Стараясь казаться как можно незаметнее, она подавала мужчинам в гостиную напитки и закуски, и изо всех сил к ним прислушивалась. По обрывкам разговора Джин поняла, что говорят о комиссаре, который влюбился в беременную от него утробу и хотел сбежать с ней вдвоем из страны. Ему это почти удалось, но Вацлав, который, похоже, отвечает в Догме за безопасность, поймал их на самой границе. Пий заявил, что в назидание другим юбкам утробу нужно расстрелять, а комиссара на три года посадить в тюрьму. Кнедл же сказал, что он не станет расстреливать беременную, и наказание в первую очередь должен нести комиссар, а не она.
Как распорядились судьбами комиссара и утробы Джин так и не услышала, потому что разговор перешел на другое. Она почувствовала напряжение, сразу же сгустившееся в гостиной, услышала слова «террористы, сопротивление режиму, обыски, диверсия» и потом, на грани слышимости уловила странное сочетание «Лилейная Угроза».
После этого дверь захлопнулась, и вход в гостиную для Джины был заказан.
Джина не сразу поняла, что дни, наполненные непривычной и унизительной работой, были для нее благом, в отличие от вечеров. Ровно в шесть часов вечера чернавка должна была удалиться в свою комнату и сидеть там тише воды ниже травы, если, конечно, она зачем-то не понадобится господину мужчине.
Кровать, стул, стол и шкаф, в одной половине которого висели черные платья, а в другой серые фартуки — вся обстановка ее узкой комнаты на втором этаже. А еще тут была маленькая лампочка, которая загоралась красным светом, если в мужской половине хозяин дома нажимал кнопку вызова прислуги.
Ее вечера были ужасными. Джин тонула в них. Почитать книгу, посмотреть фильм, полазить в Интернете — думала ли она, что когда-то лишится этих, казалось бы, таких привычных вещей? Думала ли, что будет лежать на жесткой кровати, безотрывно глядя на лампочку — единственный привлекающий внимание предмет в этой комнате, так похожей на тюремную камеру.
И думала ли она, что однажды вечером эта лампочка загорится?
Загорится в первый за все время пребывания ее в этом доме раз…
Мигнула трижды — значит, он зовет из своего кабинета.
Нехорошо. Тревожно — что комиссару может от нее понадобится в такое позднее время? Страшно, но… Но зато она может выйти из этих опостылевших давящих стен, из пустого, утомительного ничегонеделанья, от которого, оказывается, устаешь сильнее, чем от натирания всех зеркальных поверхностей в гостиной. А их там много, очень много…
Медленно Джин идет по темным коридорам и, крадучись, ступает на мужскую половину дома, нарушив сразу два запрета Магды.
Нельзя выходить из своей комнаты после шести вечера.
Нельзя находиться на мужской половине дома.
Все-таки пестуньям каким-то чудодейственным образом удается вбить идиотские догмы этой республики юбкам в головы — как иначе объяснить, что Джина ощущает себя опасной преступницей.
Около его кабинета она на мгновение замирает.
У них ничего не выйдет! Она не глупая юбка, не служанка Вацлава Кнедла, и никогда ею не станет! Она — Джина Моранте, и им ее не сломать!
«Не сломать!» — как заклинание прошептала она и толкнула дверь.
ГЛАВА 11.2
Несмотря на то, что у ее отца был такой же викторианский кабинет, гармонично сочетающий в своей сдержанной роскоши современные и антикварные вещи, Джина сразу же ощущает себя здесь не в своей тарелке. Как если бы она всю жизнь была дояркой, не видевшей ничего, кроме скотного двора, а тут вдруг ее пригласили в царские хоромы.
Да, эта проклятая система воспитания пестуний работает как швейцарские часы, вырабатывая в юбках нужные Догме качества — смирение, забитость, покорность, униженность… Она, как незаметно отравляющий яд, крошечную дозу которого Джин принимает каждый день. Как вкалываемый ей Крулем вефриум, медленно превращающий ее из вампира в человека.
— Звали, комиссар?
Отупленный взгляд в пол и сложенные ниже живота руки. Обязательно ладонями кверху. Только так и никак больше. Этой позе Джин и остальных девушек пестунья Магда научила на второй же ее день в Сортировочном центре. Малейшее несоответствие канону каралось разрядом шокера, разумеется.
