— Уже передали начальнику штаба?
— Вручил!
Не сказал «сам отнес», а применил довольно емкое словцо «вручил» — вручить можно и через посыльного. Однако сейчас действительно не до тонкостей субординации. Какой-то неизвестный майор Петреску, которого перехватили на одной из тыловых дорог разведчики, выбалтывает на первом же допросе о том, что так тщательно пряталось от противника.
Да, протокол красноречиво это подтверждает, но все же Петреску ни одним словом не упоминает ни о месте предполагаемой высадки десанта, ни о времени.
На столе загудел телефон в желтом кожаном чехле.
Савицкий взял трубку и невольно взглянул в окно, за которым уныло нависали серые облака. И пока слушал то, что ему выговаривал начальник штаба, все время смотрел мимо Корнева в далекую степь. Он умел, когда ему это было необходимо, словно выключиться. Кричи не кричи — положение серьезное. И надо как-то выходить из него. Если даже майор Петреску блефует и все его показания сплошная выдумка, чтобы показной чистосердечностью спасти свою жизнь, то и тогда положение не намного легче. Значит, противник настроился, понимает, что в этой, крайне тяжелой для него обстановке воздушный десант — совершенно реальная операция, которую нужно ждать со дня на день. А коль скоро это так, то, несомненно, противник внимательно изучает все участки дороги, прикидывая, где с наибольшей вероятностью может произойти выброска. А если это так — то переправлять разведчиков на самолете опасно.
Да, сообщение майора Петреску — сигнал хотя и неприятный, но крайне важный и своевременный.
— Вот что, Корнев, — сказал Савицкий, откладывая протокол допроса, — Егорова и Тоню завтра отправлять не будем!.. Над их заданием надо будет еще подумать…
Корнев повернулся и быстро вышел. Савицкому показалось, что на его лице промелькнула улыбка.
Когда дверь за Корневым закрылась, Савицкий поднялся с места, подошел к окну и глубоко вздохнул.
— Товарищ Савицкий, — произнес он угрюмо, — как ты будешь жить дальше?
Он не заметил, что боец, охранявший дом, услышал, поражено взглянул в окно на своего начальника и быстро завернул за угол.
Глава вторая
Ему довольно сильно досталось, когда сраженный автоматной очередью шофер упал ему на плечо, а неуправляемая машина на полной скорости съехала в кювет и перевернулась. Что произошло потом, Леон смутно помнил, так как от сильного удара потерял сознание. Иногда приходя в себя, но оставаясь в полузабытьи, он чувствовал, что его несут, но кто несет и куда — он не понимал, у него не было сил даже открыть глаза.
Окончательно он пришел в себя в какой-то землянке, открыл глаза, и его взгляд устремился в черноту. Ослеп! Боже, как он испугался! Но тут же услышал, что рядом говорят по-русски, скосил взгляд — и у него сжалось сердце: он в плену.
То, что ему показалось тьмой, на самом деле было черным земляным сводом землянки. Но сквозь раскрытый дверной проем падал неяркий свет занимающегося утра, и одного быстрого взгляда хватило, чтобы заместить высокого немолодого офицера, склонившегося над столом с разложенными на нем флаконами лекарств и пакетами марли.
Рядом с нарами стоял солдат с автоматом, небрежно висевшим на плече, и закуривал папиросу. Петреску крепко зажмурил глаза. Еще хоть несколько минут вырвать у смерти, чтобы обдумать свое положение. Как ломит голову! Он даже не может застонать, чтобы дать выход чувствам. Как он несчастен и беспомощен!
Он лежал с закрытыми глазами, выигрывая время. Саднило лоб и остро ныл правый висок, которым он ударился, когда перевернулась машина. Что-то теплое давило на грудь. И он перевел дыхание.
Солдат, стоявший рядом, вдруг засуетился.
— Ожил! — воскликнул он мальчишеским звонким голосом. — Слава тебе мать, Мария Гавриловна!.. Не зря тащили!..
— Тише, Карасев! — проговорил строгий голос.
Леон услышал шаги. К нему подошел офицер и взял его руку, нащупывая пульс. Ощутив на своей руке чужие пальцы, Леон едва сдержался, чтобы не выдернуть руку.
На несколько мгновений в землянке наступила полная тишина. Очевидно, врач считал пульс. В раскрытую дверь донеслось лошадиное ржание, где-то с курлыкающим звуком несколько раз ударила зенитная пушка, прогудел самолет, и снова все смолкло.
