Она и вправду пришла. И вошла так тихо, что притвориться спящей я не успела. Мать Радима посмотрела на меня без улыбки и протянула мне кружку с отваром.
— Выпей, дочка, — ласково сказала она, и ее голос совсем не вязался со взглядом.
От чашки шел знакомый запах, от которого у меня тотчас закружилась голова.
Я понимала, что могу отказаться. Вряд ли Добронега справилась бы со мной силой. Но мне некуда было идти, не к кому обратиться, а еще я вспомнила, что Альгидрас, который готовил смесь для этого отвара, снова мне соврал.
Может, раз он, глядя в глаза, соврал в этом, то врет и в другом? Может, они все здесь врут? Я посмотрела на неестественную, точно приклеенную, улыбку Добронеги и протянула руку за кружкой.
И, почувствовав первые признаки слабости, я вдруг подумала, что так и не спросила, чью же судьбу меняет он, если допустить, что его слова — правда…
***
«Темно и страшно бывает не только ночью. Это Всемила знала еще с детства. Знала, что темнота и Тот, кто всегда зовет, могут подкрасться в любой момент. И защитить от них мог только один человек: самый сильный, самый верный. Только рядом с Радимом Тот, кто всегда зовет, отступал. Чуял силу, боялся. Стоило лишь сжать покрепче руку брата, и было не так страшно падать в черноту, потому что даже во тьме Всемила знала, что Радим тоже там, с ней.
Голос был с ней всегда, сколько Всемила себя помнила. И страшный то был Голос. Нет, он не заговаривал с ней почем зря, не пересказывал древние сказания, как бывает с иными. Просто раз за разом налетала чернота, и в ней был Тот, кто всегда зовет. Страшный, злой. Он кричал раз за разом: «Ты будешь моей! Только моей!». И как бы ни вырывалась Всемила, как бы ни билась в путах, чуяла — не вырваться, заберет, вот сейчас заберет. И только Радимушка спасал.
В первый раз Всемила испугалась, что Радим забудет о ней, когда в Свирь приехала Злата. Злата и Радим были нареченными давно. Всемила как-то спрашивала брата, как давно, — так тот только отмахивался. «Всегда, — говорил, — это было». «Всегда» казалось Всемиле слишком долгим сроком. Уже бы и хватит. Пусть бы эта Злата вовсе не появлялась в Свири. Впрочем, сперва она и не появлялась. Радим все больше сам к князю ездил и каждый раз возвращался совсем другой — взрослый, и словно думал все о чем-то. И страшно Всемиле было — словами не описать. Мать тут была не помощница, потому что все повторяла, что за женой Радимушка о сестре не позабудет. А ну как позабудет? Ну как та свои порядки заведет? И хоть знала Всемила, что не такой Радим, чтобы забыть и забавы их детские, и секреты, а все одно… Вдруг?
Злата приехала в Свирь по осени. Высокая. Все говорили, красивая. Да только Всемила той красоты не видела. Нос сливой, волосы даже не вьются совсем, а глаза… ну что глаза? В них тоже красивого не было. И чего Радим так на нее смотрел да все за руку держал? Всемиле она не понравилась сразу. И хоть привыкла с детства всегда всем с Радимом делиться, тут промолчала. Страшно стало, а ну как он эту свою курносую выберет?! А та еще дружбу завязать пыталась. Подарки дарила, добренькой притворялась, лицом темнела, стоило только что-то злое ей сказать. Будто дело ей до Всемилы было. А Всемила все ждала, что Радим заметит, не может не заметить. Но здесь он ослеп будто. Как дурной сделался. Все о Златке своей говорил, да радовался, что той так она — Всемилка — нравится. Только чуяла Всемила — ненавидит ее золовка, всем сердцем ненавидит. Долго у Всемилы душа болела. До тех самых пор, пока Голос не вернулся. Опять нежданно, словно только и стоял за плечом, да все ждал, когда позвать лучше. И снова позвал.
А до дома Радима далеко, не добежать, не спрятаться, а в ушах «Ты будешь моей!» И совсем в черноте Всемила все же почувствовала руку Радима и родное, с детства знакомое «Всемилушка, девочка моя! Я рядом, я рядом!». И нет никакой Златы, и Голос, если и заберет, то не ее одну — их двоих. Радим одну не отпустит.
