***
Толково организовать отдых боевого командира в осенне-зимний период дело не совсем уж, простое. Тем, кто возвращался из командировок весной и летом, обычно доставались санаторные путевки. А, вот, холодной осенью, напрашивались иные решения... Сразу после награждения, капитан получил месячный отпуск, и до середины декабря сорвался домой, в край полярных сияний у самого Белого моря. Позабыть негостеприимную Монголию, на неласковом Севере, дело не хитрое. Что называется - 'клин - клином'. Зато, тут все ему было знакомо с детства. И стоящие у пирса рыболовные суда, и кочующие среди холмов и долин северяне со своими шустрыми оленьими стадами. За, чуть ли не ежедневной охотой и рыбалкой (прерываемыми только на период сурового ненастья), подернулись в памяти пеленой забвения, и рвущий души вой и грохот японских артналетов, и яростные атаки баргудской конницы, да самурайской пехоты с танками. Первые ночи, бывало, даже просыпался от любого звука. Все ждал посыльного от давно уже покойного майора Кольчугина, и искал во тьме свой оставленный на плацдарме японский пулемет. Потом его стало отпускать. Постылые монгольские степи и болота с вездесущим голодным комарьем постепенно уходили вдаль. Но совсем разнежиться на отдыхе Кулешову не дали. Вызов в штаб Ленинградского военного округа пришел за два дня до окончания отпуска.
А город Вождя Революции, сразу напомнил только что произведенному капитану, необходимость его военной профессии. В практически прифронтовом Ленинграде уже чувствовалось дыхание новой войны. Пятнали небо аэростаты противовоздушной обороны. По улицам раскатывали колонны военных грузовиков. На самых видных местах Северной Столицы окруженные зеваками торчали разбитые при падении фюзеляжи и крылья бомбардировщиков с финскими крестами.
Но все это, было лишь вершиной айсберга. На самом деле примет начинающейся войны было гораздо больше, просто не все из них бросались в глаза. В 'военторгах', то и дело, становились дефицитом армейская фурнитура и знаки различия. Швейные фабрики северо-западных областей СССР неожиданно почувствовали недостаток белого полотна, которое массово изымалось со складов и передавалось в тыловые службы РККА. Шились маскхалаты, белые чехлы для брезентовых палаток и тентов армейских грузовиков. Транспорт тоже жил в предвоенной лихорадке. В кассах, в пользу военной 'брони', сильно сократилось количество пассажирских билетов. Авто и мотовладельцы вдруг почувствовали трудности в получении бензина. Бульдозеры с отвалами, массово откочевывали из МТС, сельскохозяйственных тракторных парков и из городских уборочных служб, в технические службы армии и ВВС. По дорогам потянулись автопоезда с топливными цистернами. Но военному человеку капитану Михаилу Кулешову, хватало и увиденного на улицах, чтобы кивнуть самому себе - новая война уже на пороге.
В кадровом управлении Ленинградского военного округа капитана ошарашили странным и совсем неожиданным вопросом.
-- Товарищ Кулешов, в вашем личном деле есть запись об имеющемся разряде по мотоспорту. Ездить еще не разучились? Навык остался?
-- Никак нет, товарищ майор, не разучился! В Монголии приходилось на Л-300 между штабом бригады и батальоном мотаться. Навык сохранен в полном объеме!
-- Вот и хорошо! Тогда вот вам направление в Котлас. Вы же почти оттуда из отпуска приехали??
-- Точно так. В тех краях, чуть западнее и родился...
-- Ну, вот, и возвращайтесь к себе обратно. Есть там для вас дело, и как раз по вашей спортивной специальности, а также по смежным к ней дисциплинам...
