Его поместили в небольшом доме на краю деревни. В маленькой, скудно обставленной комнате стояла койка, застеленная серым ворсистым одеялом, и тумбочка; под потолком на проволоке висела электрическая лампочка. Его не заперли, но под окном маячил часовой. Какое счастье растянуться на койке и отдаться покою. Пусть сейчас начнется адская бомбежка! Пусть вокруг рвутся снаряды — он не сдвинется с места!..
Через час ему принесли обед — два котелка, в одном суп, а в другом гречневая каша с мясом; грубовато, но вполне сытно… Впрочем, он не думал о еде. Он думал о человеке, с которым предстоит неминуемая встреча.
И вот сейчас перед ним действительно сидит полковник, сравнительно молодой, черноволосый, с интеллигентным, выразительным лицом. Такое лицо может быть и у адвоката, и у модного врача. Воспитан, не прячет, как видно, своих мыслей. Обращаясь к переводчику, лейтенанту, который сидит у стола, говорит ему «ты» и попросту называет Витей. И лейтенант, хотя ему не больше двадцати пяти лет, сутулый, в очках, очевидно из студентов, держится так, словно полковник ему родной дядя, без всякого явно выраженного уважения к званию. «Неужели это и есть Савицкий?» думал Леон, настороженно следя за его движениями. Хотя ничего не предвещало обострения, — это не успокаивало. Наоборот, Леон был слишком опытен, чтобы не ожидать ловушки. Когда?! Сейчас или позднее?! Он увидел, как полковник перелистывал лежавшие перед ним на столе листки, и, разглядев свою фамилию, сразу понял, что допрашивавший его подполковник уже успел перепечатать допрос протокола на машинке.
— Витя! Переведи ему, что я ознакомился с его показаниями, — сказал Савицкий, надевая очки, которые сразу придали строгость его лицу, — и меня интересует лишь один вопрос. Чем он может подтвердить правдивость своих показаний о том, что немецкое командование знает о советском предполагаемом десанте?..
Пока Витя переводил, спотыкаясь на словах, которые ему давались с трудом, у Леона было время подумать над ответом. Но он внимательно смотрел в рот переводчику, словно только от него узнавал о смысле обращенного к нему вопроса. Витя старался. Его пухлое лицо взмокло от пота. Видно, он имел не очень-то большую практику, и Леону хотелось ему помочь. Однако он молчал. Наконец, с переводом было покончено.
— Мне думается… Я, конечно, точно не знаю, — сказал Леон, стараясь говорить обтекаемо. — Но к району Каролина-Бугаза подводятся войска.
Пока переводчик переводил, спрашивая у Леона значение отдельных слов, полковник слушал с полным вниманием.
— Спроси его, Виктор, убежден ли он в этом?
Виктор переспросил Леона, и тот уже уверенно кивнул головой. В конце-то концов его сообщение не расходилось с истиной. Действительно, он сам видел доты на берегу Каролина-Бугаза. Другое дело, что построены они были года полтора тому назад. Но эта неувязка не казалась ему значительной. В конце концов трудно будет установить, когда они строились. Они существуют — вот что главное.
Ему показалось, что полковник поверил.
— Это все очень интересно, — проговорил он и вдруг снял трубку загудевшего телефона. — Савицкий слушает!..
Так, значит, встреча состоялась. Как теперь повернется его судьба?
Через несколько минут конвойные вели его обратно, в хату на краю деревни. Леон напряженно продумывал все, о чем спрашивал его Савицкий, вдумывался в значение каждой интонации, каждого жеста. И хотя, как ему казалось, он не совершил ошибок в этом разговоре, будущее представлялось ему беспросветным.
Глава третья
Теперь Савицкому уже не пришлось мучиться в поисках ответа на вопрос, как жить дальше. После допроса Петреску он понял, что Корнев ничего не прибавил и не добавил, возможно, высадка воздушного десанта уже не будет внезапностью для противника.
И все же допрос убедил его в том, что Леон Петреску еще может пригодиться. Как он смотрел!.. Испытующе, с холерическим блеском в темных глазах. Что он пытался понять?..
Нет, он не производит впечатления малодушного. Хорошо держится. Но почему все же с такой легкостью он рассказал о том, о чем должен был бы молчать? Удивительно!.. Над этим еще следует серьезно подумать.
Вечером Савицкий созвал всех, кто только мог быть полезен. Конечно, далеко не всех своих подчиненных он мог приобщить к плану: когда, где и каким образом засылать разведчиков. Секрет, о котором знают многие, перестает быть секретом. Невольно его советчиками оказались молчаливый Корнев, быстрый, наделенный живым воображением Дьяченко и еще два человека. Обсуждали долго, спорили, и все же решение не приходило. Самолетом — пока опасно, а с моря — крайне трудно, необходима долгая и тщательная подготовка.