После этого Всемила успокоилась и стала свысока поглядывать на Златку. Та, правда, глаза опускала, говорила ласково, больше с глупостями не приставала, и снова на душе по-весеннему стало: ярко да светло. Пока однажды Всемила не услышала, как мать со Златой о детях говорят. Сперва не поняла Всемила, о каких детях речь, а потом словно кипятком окатило. Дети? Это же на коленях Радима кто-то другой, не она, не Всемила! А то, что свадебные союзы как раз ради этих самых детей и устраиваются… Кто сказал? Тот, у кого вот так не отбирали, не отнимали…
Всемила молилась Матери-Рожанице каждый день. И Мать-Рожаница услышала! Шли годы, а она так и оставалась самым главным человеком в жизни Радима. И не трогали Всемилу ни заплаканные глаза Златы, ни переживания матери. Она была счастлива, и даже Тот, кто всегда звал, замолчал до поры.
А потом пришла беда. Проклятые квары. Всемила плохо помнила те дни, когда свирское войско собиралось в поход. Радим ни слова ей не говорил. Улыбался, как раньше, подолгу сидел в ее покоях на большом сундуке да смотрел, как она вышивала, болтая о чем-то пустом. Она была простужена и почти две седмицы не выходила за ворота. А потом пришла Желана, заплаканная и измученная, и на вопрос Всемилы, что случилось, посмотрела удивленно и сказала чуть слышно:
— Они же могут не вернуться. Никогда!
И словно земля покачнулась. Тем же вечером она кричала на Радима до хрипоты за то, что молчал, за то, что уходил. А потом появился Голос, и снова Радим не отпустил, удержал.
Но все же срок настал. Четыре свирских лодьи отошли от берега одна за другой. Всемила не пошла на берег — Радим не позволил.
Два долгих года она помнила то, как он стоял на крыльце их с матерью дома. И тогда ей казалось, словно он даже ростом меньше стал. А она злилась на него и мечтала, чтобы он скорее ушел со двора. И пусть даже Голос вернется. Ей уже все равно! И Радим тоже знал, что Голос вернется и заберет ее. Оттого в его глазах было столько муки.
Первые дни казалось, что ничего не случилось. Точно воевода просто уехал к князю Любиму. И только присутствие Златы, которая в первый же день осталась ночевать в старых покоях Радима, да так больше и не ушла, напоминало о том, что Радима в Свири нет.
И ни Улеб, приходивший чуть не каждый день, ни молодые воины, которые разом приподняли головы и стали откровенно поглядывать в ее сторону в отсутствии брата, Всемилу не радовали и не успокаивали. Было ей в ту пору пятнадцать весен. Казалось бы, осталась без строгого присмотра — гуляй, радуйся. Молодость один раз дается. Тут уж война — не война. Время пролетит — не заметишь. Да не гулялось и ни о чем не думалось, кроме как о том, как они там, в злом море. Не было в те два года ни радости, ни тепла. Ничего не было. Казалось, что жизнь в Свири замерла для тех, кто ждал.
В те месяцы Голос звал ее чаще обычного. И было страшно, потому что мать не могла защитить, удержать.
Но два года минули, и море вернуло Радимку. Живым, почти невредимым. Много свирцев полегло в том походе. У Всемилы потом долго в ушах стоял крик, что раздался там… на берегу.
Вскоре Свирь зажила по-старому. Снова зажигались праздничные костры, снова улыбались подружки, снова молодые воины бросали жаркие взгляды. Только не до радости стало с тех пор Всемиле.
Нет, первые дни все было так хорошо, как и в сказаниях не бывает. Радим — живой, вот он… дома. А сколько радости было — разом подарить все рубахи, что вышила за эти месяцы? Даже не злилась, что оберег, подаренный Златкой взамен порвавшегося в походе, поверх тех рубах теперь красовался. И сама Злата уже так не злила, потому что видела Всемила — она все равно важнее. Она же молодшая, родная кровь. И счастье было таким огромным, что даже Голос отступил, не звал больше.
А потом Всемила заметила его… Нет, она в первый же день узнала, что Радим привез чужеземца. Но не до того ей было, хоть Желана и тащила на чужака посмотреть. Не хотела Всемила. Ну что на него смотреть? Две головы у него, что ли?
