Наладив окуляр подзорной трубы, верстах в двадцати вниз по Волге корнет ясно различил два судёнышка, стоящих, видимо, на бочке слева от фарватера. Пётр так и эдак крутил настроечное кольцо у окуляра, силясь разглядеть что-то на палубе первого из них. Но двадцать вёрст давали о себе знать, и была видна только тонкая струйка дыма из пароходной трубы.
Часы внизу на колокольне отбили шесть раз. Последний удар словно донёсся до пароходика, и дым из его трубы повалил чёрными клубами, а за кормой и у бортов засеребрился след. Корнет понял, что судно пришло в движение и «побежало» вверх. Второе последовало за ним. Манёвр сразу же заметил в небольшой телескоп, стоявший перед ним на треноге, адъютант губернатора. Он закрутил ручку магнето полевого телефона и с волнением в голосе передал в штаб, что Его Величество Государь Император и Августейшая Семья изволили продолжить свой путь к Костроме…
Три часа Пётр топтался на узкой площадке колокольни, наблюдая, как пароходы постепенно увеличивались в размерах, как становились более густыми толпы людей, встречавших Царскую Семью на берегах могучей реки, как появилась на капитанском мостике переднего парохода рядом с капитаном вторая фигура в военной форме. Затем к ним присоединились пять фигур в женской одежде и один ребёнок. «Это вышли на мостик Её Величество Государыня Императрица, Его Высочество Наследник Цесаревич и великие княжны…» – глядя в телескоп, прокомментировал адъютант губернатора.
Когда «Межень» около девяти часов утра вышел на траверс колокольни, добродушный адъютант, ехидно косившийся на маленькую подзорную трубу Петра, милостиво разрешил ему поглядеть в его великолепный телескоп.
Внизу на берегах и откосах гремело восторженное «ура!», и сердце корнета забилось в унисон ему, когда он не на другой планете, а буквально на расстоянии вытянутой руки увидел через телескоп всю Царскую Семью.
Чуть впереди капитана, у лееров мостика, стоял Государь в форме своего любимого Эриванского полка. Корнет сделал из этого вывод, что встречать Императора на пристани будет Царская, Первая рота этого полка. Крепкая фигура Николая источала радость от удачного путешествия, а глаза его лучились добротой. Он широко улыбался, обращаясь к толпам людей, заполнивших все прибрежные откосы под белыми церквами Костромы. На шаг позади Супруга стояла Александра Фёдоровна. Сквозь светло-сиреневые ткани элегантно смоделированных воедино лёгкого пальто и длинного платья угадывалась ещё стройная фигура немолодой царицы. Широкие поля шляпы, словно сотканной из белоснежной пены кружев, оставляли лицо в тени, но были видны красивые, породистые его черты. Государыня изредка улыбалась, но, вопреки природе, которая придаёт улыбающемуся человеку более добрый, чем обычно, вид, губы царицы делались узкими и портили её милое лицо какой-то напряжённостью и скованностью. «Она ведь очень застенчивый человек и всегда сильно волнуется на людях…» – вспомнил Пётр фрагмент из рассказов деда о Царском Семействе. «Да, хоть она и не так обаятельна, как Его Величество, но это – наша истинная царица, красивая и величавая!..» – решил Пётр.
Ошуюю Государыни стояли четыре её дочери. Две старшие великие княжны, Ольга и Татьяна, были высоки, стройны и очень милы. На Татьяне почему-то корнет довольно долго остановил телескоп и счёл её настоящей красавицей. Его пленили весёлые и лучистые серые глаза, добрая улыбка, с которой она что-то говорила третьей великой княжне, Марии, стоявшей одесную к ней. Мария была чуть ниже её ростом, в ней чувствовалась ещё девичья застенчивость. Марию держала за руку младшая великая княжна, совсем ещё девочка. Она с детской непосредственностью теребила сестру, пытаясь на что-то обратить её внимание.
Между капитаном и Государем возвышался рослый боцман. Он держал на руках мальчика, одетого в военную форму. Красивый, но бледный лицом мальчик широко открытыми глазами наблюдал за толпами по берегу реки, переводил глаза на отца и мать и улыбался им. «У Цесаревича опять приступ болезни…» – решил про себя корнет, знавший от служащих Царской резиденции в соседней Спале о частых недомоганиях Наследника престола.