Как ни странно, Вацлав отвечает не сразу и Джина чувствует на себе его долгий взгляд. На массивном дубовом столе перед ним куча бумаг и широкий стакан с толстым дном, в котором плещется жидкость цвета жженой сиены.
— Ты можешь сесть, — говорит он, и Джина опускается в роскошное кожаное кресло с низкой спинкой, не забыв сказать: «Спасибо, комиссар».
Вацлав Кнедл молчит и разглядывает ее, словно и сам не знает, зачем позвал… или, наоборот, знает слишком хорошо.
— Дорота жалуется на тебя, Джина, — проговорил он задумчиво. — Якобы ты только при мне трудишься, как пчелка, а в мое отсутствие, то есть большую половину дня, только и делаешь, что отдыхаешь.
Джина подавила чуть было не сорвавшееся с уст ругательство. Впрочем, от пампушки этого и надо было ожидать!
— Очевидно, вы вправе верить своей любимой мессалине, комиссар Кнедл, — отозвалась она, впервые подняв на него взгляд, и с удовлетворением отметила, что на словах «любимая мессалина» по его лицу пробежала какая-то тень.
А дальше было действительно странно. Потому что вместо выговора, который, по идее, должен был сейчас последовать, комиссар достал из стола второй стакан, и, плеснув в него из бутылки, протянул Джине.
— Выпей.
Это что, какая-то проверка?
— Женщинам строго-настрого запрещено принимать алкоголь, — проговорила Джина, не притрагиваясь к стакану.
— Полномочный комиссар республики Догма разрешает тебе, так что можешь выпить, — обаятельно улыбнулся Кнедл, подняв свой бокал. — За нашу великую и непобедимую республику…
Даже малюсенький глоток виски, который она сделала, обжег горло и невиданной легкостью моментально разошелся по всему телу, чтобы потом сконцентрироваться где-то внизу живота.
— Чтобы она провалилась в ад, — неожиданно заканчивает свою фразу Вацлав. — Так ты, наверное, подумала?
— To, что думают какие-то там чернавки, меньше всего интересует господ мужчин, — ответила Джина, делая еще один глоток.
— Ошибаешься, — покачал головой Кнедл, разглядывая ее так пристально, что под этим взглядом Джине становится не по себе. — Мне интересно, о чем думаешь ты. С какой страстной силой меня ненавидишь. Ведь это по моей вине ты оказалась здесь.
Что значит его последняя фраза? Что, упыри чертового Вацлава Кнедла слопай, значит его последняя фраза?
Он ждет, что она возмутится и будет расспрашивать. Это абсолютно нормальная, адекватная и единственно возможная реакция на то, что он сейчас сказал. Но она ему эту реакцию ее не даст! Будь она проклята, не даст!
— О, ненависть — слишком разрушительное чувство, — позволив себе тончайшую усмешку, Джина посмотрела на него поверх бокала. — Скорее, я сочувствую вам, комиссар. На мой взгляд, ваша мессалина просто отвратительна, а ведь вам приходится делить с ней постель. Впрочем, на вкус и цвет… И возможно, вы получаете с ней истинное удовольствие…
— Я бы мог сказать, что это не твое дело, чернавка, — заметил Вацлав, наблюдая, как виски оседает на стенках бокала. — Но твое сочувствие тронуло меня необыкновенно. Жаль, я не могу ответить тем же тебе.
Его глаза — серые и такие холодные, словно пронизывают ее насквозь. Он расслаблен и, в принципе, равнодушен… Или хочет таким казаться? Вацлав Кнедл всегда хорошо умел скрывать свои эмоции. А может, он давно от нее излечился? Но зачем тогда позвал сюда? И почему мысль о том, что она ему безразлична, так сильно ее задевает?
Она должна пробить его стену. В этом ее спасение, которое может оказаться и погибелью… Кирпичная монолитная стена, уходящая вверх, так высоко, насколько хватит взгляда. Нужно ли ее рушить и выпускать то, что находится за ней?