Ходил, правда, слух, что это живой хванец. Но Всемила, хоть и слушала с детства сказания о хванах, верила мало. Впрочем, бывало, думала про себя, смогли бы хваны победить Голос? Раз чудесники такие? Но как только приходил Тот, кто всегда зовет, ни о каких хванах она и не вспоминала, потому что точно знала: никто, кроме брата, не поможет.
Потом Радим сам привел хванца в их с матерью дом. Всемила тогда как раз букет зверобоя матери с луга несла, а хванец во дворе был. Всемила и удивиться не успела тому, чем он, вот такой, побратимства воеводы удостоился, как заметила, что хванец гладит Серого. Всемила обмерла, потому что к Серому даже Улеб подойти боялся — пес только семью признавал. Сколько сил потратила Всемила в эту седмицу, чтобы к Радиму его приучить. Получилось только оттого, что, пока Серый рос, Злата рубахи ему да ножны Радимовы таскала. Всемила тогда только смеялась, да, оказалось, зря.
Но сейчас Серый не просто не рычал и не скалился. Он зажмурился и терся лбом о ногу чужака.
— Что ты сделал с моим псом? — вместо приветствия спросила Всемила.
Хванец обернулся и слегка улыбнулся:
— Мы подружились. Я — Олег.
Говорил он странно, нараспев. И еще негромко. Так, что прислушиваться нужно было.
Всемила отчего-то разозлилась. На предателя Серого да на этого… Олега. Молча развернулась и пошла в дом. Подвесив на крюк в сенях связку зверобоя, Всемила пошла на голос Радима. Брат что-то искал в своих покоях и отчитывал котенка за то, что тот стащил его рукавицу. Котенок сидел на откинутой крышке сундука и жевал рукавицу.
— Там твой Олег, — сказала Всемила, подхватывая котенка на руки.
— Да, он меня ждет. Познакомились?
— А что мне с ним знакомиться? — откликнулась Всемила, пытаясь спасти остатки рукавицы. Котенок сжал зубы сильнее, да еще когтями вцепился.
Радим выпрямился и посмотрел на нее с укором. Иногда он умел смотреть на нее вот так.
— Не обижай его, Всемилка. Вот увидишь, он славный.
Рукавицу удалось высвободить, но котенок в запале вцепился зубами в ее руку.
— Вот леший! — крикнула Всемила, отбрасывая кота, и лизнула царапину, потом подула на нее и посмотрела на брата. Радим уже снова что-то искал. Глядя на его склоненную голову, она вдруг поняла, что что-то в его словах ей не нравится.
— Славный? — переспросила Всемила.
Радим захлопнул сундук и отодвинул сестру в сторону.
— Да, очень.
Всемила поняла, что не так во всем этом: Радим редко разбрасывался такими словами.
— Он гладит Серого!
— Я видел. Серый его сразу признал.
И послышались в голосе брата радость и гордость, будто это побратимство не из жалости, будто по-настоящему.
В дверях Радим обернулся:
— Так пойдешь?
Всемила медленно покачала головой.
А потом она стояла у окна и смотрела на залитый солнцем двор. На то, как Радим, смеясь, говорит что-то чужаку, а тот поднимает голову и улыбается Радиму, щурясь от солнца. И смотрит чужак на Радима как… как на своего. А потом чужак треплет Серого по ушам, и Серый подпрыгивает, ласкаясь.
Они ушли, о чем-то разговаривая. И впервые Радим не посмотрел на окна, выходя за ворота. А еще он положил руку на плечо хванца. Радим, который никогда ни к кому не прикасался, если не было нужды… И снова стало страшно.
Радим таскал за собой хванца, будто дня без него провести не мог. Всемила злилась и не понимала, почему мать и Злата так привечают чужака. Вернее, понимала: из жалости. И сама себя убедила, что и Радим в побратимство это впутался из жалости. Только все одно худо получалось. Жалость — не жалость, а врос проклятый хванец в Радима, как гриб в дерево. В Свири никто с ним дружбу не водил. Да и как с таким водить, когда он все время молчит да улыбается едва заметно, словно он старше Улеба.
