Он хмуро усмехнулся.
— Что спрашивать?.. — И снова обрушился: — Как это ты заставишь его себе поверить? Думаешь, так просто? Да он, наверно, сам прожженный разведчик! Он же тебя насквозь увидит! И придушит при первой возможности!..
Последние слова он произнес с такой убежденностью, что она невольно повела подбородком, словно ей стало трудно дышать.
— Леня! Но не могу же я отказаться!.. Это же боевое задание.
Помолчали. Он перехватил ее тревожный взгляд и тяжко перевел дыхание.
— Ну, ладно!.. Иди, раз приказывают! Но помни!
— Хорошо, Ленечка!..
— А если румын станет приставать, — стреляй! И ничего тебе не будет!
— Я так и сделаю, Ленечка!
Он постоял, сумрачно переминаясь с ноги на ногу.
— И вообще!.. — Больше у него слов не нашлось; быстрым движением он привлек ее к себе, ткнулся в щеку жесткими, обветренными губами и выбежал в поле.
Тоня смотрела, как удаляется его сутуловатая фигура, а когда он исчез за ветлами, привалилась лбом к шершавым доскам и заплакала.
Когда через четверть часа Дьяченко, вконец иззябший, дождался ее наконец у плетня, окружавшего калитку разведотдела, она подошла уже спокойная, внутренне собранная.
— Ну, Дьяченко, пошли! — весело сказала она.
— Могла бы и побыстрее, — сердито буркнул он, его острый взгляд разглядел следы размазанных слез. — Ревела от своего возлюбленного!..
Она влепила ему пощечину с такой быстротой и стремительностью, что и сама не успела сообразить, что делает. Дьяченко охнул и отшатнулся. Первое, что он сделал, — посмотрел на окна хатки, не видел ли кто-нибудь. Как будто никто. Это его немного успокоило.
— Ты что! — рявкнул он. — Под арест захотела?
Тоня дрогнула. В самом деле, за мгновение до этого она и не думала, что может сотворить такое. Но сейчас она уже не могла отступать.
— Слушай, Дьяченко! Если ты еще раз посмеешь, я с тобой не то сделаю!
Дьяченко судорожно соображал, как с честью выпутаться из положения. Начать скандал, побежать с жалобой, что его ударила девушка?! Ну, посадят ее под арест, да и то вряд ли, а ему потом в штабе проходу не дадут.
И он засмеялся раскатисто и весело.
— Ну и ручка у тебя!.. Ты что, боксу училась?
— Всему училась!.. Ну, чего стоишь! Пошли!..
С этой минуты она стала говорить Дьяченко «ты», и он принял это как должное.
Он повел ее в дальний конец деревни, по пути давая последние наставления.
— Когда придешь к пленному, скажи, что ты медицинская сестра. Голову ему перебинтуй! Чайку согрей… В общем, постарайся расположить!.. Ничего себе парень, симпатичный!..
Тоня пропустила последние слова мимо ушей.
— А ты с ним разговаривал?
— Корнев допрашивал!
— А как его зовут?
— Леоном!
— Имя-то какое! Не румынское! Артист, наверно!
— Кто его знает! Ты уже сама его спроси — откуда у него такое имя.
Они остановились у плетня, за которым стояла крепко сбитая хата, двумя окнами смотревшая на дорогу. На ступеньках крыльца сидел часовой, покуривая папиросу. Увидев лейтенанта, он стремительно вскочил.
Дьяченко погрозил ему пальцем:
— Круглов! Ты что тут расселся?
— Давно смены не было, товарищ лейтенант!
Дьяченко пожевал губами и повернулся к Тоне:
— Ну, действуй по обстановке. А в девятнадцать тридцать явись к Савицкому и доложи, как идут дела!.. Круглов!.. Пропусти ее к пленному!..
Повернулся и быстро пошел назад. Тоня постояла у калитки, собираясь с мыслями. Сейчас она должна сделать первый шаг, может быть, самый первый самостоятельный в своей жизни. И ни Леня, ни Савицкий, — никто на свете не сможет заменить ее в той борьбе, которую она должна вести одна с глазу на глаз с врагом.
Проходя мимо часового, она дружески кивнула ему, и тот широко улыбнулся.
— Только недавно до ветру выпускал, — доложил он, — томится, видно, от безделья! Песни свои поет!..
Скрипнула обитая мешковиной дверь, и Тоня перешагнула порог хаты, чувствуя, как сильно бьется сердце.