— Наверное, мне пора, комиссар, — смиренно проговорила Джина, поставив на стол недопитое виски, и поднялась. — Вряд ли пестунья Магда одобрила такое поведение, ведь касты…
Она не договорила, потому что Вацлав Кнедл внезапно поймал ее за запястье и притянул к себе, вынудив обогнуть стол и сесть к себе на колени.
— Должны быть чисты, — с издевкой договорил он и стянул косынку с ее головы. — Знаешь, как сильно я этого хотел?
И аккуратно дернув сколотый шпильками пучок, распустил ее волосы, вдохнув их запах хозяйственного мыла, которым чернавкам разрешено было совершать свой туалет
Склонив к себе ее голову, комиссар накрывает губами ее губы, а его рука ложится на ее колено и медленно ползет выше, задирая черную бумазейную ткань. Этот не тот неумелый поцелуй пятилетней давности, а властный поцелуй хозяина положения, который имеет полное право на свою собственность. На собственность, которой он не оставляет и единого шанса не подчиниться ему и вырваться.
Джин охватывает дикое чувство, будто она медленно распадается на клетки- квадраты, каждая из которых ощущает его по отдельности. Вацлава Кнедла слишком много — вокруг ее, под ней, на ней, и в ней — в ее губах и рте, который он терзает мучительно-долгим поцелуем. Он забирает ее в свой плен — сразу, мгновенно, без оружия, не дав малейшей возможности сопротивляться своему резкому напору.
И когда он наконец отрывается, Джина с трудом переводит дыхание, чувствуя себя на грани помешательства от двойственности происходящего. Она никогда не любила и не хотела его — эта вынужденная близость судорогой сводит скулы, противной дрожью отдается в кончиках пальцев, ощущающих текстуру его пиджака, на который в неестественном объятии ложатся ее руки. Но он мужчина, восхитительно сильный, вожделеющий ее мужчина, какого властного у нее не было ни разу в жизни и…
Да, давно. У нее не было мужчины давно.
Где-то на периферии сознания мелькают мысли о том, что стена пробита, но чтобы чудовища смогли выбраться, она должна, сыграв безоглядную, неземную страсть, до основания разрушить ее, тем самым открыв путь на волю себе…
Ведь это оказывается неожиданно так просто, просто и возбуждающе приятно — чуть раздвинуть бедра, позволив его руке скользнуть между ног, неотрывно глядя в его призрачные глаза и позволяя наслаждаться своей реакцией на его прикосновения.
— Ты изменилась, любовь моя, — хрипловато проговорил Вацлав ей на ухо, касаясь тяжелым подбородком ее виска. — Умело прячешься под маской смирения, но я знаю, что ни пестуньям, ни мне, ни даже моему дяде не сломать твою гордость. Ты не чернавка. Ты — королева. Даже в этом монашеском платке все равно несравненно прекрасна. Я знаю, чего ты хочешь. Но у тебя не получится сбежать отсюда — можешь даже не пытаться. Со мной, Джина. Теперь со мной.
Она подавила взметнувшееся внутри желание отпихнуть его и осыпать ругательствами и проклятиями. Несмотря на то, как в свою очередь сильно изменился он и как хорошо ее читает, он мужчина, просто влюбленный в нее мужчина, а значит, она сможет усыпить его бдительность. Или она не Джина Моранте!
— С тобой. С тобой, Вацлав, — повторила Джин, запрокинув к нему лицо, и мягко провела ладонью по его скуле.
Слишком близко, отвратительно близко и пугающе нежно… Вацлав крепко сжал ее руку и поднес дрожащие ледяные пальцы к своим твердым горячим губам.
Это прикосновение — самое откровенное, что она когда-либо испытывала с мужчиной. Даже если они были обнаженными, и он вошел в нее и двигался в ней, все равно это было не так бесстыдно, как один его призрачный взгляд, в котором можно было прочитать столько, что хватило б на несколько книжных томов.
Тем сильнее пробирающий до мурашек поцелуй, уже не такой жадный, а медленный, тягучий, к финалу становящийся все горячее и неистовее, забирающий всю ее энергию, подавляющий волю. Наверное, нечто подобное чувствует сосуд, из которого вампир выпивает всю кровь, хотя вообще-то вампир здесь она. Но теперь она знает, что чувствует жертва и эти ощущения отвратительны.