— Пульс нормальный, — проговорил врач, осторожно отпуская его руку, — скоро, наверно, окончательно придет в себя! Сотрясение, конечно, получил основательное, но жить будет.
— Так можно сообщить в штаб, что все в порядке? — спросил солдат и звякнул автоматом.
— Сообщай, Карасев! — сказал врач, заскрипев пером. Он что-то писал. — Постой, — вдруг окликнул он, и Леон услышал, как удалявшиеся шаги солдата вдруг затихли. — Это какой твой «язык» по счету?!
— Седьмой, товарищ капитан!
— Орден полагается!
— Да, за майора могут навесить, а за тех только медали давали… Лейтенант Дьяченко знаете какой! Лишнего не даст, твое отнимет…
Врач усмехнулся и вернулся к своему столу. Снова, удаляясь, застучали кованые сапоги, и все стихло.
Шумно пульсировала в висках кровь. Он даже не предполагал раньше, что она может так шуметь. Минуты тянулись, как годы. Наконец, чтобы умерить его страдания, вмешался сам бог. Врач встал и вышел из землянки.
— Стереги пленного! Сейчас вернусь! — сказал он кому-то, и стало совсем тихо. Леон чутко прислушался. Часовой, очевидно, находился у входа, и его не было слышно.
Приоткрыв глаза, оглядел землянку. Врытый в землю, грубо сколоченный стол, медицинская сумка висит на гвозде, полотенце со следами крови брошено в угол, в другом углу пара стоптанных сапог, прикрытая газетой, поверх которой лежит начатая буханка хлеба, — немудреный военный быт. Его собственная землянка немногим отличалась от этой. И вдруг он заплакал — от боли, одиночества и бессилия. Он не сомневался, что его расстреляют, что все это гуманное к нему отношение лишь уловка. Как только допросят и он станет не нужен, — его тут же уничтожат.
Им овладело ожесточенное, мстительное чувство. «Нет, вы не получите меня живым! Ты не получишь за меня орден!..» Он рванулся с нар. Острая боль пронзила голову. Он покачнулся и прислонился к стене. До стола не больше трех шагов, но ему показалось, что он идет вечность. Глаза застилал темный туман. Он боялся только одного — потерять сознание. Звякнули пузырьки. Неверным движением он опрокинул какой-то флакон, разлетевшийся вдребезги у его ног; остро запахло эфиром. Леон вздрогнул — звук удара мог привлечь внимание часового. Тогда, чтобы успеть, во что бы то ни стало успеть, он схватил два первых попавшихся в руки пузырька, наполненных какой-то жидкостью, и, выдернув из одного пробку, опрокинул в рот. Нестерпимым жаром обожгло грудь, и он повалился ничком на стол.
Когда очнулся, он по-прежнему лежал на нарах. Первое, что он услышал, был веселый смех.
— Черт подери! — говорил знакомый голос врача. — Он выпил недельный запас чистого спирта!
Другой голос, басовитый, с хрипотцой, сказал:
— Вряд ли! Глотнул, наверно, а остальное вылилось… А жаль!.. Смотри, как будто пошевелился…
Действительно, Леон невольно поправил левую, затекшую руку.
— Сейчас придет в себя!
По тому, как двое спокойно сидели на своих скамейках, ведя неторопливый разговор, Леон понял, что теперь его уже без присмотра не оставят. Они будут дежурить — час, два, весь день, сутки, недели, если это будет нужно. Ах, если бы можно было бесконечно лежать вот так, о закрытыми глазами и умереть. Но его стал душить мучительный кашель, он раздирал грудь, и пришлось невольно открыть глаза.
Тотчас же над ним нагнулся коренастый человек, лысоватый, с острым прищуром глаз и по-румынски спросил:
— Как дела, майор?.. Вам туговато пришлось, неправда ли?!
Леон подавил приступ, помолчал, рассматривая лицо русского подполковника.
— Да! — слабо улыбнулся он. — Мне сильно досталось!
— Вы знаете, что находитесь в плену?
Леон вздохнул. Офицер взял со стола дымящуюся кружку и протянул ему.
— Выпейте-ка горячего чаю! Конечно, это не спирт, — он коротко усмехнулся, — но помогает!..
Чай был приторно сладкий, железная кружка обжигала губы, но Леон жадно глотал. Врач сидел у стола, опершись локтями, и молча смотрел, как он пьет. Временами переглядывался с коренастый офицером, раскладывавшим на другой стороне стола листки бумаги, карандаши и какие-то документы.