Пленный лежал на койке одетый, даже не сняв сапоги, накрывшись с головой шинелью. Казалось, он спал. Но Тоне почудилось, что он следит за ней из-под края воротника. Ощущая скованность, она вышла на середину хаты, выбрала местечко на старом, щербатом столе, заставленном котелками и пузырьками, и положила на него медицинскую сумку. Что делать? Уйти, а затем вновь вернуться? Или, может быть, присесть на табуретку и ждать, когда он сам с ней заговорит?..
Не так представляла она себе эту первую встречу. Ей казалось, что пленный будет сидеть на табуретке посреди хаты и, когда она войдет, бросит на нее пытливый и настороженный взгляд, а она сразу начнет входить в роль… А все совсем не так. Нелепо и глупо!
Она постояла у стола, глядя в окно, где маячила голова часового. День кончился, и тени от дальнего леса, казалось, наступали на деревню. В хате сгущался сумрак. В еще светлом небе кружились птицы, и Тоня подумала о том, что уже начало марта и скоро, совсем скоро будет день ее рождения.
Тишина! Под ногами скрипнули половицы. Ну что ж, она подождет. Для разведчика терпение — тоже оружие. Если пленный не спит и наблюдает за ней, пусть видит, что она пришла с добрыми намерениями. Тихо звякнул котелок — она поставила его на скамейку, рядом составила пузырьки и свою сумку положила у ног на пол. Нашла в пазу большой остывшей русской печки тряпку, вытерла ею стол. Потом вышла в сени и вымыла котелок, зачерпнув стылую воду из ведра. Через несколько минут все было вновь расставлено на столе, но уже в некотором порядке. Достав в углу веник, подмела пол, стараясь незаметно наблюдать за пленным: что-то уж он лежит слишком тихо. Вот шевельнулась шинель, на мгновение приподнялся воротник и тут же опустился. Но она успела заметить блеснувший глаз.
Вдруг она успокоилась. Теперь все ясно — игра началась. И она будет вести ее по правилам. Боже, сколько мусора! Наверно, хату не подметали с тех пор, как ее покинули хозяева. Она намела сор на старый истоптанный половик, связала концы узлом и потащила во двор.
Круглов, звякнув о камень прикладом винтовки, осуждающе покачал головой.
— Ты, девушка, что, очумела!.. Такую тяжесть таскать! Да заставь ты этого красномордого самого поработать! Подожди, я его растолкаю! Нечего ему дрыхнуть! Тут не курорт!
Тоня вывалила мусор поближе к забору и встряхнула половик.
— Не надо! — испуганно воскликнула она, боясь что часовой испортит ей все дело. — Он ведь раненый!..
— Раненый! — презрительно усмехнулся Круглов. — Царапнуло его немного! Симулянт проклятый!..
Он уже хотел идти в избу наводить порядок, но Тоня, обогнав его, вспрыгнула на верхнюю ступеньку крыльца.
— Подожди! Если надо будет, позову!
Круглов даже крякнул от негодования.
Тоня быстро притворила за собой дверь в хату, боясь, что часовой все же пойдет за ней, и замерла на пороге.
Пленный сидел посреди комнаты на табуретке и смотрел на нее. В его свободной позе не было настороженности, а взгляд был дружеским и, если угодно, снисходительным. Таким взглядом смотрят уверенные в себе мужчины на девушек, которые им нравятся, но которые стоят на низшей ступени общественных отношений.
Тоня смутилась. Опять все получилось совсем не так, как она ожидала. Этот румын как будто чувствует себя здесь полным хозяином. Как он смотрит!
Опустив глаза и не поздоровавшись, она прошла мимо него, подняла свою пухлую от бинтов санитарную сумку, снова водрузила ее на стол и долго копалась в ней, чтобы собраться с мыслями.
Пленный молчал, и она чувствовала на себе его внимательный взгляд. Но вот на стол выложены бинты, мазь Вишневского, ножницы, еще какие-то лекарства, которые не надо было вынимать, они совсем сейчас не нужны, а у нее все еще не хватало сил повернуться.
Если бы она просто пришла сюда, чтобы наложить повязку на голову раненого, ей было бы совсем легко. Но от нее требовалось суметь добиться расположения человека, не только незнакомого, чужого, но враждебного уже по одному тому, что он одет в форму гитлеровского офицера. Она чувствовала, как дрожат руки. Хотелось схватить сумку и убежать. Пусть Савицкий пошлет кого-нибудь другого. Нет, она не сможет сделать то, что от нее требуют!