Предписание красному командиру было выдано вместе с финансовым довольствием. А новую форму обещали выдать уже на месте в Коряжемском Учебном Центре. В душе у капитана царило легкое разочарование, за время отпуска, Север ему уже наскучил. Да и с теми "ракетными трубами" хотелось капитану попробовать разобраться, но пока его рапорты оставались без ответа. Обратно в северные холода его пока не манило. Впрочем, предписание давало срок прибытия к новому месту службы с небольшим запасом, поэтому два дня Кулешов все же, по Питеру погулял. Зашел в гости к нескольким армейским знакомым. Посидел в кафе-мороженном на Невском, но не сильно шиковал. Сходил на сеанс кинофильма 'Истребители'. Полюбовался на Адмиралтейство и Петропавловку. Потолкался в Гостином Дворе, выбирая родне новых подарков (перед отпуском в Москве закупался). Маме с сестрами накупил конфет, всяких кофт, жакетов и платков, отцу коньяк с твердой колбасой, и новую пресс-машинку для зарядки охотничьих патронов. Младшему брату Вовке взял командирские часы и тельняшку. Себе нашел, практически форменное, и недешевое, подбитое мехом, кожаное пальто, в цвет ему ушанку с кожаным верхом. Купил даже специальные мотоциклистские перчатки, и прочные ботинки на толстой подошве. А вот, сапоги покупать не стал, пусть уже там, на месте, выдают. Вечером второго дня, Кулешов затолкал свои три чемодана в купе мурманского поезда, а сам отправился в вагон-ресторан, добирать остатки отпускного шика. Когда ведь, еще доведется?! Может и вовсе на пару лет на северах застрянет. Места конечно родные, но торчать тут всю жизнь...
За остаток дней Михайло успел наведаться домой. Успокоил родных, что служить будет тут недалече. Под восторженный визг сестер, раздал всем подарков. Помылся в бане, да и отбыл к месту назначения.
Подъезжая на машине к Коряжемскому УЦ, Кулешов задремал и очнулся от звука летящего самолета. Спросонья, от неожиданности даже окно открыл поглядеть - кто это там летает. Самолет был где-то очень близко. Настолько близко, что даже уши закладывало. Но небо было пустым. В правом зеркале Кулешов тоже ничего не увидел. И тут, со стороны водителя, вырвалось вперед незнакомое транспортное средство, и бывшее источником шума.
'Аэросани, тудыть его в качель! Фу, напугали чеpти! Вот оно, значит, куда, меня определили. А чего тогда майор про мотоциклы спрашивал???'.
Через час капитан уже представлялся своему новому начальству полковнику Пустынину.
-- Ага. Тебя как раз и ждем, капитан. Вон в соседний кабинет иди, знакомься со своим командиром.
Кулешов переступил порог, увидел слегка знакомое лицо, и, не задумываясь, откозырял и доложился.
-- Товарищ майор, капитан Кулешов в ваше распоряжение, прибыл.
-- Ну, здорово, разрядник! Забыл меня?
-- Простите. Не припоминаю, товарищ майор!
-- Что и стадион 'Динамо' зимой 38-го не помнишь?!
-- Это где вы... Вспомнил, товарищ майор! Э Сергей... не помню вашего отчества.
-- Хрен с этими этикетами, Михайло. Зови Сергеем. Только не в строю. Нас теперь всех, кто на мотоциклах по льду гонял, тут собрали. Ты как, готов?
-- Готов! Только на чем же гонять придется?
-- Не гонять, а совершать маневр. В общем, я на тебя пока разведвзвод вешаю, будешь своим монгольским опытом делиться. И нас по серьезному доучивать. А то, тут почти одни спортсмены собрались, ваших кадровых-то раз, два и обчелся.
-- Во, здорово! И много тут наших?!
-- Прудников, если знаешь такого. Чеботаревский, Шаров, Иваненко, Кароль, Сушинский, Митин... Про многих ты, наверное, еще даже не слышал. В общем, пока только учебная мотоснегоходная рота, а в перспективе несколько отдельных рот и батальонов развернем. Коля Закревский у нас тут за зампотеха. Вчера как раз его модернизированный "снеголедоход" испытывали. В общем, не соскучимся, думаю. Ну, так как, научишь наших 'спортсменов' правильной тактике?
-- Так точно, научу! Командуйте товарищ майор!
И с этого дня для Михаила Кулешова началась новая жизнь. Рокот моторов, брызги снега и льда, барабанящие по его новым перчаткам и по настоящим летным очкам, выданным вместе с пилотским шлемом. Ставить Капитана на взвод вроде бы понижение, но Кулешов ни минуты не жалел об этом. Его первая 'военно-прикладная любовь' - мотоспорт снова затянул боевого красного командира в свои адреналиновые тенета. И техника тут была сказочная, шипованные шины, с маленькими лыжами по бокам, и кергесовские гусеницы вместо задних колес. В учебной роте недавнего чемпиона, а ныне майора Бучина служить для Михаила было счастьем. Да и сам Коряжемский УЦ был местом очень интересным. Московский глиссерный завод еще с октября резко увеличил выпуск своей продукции. И теперь, от железнодорожной станции по накатанному зимнику, что ни день, подъезжали к паркам целые 'поезда' аэросаней, буксируемых на жестких сцепках трехосными ЗИС-6. Рядом по декабрьскому снегу гоняли какие-то глиссера и прочая экзотика. А Кулешов как самый опытный в пехотных боях, да еще и знающий местную природу лыжник и охотник, теперь гонял сорок молодых мужиков в освоении премудростей боя. Ну и сам, конечно же, учился, ведь за время его службы появилось много новинок...