«Будут допрашивать!» — понял Леон и невольно взглянул на плотно прикрытую дверь. Ему послышались шаги. Это могли быть солдаты, которые станут его избивать, как только он откажется от показаний. Но за дверями было тихо, если не считать доносящихся звуков отдаленной стрельбы. А в том, с какой тщательностью офицер занимался своими бумагами, было нечто успокаивающее.
И допрос начался. Леон решил не уступать. Отвечал по возможности коротко и односложно, чутко присматриваясь к офицеру, который его допрашивал. Однако он ничего не мог прочесть на сухом, замкнутом лице. Тот не проявлял ни ненависти, ни дружелюбия. Конечно, Леон ничем не выдал, что понимает по-русски. Но и в коротких репликах, которыми изредка обменивались офицеры, не таилось угрозы. Ему даже показалось, что допрашивают его лишь для порядка, а на самом деле им обоим скучно и они хотели бы скорее покончить с формальностями.
— Меня расстреляют? — вдруг спросил он и почувствовал облегчение. Ему нужна была ясность, вот и все.
Офицер перестал писать, поднял голову и удивленно пошевелил бровями.
— Хотите ясности? — переспросил он.
— Да! Только не говорите банальных фраз о том, что все зависит от степени моей откровенности!.. Я все равно не поверю!
— А между тем это действительно так!
— Ну, а если я откажусь с вами разговаривать?! — Где-то в глубине души Леону хотелось, чтобы офицер его пристрелил, — так мучительно болела голова. В конце концов какая разница — часом раньше, часом позже; спокойствие обманчиво: они ведут себя так мирно потому, что он говорит. А что этот круглолицый, со свирепыми глазками, станет делать, когда ему откажут в показаниях? Ну, бей, бей!.. Бей же! Сквозь жаркую пелену откуда-то издалека донесся голос:
— Майор, а вы можете не закатывать истерик?..
Придя в себя, Леон долго молчал, ощущая горькую сухость во рту.
Допрашивавший его офицер ничем не выдавал своего нетерпения. Сидел за столом и перочинным ножиком сосредоточенно оттачивал карандаши. Врач разложил перед собой на бумаге хлеб, помидоры, кончиком ножа поддевал в консервной банке куски мяса в желтоватой пленке холодного сала и отправлял себе в рот.
— Корнев, есть хотите? — спросил он.
— Нет, не до еды! — сказал подполковник по-русски. — Этот тип решил меня провоцировать!.. Выясняет мои намерения! Торгуется!.. Хочет купить себе жизнь…
Капитан усмехнулся.
— Ну, что ж! Его можно понять!..
— Понять-то можно! Но попади я в его лапы, не лежал бы в лазарете, как барин!.. Он бы мне уже иглы под ногти загонял!..
Леон, протестуя, невольно приподнялся на локте, затем, опираясь обеими руками о нары, сел, стараясь не шевелить головой.
— О, — воскликнул врач, — смотри-ка, спирт оказывает целебное действие! Пациент набирает сил на глазах!..
Леон несколько мгновений сидел молча. Ему хотелось сказать что-то острое и злое. Этот подполковник как будто принимает его за гестаповца. Но он решил продолжать игру до конца. Чем дальше никто не будет знать, что он понимает по-русски, тем больше шансов у него остаться живым.
— Хорошо! — сказал он. — Я буду отвечать. Но только на те вопросы, которые не роняют моей чести!..
Корнев вдруг отложил карандаш. В его замкнутом взгляде появилось какое-то новое, почти веселое выражение.
— Вы говорите о чести?
Леон молча кивнул. Корнев повернулся к врачу:
— Этот оригинал заговорил о чести!
Врач усмехнулся:
— Да уж!.. Но говорят, что румыны ведут себя все же лучше, чем немцы!..
— Как будто! — пробурчал Корнев. — Ну, ладно!.. — И по-румынски обратился к Леону: — Хорошо, будем говорить о чести!
Если бы не некоторые ошибки в произношении, Леон считал бы, что перед ним сидит румын. Корнев говорил по-румынски в совершенстве, пользуясь редкими оборотами и идиомами.
— У вас прекрасное произношение, — сказал Леон, чтобы как-то смягчить напряжение.
— Не очень-то! Я знаю свои ошибки!
— Где вы изучили язык?
— Я родился в Кишиневе.