И вдруг она услышала его голос. Она не знала ни слова по-румынски, но пленный явно за что-то ее благодарил. Голос у него низкий, спокойный и чем-то приятный. Она даже не смогла понять, что произошло, — просто, наверно, ее нервы не выдержали долгого молчания и неопределенности. А теперь, когда он заговорил, она облегченно вздохнула.
— Шпрехен зи дойч? — спросила она.
— Я! — ответил пленный и перешел на немецкий язык.
Он говорил довольно сносно, но делал много ошибок.
— Стул — мужского рода! — наставительно сказала Тоня, когда он, предложив ей сесть на стул, сказал — «ди штуль».
— О боже! — воскликнул Леон и засмеялся. — Вы поможете мне изучить немецкий язык. Для этого мне надо было попасть в плен. Превосходно!..
Она продолжала стоять у стола, сжимая в руках бинт и забыв, что ей следует перебинтовать ему голову. Ей казалось, что она только что перепрыгнула через глубокое ущелье, она чувствовала страшную физическую усталость. Надо хоть немного выиграть времени, чтобы собраться с мыслями.
Леон сидел на табуретке в расстегнутом кителе. Белая повязка, немного ослабнув, сползала на глаза, и он время от времени поправлял ее. Наконец, заметив это, Тоня вспомнила о своих обязанностях.
— Я должна переменить вам повязку!
Он внимательно взглянул на нее, и в его взгляде появилось ироническое выражение.
— Вас послали для этого?
— Да!..
Леон усмехнулся:
— У вас всегда так заботливы перед расстрелом?
— А вы уже попрощались с жизнью? Да? — насмешливо сказала Тоня, разрывая пакет.
— Да, я уже прочитал последние молитвы!..
Он старался говорить весело, но Тоня понимала, что его томит неизвестность, что он жаждет услышать от нее слова, которые приоткроют будущее. И то, что о нем позаботились, вселяет надежду, но только надежду — не больше. Да, именно этого хотел Леон! Будет ли он жить?! И эта девушка, на вид такая юная, сама непосредственность, конечно, многое знает. Во всяком случае, может знать — ведь ей что-то говорили, когда посылали к нему.
— Надеюсь, что бог услышал вас — и вы окажетесь в раю! — сказала Тоня.
— Вы очень жестоки. — Леон поморщился. Тоня осторожно отдирала старую повязку от раны, но марля присохла, и малейшее движение вызывало страшную боль.
— Вам больно?..
— А как вы думаете, человек чувствует боль, когда в его голову попадает пуля? Вы все о том же?.. Вы очень боитесь смерти?..
Он не ответил, только сильно прикусил губу.
— Я сейчас!.. Сейчас!.. — проговорила Тоня, продолжая медленно отдирать марлю. — Сейчас вам будет легче…
Она видела, как на его лбу выступила испарина. Его руки вцепились в края табуретки, и он весь напрягся.
— Еще секундочку! — Она физически чувствовала, как ему больно.
— Ох! — воскликнул Леон и дернул головой.
— Все!.. Все!.. — быстро сказала Тоня, отбрасывая в сторону окровавленный тампон. — Теперь вам будет легче.
Она бинтовала второй раз в жизни. В первый ей пришлось бинтовать ногу Лени, которую тот подвернул недели две назад, во время приземления после учебного прыжка с парашютом. Леня тоже не стонал, но дико ругался от боли…
Странно, но в эту минуту, когда пленный терпеливо переносил страдания, Тоня невольно с уважением отнеслась к его стойкости, а Леон, ощущая, как новый бинт мягко стягивает его голову, как быстро и ловко движутся руки девушки, впервые поймал себя на том, что не прислушивается к шагам за окном.
Наконец с перевязкой покончено. Тоня осторожно стянула узелок и ножницами остригла концы марли. Славно получилось: голова сахарно-белая, бинт — виток к витку, уложен, как надо.
Леон закрыл глаза и молча откинулся на подушку. Казалось, он потерял сознание. Тоня долго искала пульс на его большой руке и наконец нашла, когда уже совсем отчаялась. Пульс был ровный и сильный, как ей показалось.
В хате уже совсем сгустились сумерки, плетень за окном уже растворился во мгле, и только тонкие ветви тополя, казавшиеся еще более черными, чем днем, зловеще покачивались на фоне неба, похожие на сцепленные в мучительном изломе руки.
