Я снова повернулся к Евлахову.
— Крум нервничает! — шепнул я. — Надо что-то делать!
И вот «Катюша» допета до конца. Евлахов, даже не взглянув в мою сторону, поднялся и весело крикнул:
— А теперь предлагаю потанцевать! Давайте раздвинем столы!
— Да ты что?! — засмеялся Емельянов. — У нас же только одна дама — Варвара Петровна!
— Действительно, — усмехнулся Данилов.
— Ничего! Пусть Варвара Петровна потанцует с нашими гостями!
Мы с Курбатовым быстро отодвинули свой стол вправо, Евлахов с Семеницким свой стол влево. И уже сложившийся круг сразу распался. Я заметил, что это озадачило Брюннера. Он что-то сказал Ругге, подошел к Круму и встал позади него.
Евлахов крикнул:
— Варвара Петровна, попросите Ругге сыграть что-нибудь веселое! Фокстрот там какой-нибудь. И пригласите Брюннера потанцевать!
Варвара Петровна поговорила с Ругге, тот перехватил разрешающий взгляд Брюннера, снова приложил к губам гармонику и заиграл быстрый фокстрот.
— Ну, Варвара Петровна, гости ждут! — по-хозяйски широко развел руками Евлахов.
Постояв немного на месте, Крум через всю комнату направился к раскрытому настежь окну. Брюннер, как тень, последовал за ним и встал рядом. С его лица вдруг сошла так подкупавшая всех непосредственность. Он стал молчалив.
Варвара Петровна поглядывала на Курбатова и не решалась подойти к Брюннеру.
Я услышал, как Евлахов, потеряв терпение, тихо, но настойчиво повторил:
— Варя, не теряй времени! Это нужно!
Ее лицо вспыхнула румянцем, и она медленно пошла к окну. Брюннер первым сделал движение ей навстречу, и она протянула ему руки, приглашая к танцу. Однако Брюннер вежливо, но категорически отказался. Что именно он сказал ей, я не понял, но положение, в которое она попала, оказалось довольно сложным. Она попыталась было в чем-то убедить Брюннера, но тот отрицательно покачал головой. Варвара Петровна повернулась к Круму, но Брюннер, предупреждая ее намерение, тем же жестом отказался и за него.
Пока Варвара Петровна разговаривала с Брюннером, Крум слушал внимательно и почтительно, слегка сощурив глаза, потом неожиданно быстро шагнул к ней и, грубоватым движением отстранив Брюннера, положил на плечо Варвары Петровны свою сильную руку и начал танцевать.
Я увидел, как выразительно переглянулись Ругге и Брюннер. Ругге в смятении даже перестал играть, но сразу понял, что, прервав игру, открыто выдаст намерение Брюннера.
Теперь они оба оказались в трудном положении. Крум ловко вел в танце Варвару Петровну. Он был огромного роста, и ее голова едва достигала его широкой груди.
Не знаю, понимал ли кто-нибудь из наших до конца всю систему сложнейших взаимоотношений, которые возникли в этой комнате. Вряд ли даже участники быстро развивающихся событий представляли себе, в чем состоит тайный смысл напряженной игры, которую они вели.
— И зачем это она сама подошла к ним?! — ревниво проговорил Курбатов, становясь рядом со мной; он-то наверняка ничего не понимал. — Посмотри-ка, что с ней происходит! — вдруг воскликнул он.
Я взглянул на Варвару Петровну и поразился. Ее лицо было бледное, как неживое. Взгляд остановился, и только губы что-то быстро шептали Круму, а тот так же быстро отвечал ей.
И тут Брюннер резким движением руки подал Ругге знак прекратить игру. Ругге сразу же подчинился, музыка прервалась на полутакте.
Крум поцеловал руку Варвары Петровны, благодаря за танец, тут же отошел от нее, вернулся к окну и молча встал рядом с Брюннером.
Варвара Петровна, когда я вновь посмотрел на нее, уже сидела на стуле и пила воду из стакана, заботливо принесенного ей Курбатовым. Ее взгляд следил за Евлаховым, который тихо переговаривался с Даниловым и Емельяновым.
Вдруг кто-то толкнул меня. Я оглянулся. Ругге протягивал мне стакан, до половины наполненной водкой. В другой руке он держал свой стакан, готовясь чокнуться со мной. Его глаза пьяно блестели.
— Прозит!.. Прозит!.. — повторял он.
Не дожидаясь, пока я выпью, он одним глотком осушил свой стакан, пьяно улыбнулся и, покачиваясь, побрел к окну.