«Межень» в пределах Костромы сколь можно приблизился к берегу и медленно шёл против течения к новой Царской пристани, специально построенной для этого случая верстах в трёх выше Ипатьевского монастыря.
Пётр за три часа исстрадался без движения на тесной площадке колокольни. «Пожалуй, я ещё успею на молебен в Троицкий собор», – решил он, ощупывая у себя за карманным клапаном мундира пропускной билет в Ипатьевский монастырь. В минуту сбежал он с высоченной колокольни и устремился из кремля к Торговым рядам, где томительно ждали седоков празднично одетые извозчики. Выбрав из них самого бойкого на вид, корнет целым рублём вместо четвертака прельстил его поспешать к Ипатьевскому монастырю. Серебряный рубль, гвардейская форма и пропускной билет, подписанный губернатором, сделали своё дело. Непреклонные городовые даже помогли его пролётке обогнать по обочине Московской улицы Крестный ход с Фёдоровской иконой Божией Матери, направлявшийся в ту же сторону.
Задолго до начала обедни занял в Троицком соборе своё место, указанное в пропускном билете, юный корнет. Пётр стоял неподалёку от алтаря, с правой стороны, вместе с толпой приглашённых, освободив по центру собора дорогу для шествия Царской Семьи и иерархов Церкви в Крестном ходе к алтарю. Ждать пришлось не менее получаса, прежде чем на улице не послышались хоры церковных песнопений, нестройные голоса молящихся богомольцев, допущенных с Крестным ходом внутрь стен монастыря. С колоколен всех церквей Костромы и Спасо-Никольской слободы за Волгой нёсся серебряный благовест.
Государь и Его Семья первыми показались в дверях собора, прошли по красной ковровой дорожке и встали чуть впереди корнета. Толпа взволновалась, и её движением Петра вдруг притиснуло почти что к самой Императрице, стоявшей совершенно рядом с великой княжной Татьяной. Государыня узнала форму уланского полка, шефом которого она была, и повернулась к корнету.
– Здравствуйте, корнет, – с лёгким английским акцентом сказала она. – Передайте мою благодарность генералу Стаховичу, что он прислал на эту церемонию представителя моего славного полка!.. Но вы, наверное, – полушёпотом продолжила Александра Фёдоровна, – тот самый новичок граф Пётр Лисовецкий, которого мне ещё не представляли? – любезно улыбнулась Государыня юноше и протянула руку для поцелуя. На этот раз улыбка Александры Фёдоровны не показалась Петру холодной. Он с неожиданным для себя жаром, не свойственным большому свету, припал к руке царицы.
Церемониймейстер из небольшой свиты Августейшей Семьи решил, со своей стороны, что в протокол в последнюю минуту были внесены изменения и корнет гвардейского полка Государыни Императрицы законно занимает предписанное ему место. Он ласково и одобрительно посмотрел на юного графа, как смотрят придворные на человека, удостоенного монаршей милости. Уловив, что обстановка складывается в его пользу, Пётр не стал отступать в толпу других приглашённых, а остался, словно паж, рядом со своей Императрицей.
Обедня началась, и все, кроме Петра, погрузились в торжественно-молитвенное настроение. Но юноша никак не мог справиться со своим радостным волнением, хотя выражение его лица от усилий быть серьёзным приобрело уморительно нахмуренный вид. Великая княжна Татьяна, в глазах которой прирождённое веселье, казалось, не избывало даже во время молитвы, поняла состояние своего сверстника. Она по-дружески прикоснулась к его согнутой левой руке, на которой покоилась уланская шапка с четырёхгранной площадкой и пышным белым волосяным султаном над ней. Это лёгкое касание словно ожгло Петра. Он посмотрел на Татьяну, встретил взгляд её глубоких серых глаз и понял, что полюбил на всю жизнь. Великая княжна медленно, словно нехотя, отвела свой взор от вспыхнувшего уже другим волнением лица юноши и перекрестилась, возвращая свою душу от мирской суеты Богу. Но Пётр успел заметить своим сердцем, что делала она это без удовольствия, а только в силу внутренней дисциплины.