***
Русские шутят, мол, 'пуля-дура, штык-молодец', но иная пуля оказывается слишком умной среди своих сестер. Бригадиру Болеславу Стахону горько было сознавать, что это последнее воздушное ранение способно поставить крест на всей его дальнейшей судьбе. Военные медики сделали что смогли, спасли от кровопотери, вынули осколки костей, сшили мышцы и сухожилия, и честно предупредили, что нужно еще несколько сложнейших и дорогих операций. Деньги сослуживцу добровольцы готовы были собрать хоть всей армией, но дело было в оснащении местных клиник и в опыте докторов. Боль была сильная, и бывший командир смешанной авиабригады 'Сокол' Сил Поветжных Войска Польского, а ныне второй заместитель командующего Добровольческой Армии по авиации, боролся, как мог. От морфина отказывался, но иногда доктора не слушали пациента. За спиной остались недели операций и консилиумов в двух военных госпиталях, но к концу октября стало ясно, что в Греции его беду победить просто невозможно. Тут, конечно, имелись хорошие врачи, но опыта столь сложных операций у них просто не было. Впрочем, как и у врачей дружественной соседней Югославии. Вот, волшебные руки опытных немецких хирургов, наверное, быстро бы поставили его на ноги, но появление в Германии польского офицера могло закончиться только одним... Лагерем для таких же, как и он военнопленных соотечественников. Ехать же во Францию или Британию резон был, однако, риск транспортировки лежачего пациента через всю неспокойную Европу, казался чрезмерным. Самолеты на Юг континента, в сражающийся с фашистами Архипелаг, сейчас летали только с одной стороны... Со стороны Советской России. Правда, о том, что ждало бригадира у большевиков, ему думать также не хотелось, даже, несмотря, на показной нейтралитет русских на русско-французской базе 'Мурмелон', и успешное боевое сотрудничество с русскими коллегами в самой Польше, да и здесь, в Греции. По всему выходило, что те раны, нанесенные крупнокалиберными пулями 'Бреда' в последнем разведвылете на 'Савойе', подводили черту в жизни авиатора. Однако, в почти погасший костер надежды, внезапно подкинул угля его русско-греческий сослуживец, недавно произведенный в подполковники Владимир Коккинаки.
-- Болеслав, не упрямься! Ничего плохого тебе у нас не сделают. Мало тебе действующего договора с 'Армией', так, я тебе еще свое письменное ручательство напишу?!
-- Вова ты настоящий друг, но я присягал моей Польше, которой уже нет. Случись годом раньше война между нашими странами, я бы выполнил приказ. Я стрелял бы в тебя и в твоих хлопаков. И твои начальники в Москве это знают, и не простят... И там меня ждет, только тюрьма... Это в лучшем случае...
-- Ты отстал от жизни, друже. Я пару недель, как вернулся из Союза, и теперь точно знаю, что все там совсем по-другому. Но, раз уж ты в опаске, давай поступим вот так. Завтра приду к тебе с Бабичевым, он оформит тебя по контракту инструктором абиссинской армии. Наши бы, и так тебя не тронули, но, чтоб совсем не зудело, будет тебе и двойная защита. Годится?
-- Не забудь, что Сикорский в Лондоне собирается объявить войну России. Если придет приказ, я встану в строй. И за Советы воевать точно не стану!
-- Болек, не делай мне смешно! Вашу Польшу подмяли немцы. Предали ее британцы и прочие 'гаранты'. Наши предложили вашим союз, так ваши отказались! Наши, безо всяких условий прислали добровольцев и технику на защиту ТВОЕЙ Польши, и кровь за нее пролили! Да еще мы тут в Греции вместе с вами плечом к плечу насмерть бьем фашистов. И теперь, ты же мне тут про войну с Союзом вату катаешь! Я же тебя не в партию зову, а съездить к союзникам, полечиться.
-- А если наплюют они на этот контракт эфиопский, или каверзу какую подстроят?
-- Тогда пусть меня Эдуар вместе со штабом лично пристрелят! Или ты трусишь, бригадир?!
