«А ну как, - думаю, - так и месяц и другой пройдет без работы? Проем последние деньжонки, что тогда делать? И работы нет, и выехать не на что. Прямо как в ловушку попал».
И уж каяться стал: и зачем это я заехал-то сюда? Кто меня звал? И чего я ищу-то? А ну как и в Батуме такая же история? Не возьмут на корабль - и девайся, куда хочешь.
Хожу я по улицам, а на сердце такая тоска, свет немил! Главное, и горе-то свое высказать некому, ни одной знакомой души во всем городе. Прямо хоть в Терек!
И вот вижу я духан и, просто сказать, с отчаяния, со злости на себя, на судьбу свою:
«А вот, - думаю, - зайду и пропью последние деньги. Помирать, так с музыкой».
А я до этого никогда не пил, потому что горя-то не было, а тут подошло оно, и захотелось мне забыться, тоску разогнать. Доняла она меня!
«Уж лучше, - думаю, - под забором без памяти валяться, только бы не тоска эта распроклятая!»
Вошел в духан, сел за столик, взял вина, порцию шашлыка, сижу, ем, пью.
За другими столиками тем же делом занимаются. Все чужой народ, на меня ноль внимания. Грустно и обидно мне это!
Вдруг подсаживается ко мне какой-то телеграфист, в пенсне, с рожи дурной, носик пипкой, красный и облупленный какой-то. Тоже подали ему вина и чохахбили. Это - кушанье такое, кавказское. Спросил он меня про что-то. Я ответил. Дальше-больше, разговорились. Я обрадовался, конечно, что хоть какое-то знакомство завел, и сейчас же всю душу ему выложил: кто я такой и зачем сюда заехал. Он все это слушает и жалеет меня.
- Ты, - говорит, - не унывай. Я тебя определю к месту. Мне весь город знаком. Я тут родился.
Я с непривычки-то пьяный - чуть не целуюсь с ним, радуюсь, что мне счастье вдруг привалило.
Ну, хорошо. Наговорились мы, расплатились с духанщиком. У меня двугривенный остался. Взялись мы с ним под руку - и на улицу. Идем, пошатываемся. Я раскуражился, и уж мне чорт - не брат. Тоску как рукой сняло. Хорошо мне, и я рассуждаю о чем-то. И вот смотрю: навстречу нам быстро так идет какой-то господин в пальто, а без шляпы. Странно как-то глянул на меня, вроде как знакомый я ему, улыбнулся и мимо прошел.
Я вдруг:
- Стой! - говорю дружку-то своему. - Что это за человек?
- А что? - говорит.
- Да я его, - говорю, - где-то видел.
И вдруг вспомнил, отцепился от дружка и за этим господином бегом. Догоняю. Он уж на крыльцо всходит. Над крыльцом вывеска: «Редакция газеты «Терек».
- Извините! - говорю. - Вы не из Казани? Вы не Костриков?
Он опять странно так улыбнулся и смотрит то на меня, то на дружка моего, а тот маячит вдали, а к нам не подходит.
- Нет, - говорит, - вы, должно быть, ошиблись.
Повернулся, хлопнул дверью и ушел.
«Да неужто, - думаю, - обознался? Нет, Костриков это… Он! Улыбка-то его… Так почему же он не захотел со мной разговаривать? Что я пьяный?… Так что ж из того?… Зазнался, признавать уж не хочет…»
И обидно мне это.
«А, может, и правда не он. Так, спьяну померещилось».
Подхожу к дружку, а он, как лиса, с хитрой мордой:
- Ну, что? Он?
А меня вдруг злость взяла.
- Да тебе-то, - говорю, - какое дело?! Уж больно ты любопытен.
Иду, молчу. Он рядом со мной семенит.
- Это, - говорит, - журналист Миронов. Статьи в газетах пишет.
- А-а, - говорю, - значит, не он. Тот механиком был и где-нибудь теперь на заводе.
И у меня отлегло от сердца. А то уж больно обидным показалось, что признать-то не захотел. И я дружку-то своему начал было рассказывать про 'Казань, про Сережу Кострикова.
Мы в это время на бульваре, на скамейке, сидели. Смотрю: он уши навострил, неспроста как-то слушает, подробности выпытывает, что да как. И вдруг он мне так опротивел!
- А знаешь, друг, - говорю, - пошел ты к чорту! Надоел ты мне, и не хочу я с тобой про хороших людей разговаривать! Ну, марш!
И в плечо его двинул, он так и вспорхнул со скамейки. А смеется, думает, это я спьяну шутки шучу. А я не спьяну, а от злости и обиды. Вспомнил я Сережу Кострикова, Владислава, брата, как мы у них тогда пировали, и так обидно мне стало за себя, за жизнь свою, что я вместо людей путаюсь с какою-то сволочью.
«Ведь вот и носик-то у него, - думаю, - такой препоганый! Должно быть, и душонка такая же. У хорошего человека не может быть на лице такой пакости!»
И серьезно ему говорю:
- Уходи, уходи от меня! И не хочу я, чтоб ты меня на службу определял. Слышишь?
А он все похохатывает. Я плюнул, встал и ушел от него.
Ну, вот, прожил я последний двугривенный, а места все нет. От голода брюхо сводит. Я и голову потерял. Куда и к кому теперь кинуться?
Раз иду по треку вдоль Терека в полной безнадежности, гляжу, карандаш валяется. Поднял я его, сел на скамейку, кручу карандаш промеж пальцев, смотрю па Терек, а сам все думаю:
«Что же делать? Что же делать?»
Карандаш-то меня и надоумил.