— Ругге совсем окосел! — сказал Емельянов. — Ты, Березин, больше с ним не пей!
— Курбатов! — строго сказал Данилов. — Отведите летчиков в помещение аэродромной команды! Там для них уже приготовлена комната.
Я думал, что Евлахов сразу же подойдет к Варваре Петровне, чтобы узнать обо всем, что сказал ей Крум. Но он, вероятно, из осторожности, даже не смотрел в ее сторону.
Когда я подошел к столу, чтобы поставить на него свой стакан, я услышал, как она тихо сказала Курбатову:
— Он — коммунист, понимаешь! Он нарочно подготовил эту вынужденную посадку!.. Он хочет нас предупредить… Гитлер скоро начнет войну!..
— Не провокация ли это? — с сомнением спросил Курбатов.
Вдруг у окна, где стояли немецкие летчики, раздался шум. Ругге что-то пьяно выкрикнул и тут же полетел на пол, сбитый ударом сильного кулака Крума. Брюннер бросился на Крума. Это произошло так стремительно, что никто не успел вмешаться.
— Разнимите их! — только и успел крикнуть Данилов.
Одновременно, почти слившись в один, прозвучали два негромких выстрела. Крум покачнулся, схватился за грудь, мгновенно продержался на ногах, а потом как-то боком тяжело рухнул на оконную раму, и осколки разбитого стекла с треском полетели в стороны.
Никто не успел заметить, в какой именно момент Брюннер и Ругге выхватили пистолеты. Они выстрелили в упор.
Откинув в сторону стул, Варвара Петровна кинулась к Ругге, еще сжимавшему в руке пистолет, и с размаху ударила его по щеке.
Тот что-то остервенело крикнул в ответ и взмахнул пистолетом. Подскочив к нему, я сжал его запястье и резко повернул руку.
В следующее мгновение Ругге крепко держали Семеницкий и Федоров, вылетевший из кухни, а Евлахов и Данилов, прижав к стене Брюннера, вязали ему руки.
— Березин! Посмотри, жив ли Крум? — обернулся ко мне Данилов. — Немедленно вызвать врача!
Я подбежал к Круму. Но он был так тяжел, что я не смог один снять его со стола. Ко мне присоединился Емельянов, он был растерян, сразу постарел, руки его дрожали.
— Поднимай осторожнее!.. Осторожнее, — говорил он, — придерживай плечи, а я ноги!.. Положим его на скамейку.
Я приподнял Крума за плечи, стараясь как можно осторожнее поворачивать его тяжелое, грузное в мертвенной неподвижности тело. Под его грудью, на белой скатерти расплылось большое кровавое пятно.
По-видимому, дежурный сразу позвонил в санитарную часть, потому что не успели мы перенести Крума на скамейку, стоявшую у стены, и положить его на спину, как появился полковой врач Цыбульский, невысокий пожилой человек. Он задыхался от быстрого бега.
— Что случилось? — спросил он, ни к кому не обращаясь, и тут же, схватив руку Крума, начал искать пульс.
— Жив? — спросил Евлахов. Он не обращал внимания на полученную в борьбе с Брюннером глубокую ссадину на лбу, из которой по бровям и щекам текла кровь. — Доктор, он жив?!
Цыбульский медленна положил руку Крума ему на грудь и молча пожал плечами.
— Эх, не уберегли! — воскликнул Евлахов и махнул рукой с какой-то мучительной досадой.
Брюннера и Ругге под конвоем отправили пока на гауптвахту, они прошли мимо нас, надменно улыбаясь, развернув плечи и подчеркнуто твердо ставя ногу.
За окном уже наступило утро, тихое и солнечное утро 20 июня 1941 года. Вдалеке, в поле, паслись коровы. Из рупора, укрепленного на столбе, невдалеке от штаба, донеслись звуки ритмической музыки, и диктор, поздравив о добрым утром, весело произнес:
— Теперь приступим к утренней зарядке!..
А для нас уже началась война…
ПАМЯТНИК ДЮКУ
Повесть
Глава первая
«Как жить дальше?!» — это был любимый вопрос полковника Савицкого. Он задавал его себе всегда, когда предавался размышлениям, и в зависимости от настроения и обстоятельств вкладывал в него самое разнообразное содержание. Он мог задать себе вопрос, потягиваясь и мурлыча: «Как будем жить дальше, дорогой Мишенька?» — это значило, что он собой доволен. «Михал Михалыч, а как же ты будешь жить дальше?!» — в этой интонации уже проступало некоторое недовольство, — значит совершена какая-то ошибка, пока известная ему одному. И наконец, когда он произносил: «Товарищ Савицкий, подумай, как ты будешь жить дальше?!» — недовольство собой достигало крайнего предела, тут уж следовало действовать. Было много других, промежуточных оттенков, но они не имели столь существенного значения.