Всемила пробовала со Златкой посекретничать, мол, что да как с этим хванцем, доколе Радим в побратимство играть будет? Потому что одно дело — жена, тут уж Боги так велели: жена должна быть. А другое дело, когда вот так, ниоткуда… но Златка сделала вид, что не понимает, а может, и вправду не понимала, почему Всемиле он не по нраву. Защищала хванца, хвалила по-всякому. А Всемила смотрела, как светятся глаза золовки, и думала, что будь это не Злата, то уверилась бы Всемила в том, что любятся эти двое за спиной Радима. Только… Злата бы не стала. Горяч Радим, не простит. Да и сложно было представить Злату с хванцем. Он ее чуть не на полголовы ниже. А мужчина должен быть… мужчиной. Воином. Таким, чтобы дух захватывало.
Всемила подумала о тех, кто цветы украдкой через забор перекидывал да жаркие взгляды бросал. Только вот ни от одного из них дух не захватывало. Не встретила, что ли, пока своего единственного? А встретить уже хотелось. Только суженый этот… Ну да ладно. До этого еще вон сколько — Радима уговорить можно. Он в обиду не даст.
Это вон, может, воины да Златка думают, что раз однорук, так это доблесть. А Всемилу аж озноб при мысли о суженом брал. Мужчина должен быть мужчиной. А тут… калека какой-то. Она часто вспоминала, как Радим по молодости тоже едва руки не лишился. Уж тогда испугались они — словами не передать. Да только Боги миловали, переболел, да с рукой остался, пусть и подводила порой. Всемилка иногда думала, что было бы, если бы Радим так… а только дурное все думалось. Выходит, и она дурная, если для нее раз без руки, уж и не человек… И хорошо, что Боги миловали. Гнала Всемила от себя те мысли.
А потом она вдруг поняла, что нужно сделать с чужаком. Как ей это в первый раз придумалось, Всемила не помнила. Словно всегда эта мысль в ней жила да только ждала, когда чужак появится да Радимку у нее забрать попробует. Сначала она вправду хотела добром. Нет, конечно, не подружиться с чужаком, но хотя бы понять, как от него избавиться по-доброму. А для того нужно было сперва хванца одного застать да посмотреть, как он себя с ней, Всемилой, поведет. Только в то время, как хванец без Радима был, Всемила дома сидела, потому как девка потемну не выходит, да и далеко одной нельзя было. А уж там, где его встретить можно было, он всегда при Радиме. А тут как поговоришь, коли они с братом ни на полшага друг от друга не отходят? И не сделаешь ничего.
Правда однажды Всемила решила чужака и при брате проверить: нарочно корзинку уронила — посмотреть, что хванец сделает. Радим того не заметил: чуть впереди шел, а хванец быстро нагнулся, корзинку поднял, да еще рушник, выпавший из нее, сложил ловко да аккуратно и молча Всемиле передал. Чего она сама ждала — не понятно, то ли что он тоже корзинку ту не заметит, то ли что слова какие скажет. А он смолчал, и Всемила со злости даже не поблагодарила — молча бросилась брата догонять. Рассердило ее то, что он даже взгляда на нее не бросил. Будто и не человек она. Со Златкой вон и смеется, и говорит… И решила Всемила, что добьется от него ответа, чего бы ей это ни стоило.
Так вот у них и получалось. Делала она что-то такое, чтобы Радим не видел, а хванец все молчал. Раз уж совсем нарочно его Всемила толкнула. Будто бы оступилась, когда через канаву перескакивала. Хванец-то ни ростом, ни силой не вышел — стыдоба, а не побратим воеводе. Он, не ожидавший толчка, веретеном крутанулся, но на ногах устоял, да еще обернувшегося Радима успокоил, мол, ничего, оступился. И на Всемилу снова не взглянул.
Злило это — сил не было.
А потом судьба свела их наедине, как Всемиле и хотелось. Пришла она в дом Радима, да того не застала. Девчонка, что у Златки в помощницах жила, дверь отворила да в хлев убежала, а Всемила в дом пошла. Она чувствовала себя хозяйкой. И хоть даже мать здесь себя гостьей вела, уступая Злате, Всемила уступать не собиралась. Она — роднее всяких Злат, и это ее дом. Понятное дело, сильно она не самовольничала, но и лишний раз позволения у Златы не спрашивала, что ей делать здесь, а что нет.