Всё остальное богослужение проходило для корнета словно в тумане. Воспитанный своей матушкой и дедом в строгой православной вере, он хорошо знал церковную службу и очень уместно вступал своим баском в прекрасный епархиальный хор, сопровождавший ектеньи настоятеля собора. Искренность его молитвы снискала одобрительный взгляд Императора, большого любителя и знатока церковного пения.
После молебна Пётр естественным образом вместе с Царской Семьёй и свитой проследовал в дом боярина Михаила Фёдоровича Романова, основателя династии. Сейчас здесь были собраны некоторые старинные предметы из обихода юного царя Михаила и его матушки, инокини Марфы. Архидьякон Троицкого собора густым басом рассказывал эпизоды из жизни боярина Михаила Романова в этом доме, о том, как гневалась его матушка на людишек Московского государства, которые «измалодушествовались» и изменили уже нескольким царям, как сердилась и стучала посохом инокиня Марфа на депутацию Земского собора, которая прибыла в Ипатьевский монастырь известить Михаила и его мать об избрании представителя великого московского рода на царство. Как Михаил долго отказывался и депутация принялась уговаривать инокиню Марфу, чтобы благословила она своего сына на Московский престол. Долго отказывалась и Марфа, боясь, что её ненаглядного сыночка изведут московские воры и изменники, как извели они уже семена других высоких боярских родов. Умолили Марфу только тем, что, не воссядь Михаил на Московский престол – и смута и кровавый воровской мятеж снова начнут полыхать на несчастной Руси…
Пётр вполуха внимал архидьякону. Истории Дома Романовых в Ипатьевском монастыре с детства были ему хорошо известны, как и легенды о сокровищах богатейшей монастырской ризницы, хранившейся теперь в этом здании. Поэтому он следил глазами только за Татьяной Николаевной, изредка ловя её встречный лукавый взгляд. Он понял, что обнаружил слишком много чувств, только тогда, когда услышал весёлый смех великих княжон. Поотстав в одной из зал второго этажа, они развлекались, глядя, как похоже насмешница Анастасия передразнивала его походку и манеру держать уланскую шапку. Пётр засмущался и покраснел, чем вызвал новый приступ девичьей смешливости. Несколько понурясь, он догнал основную часть свиты и вскоре смог несколько реабилитировать себя, ответив на какой-то сложный вопрос Государя вместо замешкавшегося архидьякона. За это он был вознаграждён благосклонными улыбками царя и царицы и новой лукавой смешинкой в глазах Татьяны…
Выйдя с одним из свитских на высокое крыльцо терема Романовых, уланский корнет неожиданно попал на фотоснимок, сделанный придворным фотографом для Августейшего Семейства и прессы. Но это был последний миг счастья влюблённого юноши. Сразу после экскурсии по дому бояр Романовых Государь, его Семья и небольшая свита отправились на пароход завтракать. Хотя на прощанье Государыня вновь пожаловала руку для поцелуя, а Государь удостоил корнета рукопожатием, свет ясного Божьего дня померк для Петра. Он окончательно понял, что безнадёжно и безответно любит царскую дочь и, в силу неравнородности, никогда не получит её руку и сердце. Весь свет заслонила ему отныне красавица великая княжна. Он стал считать минуты, когда завтра на церемонии закладки памятника 300-летия Дома Романовых он снова увидит Её…
…Часы на самой высокой колокольне Поволжья отсчитали одну тысячу триста двадцать минут. В чётком полукруге гвардейских офицеров верхом, каждый со штандартом своего полка, корнет граф Лисовецкий чувствовал себя беспокойнее всех. Ему ещё повезло, и его место в шеренге было обращено лицом в сторону, откуда должен был показаться Крестный ход, возглавляемый Государем и его Семьёй. Они должны были пройти пешком от Богоявленского собора к месту закладки памятника высоко над Волгой. По улицам стояли шпалеры войск, за ними толпились обыватели.
Вот от собора прокатилось молодецкое «ура!» и стало приближаться к скверу с памятником Ивану Сусанину. Вот уже стал виден Крестный ход с хоругвями и знамёнами. Вот уже можно было различить лица идущих впереди.