В небе гудели самолеты. Тоня уже давно привыкла различать их по шуму мотора. Особенно точно она научилась узнавать «юнкерсы»; если слышался как бы двойной надрывный звук: «у-у-у-у, у-у…» — значит приближаются «юнкерсы». Но сейчас ей было не до самолетов. Как будто бы все в порядке, но уж слишком долго он молчит.
— Вы меня слышите? — спросила она, нагибаясь над ним.
— Да! — тихо ответил он. — Ничего, теперь уже легче… Если можно, пожалуйста, зажгите свет… Фонарь на полке.
Тоня нащупала «летучую мышь» в углу на полке грубо срубленного шкафа, из глубины которого пахло мышами, вытащила и, потратив несколько спичек, зажгла. Яркое, чадное пламя взметнулось поверх стекла, и по потолку заплясали тени.
— Ну, вот! — сказала Тоня и поставила лампу поближе к его изголовью.
В ту же секунду кто-то сильно забарабанил в дребезжащее стекло.
— Что? Чего надо! — закричала Тоня, прижав лицо к стеклу.
Совсем близко, с другой стороны, к стеклу прижалось озлобленное лицо Круглова.
— Окно занавесь, тетя!.. Слышь, «юнкерса» летят!..
— Сейчас, дядя!..
Тоня обернулась. Что это?.. Рука Леона медленно поворачивает колесико, убавляя пламя. Значит, он все понял?! Понял или догадался?! Она замерла, глядя, как короткие, сильные пальцы довернули колесико почти до конца, оставив едва тлеющую желтую корону вокруг фитиля, — и все предметы в хате стали погружаться во тьму. Как хотелось ясно видеть сейчас его лицо, что оно выражает, но белела лишь повязка, и черты уже смазал полумрак. Она не могла оторвать взгляда от этой руки. В одно мгновение ее чувства до крайности обострились.
— Почему он стучал? — вдруг спросил Леон. — Мы зажгли свет?…
Тоня молчала. Вопрос Леона как будто уничтожал ее сомнения, но теперь она уже ничего не могла с собой сделать.
— Да, — проговорила она.
Он уловил в ее ответе сухость.
— Я вас чем-то обидел?
— Нет, — сказала Тоня.
— Я вчера закрывал окно ковром, — сказал Леон, — он лежит у дверей…
Тоня улыбнулась. Назвать ковром ветхую дерюгу, в которой она только что выносила мусор! Она нагнулась, подняла ее и стала цеплять к двум прибитым над окном гвоздям. Когда, наконец, это ей удалось, Леон вновь прибавил света.
— Вы очень торопитесь? — спросил он.
Тоня взглянула на часы — без четверти восемь; она вспомнила о приказе Савицкого.
— Да, у меня есть дела!
Он приподнялся на локтях и, стараясь не поворачивать головы, стал поправлять подушку.
— Я помогу вам, — сказала она, подходя поближе.
— Нет, спасибо! Я сам!.. — Он положил подушку повыше и осторожно опустил на нее голову. — Вы не могли бы достать мне какую-нибудь книгу?
— У нас книги только на русском языке, — сказала Тоня, невольно вкладывая в свои слова другое значение.
В желтом, сумрачном свете его лицо казалось спокойным. Он не выдал себя ни одним движением. Взгляд его темных, чуть выпуклых глаз был устремлен куда-то поверх ее головы и не выражал ничего, кроме усталости. Неужели она ошиблась?
— Жалко, — проговорил он. — А скажите, как вас зовут? Или это секрет?..
— Тоня!
— Тоня?! Это хорошее русское имя!.. Когда-нибудь я так назову свою дочку!.. — Он улыбнулся. — Теперь вы видите, я не думаю больше о смерти!.. При вас я могу о ней не думать! Вы были так добры!
— Ну, я должна идти! — сказала она.
— Вы еще придете?
— Приду.
— Приходите сегодня, — попросил он как-то по-мальчишески, словно перед ним стояла знакомая девушка и он договаривается с ней о свидании. — Вы можете прийти?..
— Не знаю, — сказала Тоня. — Если не будет других дел — приду. У меня еще пятеро раненых.
— И все такие, как я?
— Нет, это наши!
— Понимаю, — сказал он и с улыбкой махнул рукой, — постараюсь заснуть! Как вы думаете, — остановил он ее, когда, взвалив на плечо сумку, она направилась к дверям, — меня сегодня уже не будут допрашивать?