Савицкому далеко за сорок. Жизнь его и трепала и миловала. В тридцать седьмом году он воевал в Испании, в бригаде генерала Лукача. Однажды целую ночь провел с Хемингуэем, бродя по ночному Мадриду. Хемингуэй, высокий и подвижный, что-то весело говорил коренастому, моложавому испанцу. Первый раз в жизни Савицкий в полной мере ощутил горечь от того, что с юности не изучал иностранные языки. Ему очень хотелось поговорить с Хемингуэем, но, черт побери, они словно только что слезли с Вавилонской башни.
Вдруг они оказались рядом с круглой ареной цирка, видевшего не одну яростную корриду. Савицкий остановился и крикнул:
— Фиеста!.. Но пасаран!.. — «Фиеста» — так назывался роман Хемингуэя, который он читал, а «но пасаран» — это были первые испанские слова, которые он твердо усвоил. В общем, получилось непосредственно и смешно. Хемингуэй засмеялся и шутливо потрепал его за плечо.
— Но пасаран!.. Камарада… — засмеялся он.
А потом — бой, тяжелое ранение! На одном из последних кораблей его отправили на родину. В госпитале он узнал, что его наградили орденом и присвоили звание полковника.
Через полгода, когда выздоровел, его направили в разведку. Почему?! Может быть, потому, что он за время болезни написал обстоятельный доклад о своей деятельности в Испании, старался глубоко проанализировать обстановку, сложившуюся в тылу у республиканцев, подробно рассказал о «пятой колонне». И вот теперь он был разведчик со стажем. Со стажем! Как-то он шутливо сказал, что стаж для разведчика надо исчислять со дня, когда ребенком он в первый раз сыграл в прятки.
— Да, так как же, Михал Михалыч, ты будешь жить дальше? — проговорил Савицкий, тяжело вздохнув. Он стоял у окна и смотрел в темное, отяжелевшее от пятидневного непрерывного дождя поле. Вдалеке, у рыжего оврага, трактор тащил пушку. «Какой-то идиот нарушил маскировку штаба», — зло подумал он, прервав течение мысли, но тут же, взглянув на серые, низкие, по-стариковски взлохмаченные тучи, успокоился — погода нелетная…
Решение не приходило. Этот сукин сын Дьяченко сумел-таки заронить в него сомнение. Как поступить?! Конечно, Тоне уже давно пора действовать.
Егоров! Вот о ком нужно думать!.. Конечно, разлучить их — ничего нет более легкого. Тоню отправить на задание, а Егорова в распоряжение штаба фронта… Но нужно ли это?! Ах, собака Дьяченко, ну и задачу ты задал. Уже все документы готовы: и румынский паспорт, и удостоверение, свидетельствующее о том, что Егоров коммерсант. И легенду о своей биографии он уже вызубрил. Если Тоня обладает надежными справками, подтверждающими ее рождение в немецкой колонии под Одессой, то Егорова страхуют не менее надежные старые акции компании Черноморского пароходства; ссылка на богатого деда — один из аргументов, который должен подкреплять версию, что коммерцией Егоров, — а по документам Иван Константинович Корш-Михайловский — занимается по сложившейся в семье традиции.
Савицкий усмехнулся. И надо же придумать фамилию — Корш-Михайловский! Ну, опять Дьяченко! Это ведь, кажется, он старался, чтобы фирма новоявленного коммерсанта звучала солидно: «Оптовая торговля фруктами Корш-Михайловского».
Так что же делать, черт возьми? Что теперь получится, если все оставить по-прежнему, и он ничего не знает, и Дьяченко ничего не видел? Ну, целовались!.. Еще не известно, любовь ли это… Или так… А если — любовь?! Если — любовь?! А если — так?! Что лучше, что хуже?.. Фу, дьявол! Конечно, самое лучшее, если бы этой проблемы вообще не было…
То, над чем ему пришлось думать сейчас, вызывало досаду, смешанную с раздражением. По законам жизни, он должен был бы радоваться, что два человека встретились и полюбили друг друга в этом пекле. Оба молоды, и кто знает, доживут ли до конца войны. Ошибка — и только небольшая группа друзей будет помнить твое имя. Нет!.. Нет!.. Нет!.. Он не должен вмешиваться, не должен.
