниматься своим флотом (находящимся в чуть лучшем состоянии, чем все остальное… но разве что по каледонским меркам) торчит в городе Орлеане и — духи, духота, дым, туман — пытается хоть кому-нибудь вложить под череп хоть сколько-нибудь здравого смысла… нашли, называется, источник трезвости!..
Припадите и пейте.
Беда с Клодом в том, что он не дурак. Чтобы это понять, на Клода нужно посмотреть в деле, но уж после этого сомнений не остается. Клод не дурак, Клод, можно сказать, умница. Но того, чего он не хочет сейчас видеть, он видеть не будет — даже если обнаружит, что он это что-то ест, или сидит на нем, или состоит с ним в законном браке…
Сейчас Клода интересует война на юге и те уступки, которые под войну можно выжать из короля — и он убедил себя, что Каледония подождет.
А она не подождет; могла бы подождать даже и в прошлом году — тогда обошлись сами, спасибо альбийской королеве и каледонским растяпам из ее сторонников. Но если сейчас власть возьмет конгрегация лордов, то партию можно считать проигранной. Даже не партию, всю игру. Сначала во главе страны встанет граф Мерей — скорее уж номинально. Но нашей своре лордов быстро осточертеет роль верноподданных и они захотят его убрать, а протектору столь же быстро надоест, что под ним шатается трон, и он наконец-то обратится к Альбе в открытую. Его даже поддержат — и оба Аррана, и еще пара-тройка лордов. Остальные воспротивятся, и, разумеется, не кротким тихим словом. Дальнейшее ясно, как доброе орлеанское утро. Ясно и безнадежно.
Даже если удастся отбиться, резня выйдет такой, что все розовые речки последних пяти лет покажутся родниковой водицей. Но королеве-регентше есть до этого дело — и не только потому, что речь идет о ее власти; а ее племяннику Клоду — нет. Даже если поверит, не послушает. Ну погрызут друг друга эти дикари, что с того? Сколько лет уже грызутся, ничего с ними не сделается. А Марсель… такой шанс раз в жизни бывает.
— Я не могу поверить, что вам ничего не удалось добиться от нашей кузины… Я понимаю, что человеку в вашем положении сложно объяснять хитросплетения политики женщине, да еще и потерявшей мужа — но вы сами говорили, что положение слишком серьезно. Вы не хуже меня знаете, что на совете король скажет «нет», просто потому, что я говорю «да». А вот противостоять кузине Людовику будет куда сложнее — он подтвердил соглашение, заключенное ее покойным супругом, он дал обязательства защищать ее права, она — законная королева Каледонии. Ей отказать не просто трудно — невозможно… — Клод говорит красиво, он и сидит красиво, левая рука лежит на столе, линии — словно чертеж у хорошего архитектора; правой жестикулирует в такт словам.
— Ваша кузина и наша законная королева, как вам прекрасно известно, не только не имеет желания вникать в хитросплетения политики. Еще и возможности такой не имеет.