Джина просто не выдержит, если Вацлав продолжит — он выжрет всю ее, до смерти иссушит силой своей сумрачной преступной одержимости.
И словно в ответ на ее спотыкающиеся, неверные мысли где-то далеко, будто в параллельном мире раздается приятная мелодия. Это звонит с вороха бумаг, лежащих на столе, его сотовый телефон.
Вот только комиссар будто бы не слышит, покрывая поцелуями ее шею и расстегивая крючки на черном платье, чтобы спуститься ниже, к груди. К полному ужасу Джин, сотовый замолкает, но затем разражается трелью вновь. Оживает и стационарный телефон, что уже громче и пронзительнее. И когда ко всему этому присоединяется настойчивый стук в дверь кабинета со стороны улицы, Джина понимает, что спасена.
Вацлав с трудом отрывается от нее.
— Иди в свою комнату, — холодным господским голосом велит он, но у него зачарованный взгляд человека, только что побывавшего в иной, волшебной реальности и пока что не отошедшего от того, что он там увидел.
Джине не надо приказывать дважды. На ватных ногах она идет к двери, но, повинуясь какому-то быстрому импульсу, претворяет ее за собой неплотно, что позволяет ей услышать взволнованный голос поверенного Вацлава, которого он впустил в кабинет с веранды.
— Комиссар Кнедл, на лидера республики только что было совершено покушение! Снайпера поймали и уже начали допрашивать! Он молчит, но очевидно, что он из Лилейной Угрозы… Комиссар Пий требует вас немедленно!
Лилейная Угроза… Наверное, это название группировки, членам которой хватает духа сопротивляться людоедскому режиму Догмы. Группировки, в которой состояла прошлая служанка Кнедла. Та чернавка, которую расстреляли. Ах, как жаль, что их снайпер промахнулся, и дядюшка Пий остался в живых!
Она шла по темному коридору медленно. Очень медленно, ведя пальцами по золотистому индийскому орнаменту на стене.
Вацлав Кнедл впервые на ее памяти не ночует дома и при этом он взял с собой значительное количество охраняющих дом солдат, которых сейчас стягивают к верховному комиссару в опасение того, что покушение повторится…
Узор на стене закончился. Перед дверью своей каморки Джин остановилась, отняв руку от стены. Витающие в голове возбужденные обрывки мыслей легли в ровные четкие строчки.
Не раздумывая больше ни секунды, Джина резко развернулась и направилась в комнату Дороты Лесьяк, которая при ее появлении лениво приподнялась на кровати.
Но сонное выражение лица пампушки в мгновение ока сменилось испуганным.
— Чего тебе надо? Зачем сюда пришла? А ну, убирайся из моей комнаты прочь..
Массивная Дорота попыталась оттолкнуть Джину. Наивная… Она всего лишь человек, тогда как Джин…
Вампир.
И пусть подавленные вефриумом клыки поначалу не слушаются, не желая прорезываться, но затем она улавливает запах и ток живой человеческой крови и животная, вампирская природа берет свое.
Легко справившись с испуганной девушкой, Джина с наслаждением вонзает клыки в ее сонную артерию и пьет восхитительный нектар большими, вкусными глотками.
Несколько алых капель падает на белую сорочку Дороты, но, наверное, пампушка все-таки сможет потом отстирать. Хотя, ей-богу, лучше бы выкинула этот отвратный парус, на который смахивает ее ночная рубашка больше всего.
Опустошать мессалину в планы Джины не входит — с филигранной точностью она берет ровно столько крови Лесьяк, чтобы та, лишившись сознания, мягкой кучей осела на своей постели и не путалась под ногами.
Благословенная жидкость разливается по телу тысячью шипящих бордовых пузырьков, блаженно-восхитительным жаром насыщения и силой ее любимого волшебного дара, ее во весь голос закричавшей сверхспособности, словно проснувшейся от долгого сна.
Подойдя к зеркалу, Джин с наслаждением провела руками по неказистому черному платью и невзрачному серому фартуку. И они на глазах трансформировались в длинное коричневое платье, подпоясанное ремнем, напоминающий армейский, и шитый из той же ткани жакет до пола. В довершение образа на голове ее возникла коричневая шляпа с широкими полями.
Джина сдвинула шляпу на лицо и легонько улыбнулась своему отражению.