Пётр видел только Татьяну. Сегодня, в тёплый весенний день, она была одета немного легче, чем вчера. По мере того как Крестный ход приближался к месту закладки памятника, сердце корнета стучало всё чаще и чаще. Когда передние ряды Крестного хода во главе с Царской Семьёй подошли к цели и расположились по другую сторону площадки, также полукругом, Петру стало казаться, что его сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Оно только чуть успокоилось, когда юноша заметил, что великая княжна и её сёстры довольно часто поглядывают в его сторону. Он несколько раз встретился глазами с Татьяной, и в эти моменты его сердце совсем было готово остановиться.
Все члены Царской Семьи, начиная с её Главы, поочерёдно укладывали каждый свой камень в основание будущего памятника, а сверкающий на солнце парадными ризами и митрой архиерей освящал каждое движение, окропляя камни при помощи масличной ветви святой водой и крестообразно знаменуя их святым елеем. «Благословляется камень сей помазанием святаго елея сего, во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь!» – торжественно провозглашал святой отец, и хор голосов продолжал стихирой «Благослови, Господи, дом сей…».
Когда Татьяна положила свой камень, Петру показалось, что она метнула быстрый и весёлый взгляд на него. Сердце юноши ёкнуло от тайной надежды. Как он хотел бы именно сейчас совершить какой-нибудь великий подвиг в её честь, только бы она дольше и ласковее смотрела на него.
Но торжество, как казалось ему, в какие-то секунды окончилось, погасли свечи, возжжённые на основании будущего памятника, замолк церковный хор. Войска, возглавляемые конной командой гвардейских полков со штандартами, в которой на правом фланге сдерживал своего строевого коня Пётр, прошли перед Царской Семьёй церемониальным маршем, и всё закончилось. Правда, Пётр снова увидел обращённые на него глаза Татьяны и её белозубую улыбку, но после этого мир надолго померк для него.
Корнет раньше времени оставил пирушку собратьев в офицерском собрании по случаю благополучного окончания для них торжественных церемоний. В надежде увидеть хотя бы проезд колясок с Царской Семьёй он бродил по улицам между губернаторским домом, где Государь принимал в саду волостных старшин и представителей белопашцев, и Богоявленским женским монастырём, куда после закладки памятника отправилась Императрица с Детьми.
Из расписанного Протокола он знал, что нынешний день – последний в костромском этапе путешествия Царской Семьи. В восемь часов вечера предстоял ещё парадный обед на царском пароходе и дальнейший путь на Ярославль. Разумеется, он мог ещё попытаться воспользоваться вчерашней милостью Государыни Императрицы в Троицком соборе и явиться на «Межень», чтобы хотя краешком глаза увидеть царевну. Но гордая польская кровь уберегла от неловкого шага, который мог сделать его посмешищем. А русское безрассудство толкнуло Петра на другой отчаянный поступок.
Собиралась гроза, когда он, снова положив в карман латунную подзорную трубу, взобрался на верхнюю площадку кремлёвской колокольни, чтобы оттуда увидеть отплытие парохода, на борту которого – Она.
Сильнейшая гроза с ливнем и шквалистым ветром заставила его спуститься на пару площадок ниже, где нашлось небольшое укрытие. Весенние грозы скоротечны, и небо быстро очистилось от туч и облаков. Хотя Пётр вымок до нитки и продрог, он был вознаграждён сполна, когда снова взобрался на верхнюю площадку.
Золотое расплавленное пятно солнца садилось в багровое и какое-то слоистое небо над Волгой. Река отсвечивала ярко-красным цветом, который густел по мере того, как солнце опускалось всё ниже к воде. Какое-то недоброе предчувствие стеснило вдруг грудь Петра.
«Прямо с Запада в Кострому течёт не Волга, а река крови», – подумалось ему. Старой морской присказкой «Если небо красно к вечеру – моряку бояться нечего…» отогнал он от себя тоскливую ноту.
Золотая дорожка солнца бежала по багрово-красной Волге прямо к колокольне. Сверху было видно, как тёмная длинная и острая коса отделяет воды Волги от реки Костромы, казавшиеся более светлыми. Там, за Ипатьевским монастырём, у новой пристани сияли электрическими огнями подле тёмного берега «Межень» и «Стрежень».