— Ах, вот как! А моя мать — в Тирасполе!
— Можно сказать, мы с ней земляки!
В какой момент Леон сказал, что ожидается воздушный десант русских?! Он уже не помнит! Но он сказал, и по тому, как вдруг остановился взгляд подполковника, сразу понял, что эти слова вызвали особый интерес. Теперь подполковник вцепился в него словно клещами. Откуда ему известно о десанте?.. Кто говорил? В каком штабе?.. Где, по мнению немцев, должен этот десант высадиться?! В какое время?! Предположительно какой численностью?..
Он допрашивал с такой дотошностью, словно речь шла о немецком десанте. А ведь Леон придумал версию о том, что немцы ждут высадки советского десанта как раз для того, чтобы отвлечь его внимание. Он хотел, чтоб в нем увидели важного информатора, а таких обычно не расстреливают, во всяком случае не торопятся это сделать. А там, кто знает, судьба ведет людей непостижимыми путями. В первые минуты он даже порадовался тому, что его маневр удался, но постепенно стал понимать, что подполковник встревожен, хотя и не подает вида. И это его напугало. От него потребуют подробностей! А что он мог еще прибавить? Действительно, среди офицеров ходили слухи о том, что возможен советский десант. Но это были лишь предположения, основанные на оценке сложившейся обстановки. Сейчас же Леон, нервы которого были напряжены до отказа, стремясь убедить допрашивающего в своей правдивости, говорил об этих слухах как о достоверно известных сведениях. «Неужели я попал в цель?» — думал он, стараясь проникнуть в мысли Корнева, но тот, задавая вопросы, пристально смотрел ему в глаза, словно щупом выверяя, есть ли в этих словах правда, не кроется ли под их верхним слоем ложь.
Теперь уже Леон твердо стоял на своем. Постепенно его рассказ обрастал подробностями, которые должны были придать достоверность всему, что он говорил… «О десанте сообщили из штаба самого Антонеску!», «Сообщил об этом командир дивизии генерал Содовану», «Высадиться советский десант должен на отлогом берегу Каролина-Бугаза». Он понимал, что его показания быстро проверить невозможно. О, боже!.. Как трудна битва за жизнь! Слова — тоже оружие… И как будто оно действует…
Допрос быстро подошел к концу. Подполковник явно спешил. Леон видел, как он торопливо перекладывал листки допроса, тщательно их номеруя. Потом сложил вдвое, глубоко засунул в кожаную полевую сумку, висевшую на боку, и, быстро попрощавшись с врачом, почти выбежал из землянки…
— Он сказал что-нибудь ценное? — спросил ему вслед врач: он всегда не успевал спросить вовремя.
Уже хлопнула дверца, зашумел двигатель машины и послышалось шуршание колес о гравий…
Через полчаса за Леоном пришли двое конвоиров и, посадив на вездеход, повезли куда-то по дороге, петлявшей среди серых, выжженных солнцем холмов.
Постепенно он оживал. Тряская дорога утомила его, но он уже мог держать голову прямо, и хотя висок изредка пронзала острая боль, от которой лицо сводило тиком, все же его уже не кидало в беспамятство. Он прислушивался к разговору конвоиров, которые были убеждены, что он не понимает по-русски, и постепенно из разрозненных реплик понял, что его везут в штаб армии и что его будет допрашивать полковник Савицкий — большой начальник, о должности которого солдаты умалчивали. Ему хотелось подробнее узнать, кто этот человек, но, упомянув о Савицком, солдаты стали говорить о какой-то девушке, которая писала из тыла одному из них письма, потом прислала свое фото, а теперь предлагает заочно выйти замуж.
Солдаты обсуждали это дело совершенно серьезно. Фотография ходила по рукам. Все одобряли девушку, и даже Леон сумел взглянуть на нее, когда солдат, сидевший рядом, долго рассматривал фотографию. Девушка действительно была красива: толстая коса, конец которой терялся где-то за обрезом фотографии, лежала на правом плече, сползая вниз в тяжелом переплетении прядей. А глаза?! То ли светло-серые, то ли голубые, с выражением какой-то первозданной наивности, но Леон смотрел на девушку и думал, что она довольно глуповата. И все же не смог не пожалеть себя. Почему он не женился на той, в Плоешти! Она ведь была и красива и умна! Не захотел быть мебельщиком!.. Хотя что теперь жалеть! Фабрика несостоявшегося тестя как будто сгорела во время бомбежки.