Ну, а если все же взглянуть на это с другой стороны? Они оказываются в Одессе, в окружении врагов. Надо будет принимать решения, подчас крутые, даже жестокие. Не будет ли Егоров скован, да и Тоня тоже? Вместо того чтобы заниматься делом, идти, если нужно, на крайний риск, они станут охранять друг друга. Нет, с этой точки зрения Дьяченко не так уж неправ. Тут действительно таится опасность… Эх, и надо же, чтобы это случилось в самый ответственный момент!
Приходили и уходили люди, Михаил Михайлович выслушивал доклады, подписывал разведсводки, изучал допросы пленных. Начальник оперативного отдела переслал ему шифровку с запросом о том, как осуществляется директива 17 СК.
Как осуществляется?.. Уже почти неделю Савицкий не имеет покоя. У группы «Вихрь», засланной в Одессу еще в сентябре прошлого года, кончились деньги, нет батарей для рации. И это в дни, когда вблизи города, за линией фронта, должен быть высажен воздушный десант. Нужно срочно посылать связных, но уже пятый день не взлетают самолеты. И даже для выполнения особого задания нет условий: слишком высок фронт туч.
Только неосведомленному человеку кажется самым простым — посадил разведчиков на самолет, выбросил их по ту сторону линии фронта — и дело сделано. Нет, тысячи мелочей, если о них не подумать вовремя, если их не предвидеть, могут погубить разведчиков и сорвать операцию.
А командование торопит. Как выполняется директива?! Скорее, скорее!.. А в таком деле нужна прежде всего дотошность и осмотрительность! Лучше на пару дней задержать операцию, чтобы еще раз проверить, все ли подготовлено и учтено, чем потом днями и ночами сидеть у радиостанции, ждать вызова, который никогда не прозвучит в наушниках радиста.
— Товарищ полковник, разрешите?
Савицкий снял очки и поднял от сводки глаза. В дверях стоял подполковник Корнев, невысокий, сутуловатый, он всегда щурился, когда смотрел на собеседника, как бы всем своим видом показывал, что видит его насквозь. Савицкого всегда смешила манера этакого провинциального Шерлока Холмса, и он подтрунивал над Корневым, который любил даже о самых обычных вещах сообщать таинственным полушепотом.
— Сегодня в пять тридцать утра, товарищ полковник, взято в плен пять румын и два немца. Допрос ведется, протоколы будут представлены…
О том, что пленены пять румын и два немца, известно уже всему штабу — утренняя сводка распространена не только по всем отделам, но и вручена корреспондентам газет.
Но Корнев морщит широкий с залысинами лоб и говорит об этом, как о совершенно секретном деле, о котором никто не должен знать. Впрочем, о делах действительна секретных он говорит также. Это его извиняет. В конце концов у каждого свой характер.
Корнев неторопливо прикрыл дверь плотнее и, кашлянув, нагнулся над столом. Его круглое лицо выражало глубокую серьезность; казалось, он тщательно следил за тем, чтобы никто и заподозрить не мог, что он когда-нибудь улыбается.
— Товарищ полковник, — проговорил он негромко, веско расставляя слова, — Петреску во всем признался.
Савицкий никогда не слышал этого имени, но сразу догадался, что, вероятно, это один из пятерых, взятых в плен.
— В чем? — спросил он, стараясь погасить в глазах улыбку, чтобы не обидеть Корнева.
— Немцы знают, что мы готовим воздушный десант!
Несколько мгновений Савицкий изучал лицо Корнева. Ему захотелось крикнуть: «Чего ты стоишь, как истукан! Ведь это же тяжелый удар!.. Как они, черт их возьми, могли догадаться?..» Но он промолчал и только досадливо стукнул пальцами о край стола.
— Предполагают или знают? — глухо спросил он.
— Знают! — также ровным голосом ответил Корнев и, вынув платок, вытер голову, на которой кое-где сохранились редкие кустики рыжеватых волос; так в выжженной солнцем степи с удивлением видишь влачащий жалкое существование кустарник. — Знают! — повторил он. — Вот почитайте!.. — и он быстрым движением положил перед Савицким уже перепечатанный на машинке протокол допроса майора Петреску.
Наметанным взглядом Савицкий сразу отметил, что раз Корнев принес ему второй экземпляр, значит, он уже пустил протокол в оборот. Как, однако, он любит торопиться, когда дело касается выслуживания перед начальством.