Беззвучно отвалили два парохода от освещённой электричеством пристани, и только когда разрыв между ними и берегом стал заметен, до колокольни донеслись два печальных прощальных гудка.
Вот солнце почти скрылось за багровым горизонтом. Две медленно плывущие по реке гирлянды огней постепенно стали превращаться в два маленьких огонька. Пётр не чувствовал ни холода, ни сырости. Только когда огоньки совсем исчезли за излучиной широкой реки, юноша спустился на землю и отправился домой. Добрый стакан коньяку стал ему спасением от холода и бессонницы.
Двухэтажный особняк Императорского Яхт-клуба на Большой Морской улице вызывал у прохожих, знакомых с этим заведением, особое почтение. Все знали, что далеко не каждый аристократ, будь он хоть владельцем несметных сокровищ, может претендовать на членство в этом клубе. Лишь исключительная личная порядочность, безупречный послужной список генерала или чиновника с верхних четырёх ступеней Табели о рангах давали шанс быть избранным в действительные члены «И.Я – к», как это с гордостью отмечалось затем в нижней строчке визитной карточки. И это было понятно всем – ведь при голосовании за нового члена один чёрный шар уничтожал двадцать белых. Членство в Императорском Яхт-клубе как бы автоматически давало патент на честность и высокородность. Лишь великие князья, в силу своего близкого родства с Императором, могли свободно вступать в Яхт-клуб хоть с колыбели. Никто и никогда – ни тайным голосованием, ни публично – не мог подвергать сомнению их наивысшие человеческие качества, хотя в реальной жизни они и могли славиться как интриганы и сплетники, грубияны и трусливые себялюбцы.
Граф Пётр Лисовецкий с детства был воспитан в уважении к высоким добродетелям и божественной непогрешимости господ, проводивших время за хрустальными стёклами этого маленького дворца на Большой Морской, тем более что его дед, Фёдор Фёдорович Ознобишин, долгие годы слыл завсегдатаем клуба и одним из его старейшин. Иногда, особенно в те дни, когда собственный повар Ознобишиных, начавший службу у барина ещё до освобождения крестьян, впадал в банальный русский загул, сенатор приглашал внука на обед в клуб. Сегодня, по возвращении из Костромы с Романовских торжеств, и настал такой приятный момент в жизни уланского корнета.
Пётр расплатился с лихачом у ступеней парадного подъезда и взбежал к тяжёлой двери с медными ручками, гвоздями и якорями по тиковому дереву. Он не стал дожидаться, пока отставной боцман Императорской яхты «Полярная звезда» увидит его и отворит дверь, а на правах довольно частого гостя уверенно толкнул её от себя. Внутри было прохладно и полутемно, хотя на улице стоял первый тихий и тёплый день начинающегося лета. Старик боцман поднялся со стула и доложил корнету, что «его высокопревосходительство господин сенатор ожидают-с в кают-компании». Так называли здесь, по морскому обычаю, большую столовую залу. Она была отделана красным деревом и надраенной до блеска латунью. По стенам развешаны полотна морских баталий в золочёных рамах, за стеклянными дверцами шкафов, вделанных в стены, поблёскивали секстанты и астролябии, красовались модели фрегатов и других парусников в одну тридцать вторую натуральной величины. Пётр любил обедать здесь и с любопытством разглядывал раритеты.
Зимний сезон в Петербурге ещё не закончился, и в залах клуба, через которые проходил гвардейский корнет, было много людей. В разных углах белой с золотом гостиной несколько групп довольно молодых офицеров что-то обсуждали вполголоса, чтобы не мешать друг другу. Через открытую дверь библиотеки видно было, как пара-другая старичков в статских мундирах обсуждала за газетами новости, а двое-трое других в глубоких кожаных креслах у жарко пылающего камина нежились в послеобеденных объятиях Морфея.
