Думаю:
«Напишу сейчас Миронову. Он писатель, журналист, должен же он протянуть руку, помощи».
И написал на клочке бумаги: «Господин Миронов», так и так, описал, в какой ловушке сижу, что вся надежда моя теперь на него, пусть он меня или на работу устроит или поможет как-нибудь в другой город выехать.
«Если можете, что сделать, сделайте, буду вам благодарен, а нет, так хоть ответьте мне. Адрес мой: зеленая скамейка на треке, возле Терека, где камни навалены. Другого пристанища нет у меня». Подписался: «Павел Ярцев из Казани», - отнес в редакцию, отдал сторожу.
- Вот, - говорю, - отдай, голубчик, господину Миронову в собственные руки и скажи, что за ответом завтра приду. Пусть он тебе его отдаст.
Прихожу на другой день за ответом, сторож сидит в прихожей, цыгарку курит.
- Ну, что, - спрашиваю, - передал писульку мою?
- Передал, только ответа нет, не приходил еще. Должно, к вечеру будет.
К вечеру захожу, опять не приходил еще. Сторож утешает:
- Ответит. Это он, должно быть, в уезд уехал.
А мне это плохая утеха. Я уж три дня ничего не ел, еле ноги таскаю. А, знаете, когда еще духом падешь, тут уж и все тело в расстройстве. И вот, как кляча какая, дотащился я до трека, сел на зеленую скамейку и думаю:
«Вот и сил уж не стало. Если и работу дадут, какой я работник? Уж не лучше ли сразу в Терек, чтоб не мучиться зря?»
А вечер удивительный, тихий, солнце за горы заходит, небо над горами синее, и Терек шумит, гремит камешками. На треке народ гуляет, веселый народ. А у меня тоска. Прямо хоть плачь!
И вот подходит ко мне рабочий из железнодорожных мастерских, знакомый немножко. Я с ним раза два разговаривал, когда в мастерские ходил наниматься. Садится он рядом со мной и начинает разговор про прекрасную погоду, про воздух шикарный. Как нарочно! Вроде как издевается надо мной. Я терпел, терпел и не вытерпел.
- Да как тебе, - говорю, - не стыдно?! Нашел над кем издеваться!
И от обиды заскрежетал зубами и заплакал. Он схватил меня за плечи:
- Чего ты?… Ну, извини, если обидел… Только и мне, брат, обидно.
- А тебе-то, - говорю, - чего на меня обижаться? Что я тебе сделал?
- А вот чего, - говорит. - Скажи по совести: служишь в охранке, продаешь нашего брата рабочего?
Я рот разинул. От злости у меня и слезы сразу высохли, и я чуть не хватил его кулаком по башке.
- Да что ты, - говорю, - ошалел?
- Так зачем же, - говорит, - ты со шпиками путаешься?
- С какими шпиками?
- А вот с каким тебя Миронов встретил. С телеграфистом-то. Это он для видимости так наряжается, то землемером, то телеграфистом, чтоб вас, дураков, охмурять.
- Как?! - говорю. - Эта мразь! Да я его и знать не знаю! Он в духане ко мне прицепился. Я ему морду хотел набить, а теперь уже набью, как увижу, непременно! Из-за него-то, значит, и меня Миронов за подлеца счел и ничего не ответил.
- Нет, - говорит, - это не потому он тебе не ответил. Вставай, пойдем.
И повел он меня в конец города, к себе на квартиру. Квартира у него во дворе была, у сарая, так, избенка из камней огорожена, глиной и мелом помазана, сырая, низкая, тесная. В квартире стол, кровать-самоделка, два табурета; жена и трое ребят. Приходим. Он сейчас же:
- Ну-ка, Авдотьюшка, собери нам поужинать.
Авдотьюшка - молодая, красивая, приветливая женщина - забегала, засуетилась, самовар поставила, огурцов, помидоров, кукурузы пареной, лепешек на стол навалила, лампу зажгла. Поужинали мы, хозяин говорит:
- Ну, вот что, пока поживи у меня. Спать - хочешь тут на полу, а хочешь - чулан у нас есть - в чулане. А денька через два я тебя на работу устрою. А сейчас извини, друг, некогда.
Надел картуз и ушел куда-то. Ребята скоро заснули, и остались мы сидеть вдвоем с Авдотьюшкой. Она чулок вяжет и расспрашивает, кто я такой и откуда, а я ей рассказываю. И так хорошо у меня на душе, как будто я с сестрой родной или с матерью своей разговариваю. С таким она сочувствием ко мне, с такой лаской…
Рассказал я ей все и говорю:
- Вот одно мне только до того обидно, что господин Миронов меня за прохвоста принял и на письмо мне не ответил.
А она:
- Что вы? Какой же он господин! Он такой же рабочий человек, как мы с вами. А не ответил он по-другому.
И вдруг заморгала, заморгала и по щекам слезы потекли.
- Его ведь арестовали, - говорит.
- Как так?
- Очень просто.
И она рассказала мне про него. Он, оказывается, тайком от полиции большие дела во Владикавказе делал. Собрания, массовки устраивал. Под видом прогулки к ингушам, к осетинам в аулы ходил и разъяснял им насчет царя, богачей, помещиков. Статьи в защиту рабочих писал. Его выследили и арестовали вчера. И вчера же, часа за два до ареста, прибежал он к ним, к Авдотьюшке с мужем, и говорит мужу:
- Есть тут один человек, вот письмо от него получил. Поговори с ним, разузнай: если это не шпик, а действительно человек в несчастье, возьми его к себе, а потом мы его пристроим куда-нибудь.
Авдотьюшка рассказывает, слезы утирает, жалко ей Миронова. И мне его жалко, а все-таки на сердце у меня ликование. Уж поймете ли вы меня? Ведь я
пропадал один на чужой стороне, без всякой надежды, ведь только и оставалось разбежаться да в Терек, и вдруг такие люди, такое участие! А кто я им? Никто. Да ведь это - счастье! И как жить-то хочется, когда знаешь, что рядом с тобой живут такие люди, как Миронов, как эта Авдотьюшка, как муж ее! Ввек не забуду я этого вечера!…
Ну, хорошо. Вскорости я на работу устроился, а Миронова, слышал я, в Томск увезли «а очную ставку с кем-то. Месяца через три подработал я деньжонок, подарил Авдотьюшке за привет и за хлопоты пеструю шаль, ребятишкам конфет, и опять меня мечта взманила, и я укатил в Батум.