-- Бис с тобой, зови Бабичева. Я рискну...
-- Ну, вот и умница! Да расслабься ты, Болеслав. Скоро двадцать второй 'Антей' сюда в Суда-Бей за раненными придет. А до Одессы тебя Гриша Бахчиванджи на нем проводит, да с рук на руки врачам сдаст. Его там, в Маме-Одессе каждая собака знает, надо будет чего редкого, так он по своим каналам контрабандой из Турции добудет. В общем, не бзди, бригадир, прорвемся!
На следующий день прибыл зам командующего абиссинских ВВС, и страдающий не только от ран, но и от тягостных мыслей, Стахон тут же, чин по чину, был оформлен в штат эфиопского войска. Причем, не рядовым инструктором, а сразу советником по авиации. Комбинация отдавала легким бредом, но смуглый сын офицера Белой Армии тут же, в присутствии Эдуара и Яноша подтвердил, что бояться Болеславу нечего, и пожелал ему скорого выздоровления...
Потом был тот утомительный перелет над Черным Морем, когда гул моторов выматывал настолько, что даже смог притупить боль в теле. В грузовых отсеках лодок-поплавков были смонтированы подвесные койки для раненных. Помимо них в Россию летели полтора десятка чернолицых военных и трое русских. Чуть позже Болеслав узнал, что это была обычная ротация младших командиров. Перед этим, в Грецию эта же летающая лодка привезла на боевую стажировку вдвое больше черных выпускников русских ускоренных курсов сержантского состава. А вместе с Болеславом возвращались со стажировки будущие командиры взводов и отделений тренирующихся в Средней Азии учебных бригад Абиссинской королевской армии.
Госпиталь оказался не в Одессе, а в Нижнем Новгороде (с 32-го года переименованном в честь наиболее почитаемого большевиками писателя Максима Горького), но это не было важным. В России удивляло дружелюбие. Никто не издевался над бывшим офицером Войска Польского. Никто не морщил нос, и не цедил фразы через губу. Даже подписавший с врачами какие-то бумаги чекист из НКВД, просто кивнул пациенту, и больше ему на глаза не попадался. В двухместной палате хирургического отделения уход был отличным. Но дальше пришлось собрать в кулак всю волю и терпение. Осмотры шли за осмотрами. Потом анализы. Потом рентген. Потом оказался на столе, под яркими лампами, и с очередным вдохом эфирной смеси, накрыла темнота. Очнулся в надежде, но от внезапно накатывающей боли, повеяло отчаянием. Не вышло! Снова осмотры. Перевязки. Уколы и не слишком приятые санитарные процедуры. Беспомощность и злость на себя. Кормление с ложечки. Опять осмотры. Шипение перекиси водорода на кровавых рубцах. Рентген. Снова операционный стол... И снова боль пробуждения. Трудно было не пасть духом, между несколькими операциями. Врачи ходили с насупленными бровями, о чем-то долго и громко спорили на своей латыни. Болеслав был католиком, и латынь в детстве учил, но суть перепалок от него ускользала. Ясно было лишь, то, что появились какие-то проблемы, и требуется заново прооперироваться. Накатил фатализм, и Стахон был готов терпеть все, что придется. Ел что приносили. Терпел уколы и холод плоской ночной вазы. Молча, с закрытыми глазами, слушал, как пожилая медсестра читает газету соседу по палате. Соседом был какой-то русский полковник. С ним почти не общались. Видимо полковника предупредили, поэтому всех бесед-то было спросить который час, и пожелать доброго утра или доброй ночи...
После очередной операции наступил цикл реабилитации. Стахон был сильно измучен, но надежда снова проснулась в нем. Боли еще были, но тело слушалось все лучше и лучше. А руки смуглой и улыбчивой сестры выполняющей массаж, порой заставляли забыть, что сейчас он недолеченный калека. Черноокая столь явно флиртовала с раненым польским офицером, что чуть не поддался. Остановила его память о жене и сыне, и вечная настороженность в кругу коммунистов.
Как-то раз, когда бригадир, неуклюже, хромал с тростью от стены к стене, заново учась ходить, в палату зашел главврач с двумя людьми. Усатое лицо одного из них, было смутно знакомо...
-- Знакомьтесь, пан бригадир. Вячеслав Михайлович Молотов, министр иностранных дел советской страны. А это господин Сокальский.
-- Пан бригадир, доктора говорят, что вы идете на поправку. Как вы себя чувствуете?