По мере приближения к кают-компании Пётр всё яснее стал различать довольно горячую и взволнованную речь человека, который явно не хотел умерять громкость своего голоса. С порога корнет увидел и самого оратора. За центральным столом, накрытым на двенадцать персон и предназначенным для старших членов и завсегдатаев клуба, сидел спиной к дверям круглоголовый, довольно коротко остриженный генерал-адъютант в мундире гвардейской пехоты и громко высказывался на довольно щекотливую тему. Пётр узнал в нём двоюродного дядю Императора, великого князя Николая Михайловича, которого в России и за её рубежами знали не только как члена Царской Семьи, но и как дотошного историка. Каждый раз, когда старый сенатор приглашал внука отобедать в Яхт-клубе, Пётр встречал здесь непременно великого князя, и обязательно витийствующего среди благодарных слушателей. Раньше уланский корнет не обращал внимания на темы речей дядюшки Государя Императора. Но теперь его как-то неприятно поразило, что член династии Романовых публично и громогласно, словно на площади, явно негативно высказывается о Царствующем Главе Дома, его Супруге и Матери.
Заинтересованно внимавшими великому князю были не только его соседи по столу для почётных членов – с десяток адмиралов и генерал-адъютантов весьма древнего вида, но и господа сочлены клуба, занявшие все маленькие столики, сгруппированные вокруг центрального стола.
По неписаной традиции испросить разрешение на присутствие в зале у самого высокого по званию начальника Пётр вынужденно приблизился к великому князю, боясь получить нагоняй за то, что он прерывает его речь. Но великий князь, скорее с интеллигентными манерами историка, чем с суровостью генерала от инфантерии и генерал-адъютанта царя, милостиво прервал словоизвержение и ласково кивнул гвардейцу на тот дальний угол, где в одиночестве сидел его дед.
В душе Петра шевельнулось чувство благодарности великому князю и гордости за то, что хоть он и не был формально представлен члену Царствующей Фамилии, но уже известен, видимо, и ему. Он поклонился Николаю Михайловичу и осторожно, стараясь не звенеть шпорами, подошёл к столику сенатора. Тот поднялся и в знак приветствия обнял и нежно поцеловал внука.
Пока дедушка делал пространный заказ на обед бесшумно появившемуся официанту и тот профессионально запоминал список яств и их состояний, а также необходимых вин, изредка вставляя дельные замечания насчёт «охладить» или «запечь», Пётр невольно вслушался в нарочито громкую речь великого князя Николая Михайловича. Хотя сенатор взял столик в дальнем углу, чтобы не делать свой семейный разговор достоянием других ушей, а может быть, не желая, чтобы ему мешали громкие и возбуждённые речи великого князя, ораторские способности которого он давно уже узнал, хорошая дикция историка из Царствующего Дома доносила до его угла каждое слово.
-…А ещё её императорское величество вдовствующая государыня Мария Фёдоровна поведала мне перед своим отъездом в Англию, как пыталась она уговорить своего венценосного сына превратить частную поездку его по Волге и в Москву в торжественный церемониал для всей Августейшей Семьи… – заполнял баритон великого князя все уголки кают-компании. – Ведь народу нужны зрелища, а ложная скромность Александры Фёдоровны не позволила и на этот раз сделать для народа, для дворянства настоящий праздник! Мария Фёдоровна так и сказала мне, что это вина молодой Императрицы, которая не желает дать подданным достойные восхищения церемонии и тем поднять авторитет царской власти. Это она подговорила Николая Александровича соблюсти узкосемейный характер поездки, куда не взяли не только великих князей, но даже самоё вдовствующую императрицу! Как бедняжка теперь страдает в гостях у сестры в Англии от оскорблений, которые ей постоянно наносит невестка! Из-за своих вечных беременностей и недомоганий эта немецкая гордячка прекратила уже как десять лет большие придворные балы в Зимнем дворце, лишив стольких достойнейших дам и девиц истинно придворной жизни… А для некоторых – и возможности найти суженого из своего круга!.. – вещал Николай Михайлович, и лёгкая неприязнь к нему, оскорбляющему его царицу, мать его любимой принцессы, стала подниматься в душе Петра. Он взглянул на деда. Старый сенатор сидел с сердитым лицом. Пётр понял, что и ему не по душе скандальный тон великого князя, которого он, видимо, уже наслушался досыта.