Если бы не широко раскрытые окна, все давно задохнулись бы от папиросного дыма. И надо же было, чтобы в этот трудный для всех момент по дороге мимо разведотдела, возвращаясь со стрельбы, проходили Егоров и Тоня.
Первым, конечно, их заметил бдительный Дьяченко.
— Товарищ полковник! Взгляните на дорогу!.. Идут наши голубки!..
По комнате пробежал смешок. После долгого напряжения вдруг возникла разрядка.
Корнев встал, разминаясь, подошел к окну, долгим взглядом проводил Егорова и Тоню, пока их совсем не заслонили деревья, росшие вдоль дороги.
Потом он обернулся, оглядел всех, кто сидел в комнате, и с присущей ему грубоватой бесцеремонностью скомандовал:
— А ну, выходи все!.. У меня к начальнику есть дело!
Всегда уже задним числом Савицкий возмущался полным пренебрежением Корнева к элементарному такту, но в момент, когда тот нарушал его, у Савицкого не находилось слов его одернуть. В том, как Корнев энергично выбросил вперед руку, натужливо выпятив подбородок, словно готовясь дать бой всякому, кто станет на его пути, была заложена странная сила, полная уверенности в непогрешимости и важности своего решения.
Савицкий раздраженно закурил. Он и на этот раз уступил Корневу, который неторопливо прикрыл дверь за последним покинувшим комнату и только тогда повернулся и подсел к столу.
— Есть предложение, — проговорил он спокойно и при этом прищурил глаза так, что Савицкому в первый момент показалось, не закрыл ли он их совсем. По опыту, долгому и многотрудному, Савицкий знал, что если уж Корнев что-нибудь придумал, то хоть четвертуй — будет стоять на своем. «Не дай бог, — думал он иногда, когда Корнев чем-нибудь его особенно допекал, — попасть в его подчинение. Костей не соберешь!..»
Слушая, Савицкий молча изучал лицо Корнева. Поразительно, как такой хитроумный план мог возникнуть в этой лысой голове. По роду своей работы Савицкий был далек от романтики. Его всегда интересовала прежде всего реальность того, что должно быть осуществлено. И все же то, что предложил Корнев, настолько не вязалось со вложившимся представлением Савицкого о своем заместителе, что, убей его бог, если бы он сам не услышал, никогда бы не поверил, что этот романтический план мог предложить сухой человек, который наверняка никого не любил. Не случайно же — ему почти сорок, а он еще холостяк.
Корнев сидел, тяжело опершись о стол, и ждал решения Савицкого.
Но Савицкий молчал и думал. Конечно, история борьбы разведок знает и не такие случаи.
«Времени нет! Времени нет! — думал полковник, поглядывая на телефон, который каждую минуту мог издать зуммерное гудение. — Нужно идти докладывать! А что?! План Корнева спорен. В нем много неизвестных. Справится ли Тоня со своей ролью, достаточно ли умело будет себя вести? Однако в этом варианте есть и положительное».
И все же Савицкий сомневался. Уж очень все складно получается — таких планов он опасался.
— Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить! — проговорил он, улыбаясь. — Ну, хорошо, Корнев, доложу твой план Фадееву! Так и скажу, что это твоя придумка! Авторства себе не присвою!
Глаза Корнева весело блеснули.
— Нет! — проговорил он. — Докладывайте как план разведотдела!
— Ну и щедрый ты мужик, — сказал Савицкий, — так и раскидываешь гениальные предложения! Только собирай!..
Да, теперь можно пойти к Фадееву. Все-таки есть о чем доложить. Корнев отправился к себе, а Савицкий сложил в папку бумаги и вышел из хаты.
Глава четвертая
— Ну как, Тоня? Новую биографию усвоила?
— Новую помню, старую забыла!
— Хорошо, Тонечка! А задание Корнев еще не уточнял?
— Нет, товарищ полковник! Только вот Дьяченко, когда к вам звал, сказал, что, может быть, все изменится…
— Как — изменится?!
— Точно не сказал! Разве его поймешь? Пробурчал что-то!..
Савицкий вздохнул. Тоня сидела у стола, положив руки на колени. Этакая примерная, первая ученица. Только в серых глазах затаилось беспокойство. Конечно, ее беспокоит неизвестность, не может не беспокоить.
Узкие плечи торчали под гимнастеркой, и вся она, маленькая, какая-то незащищенная, казалась случайно забредшим сюда подростком, которого нужно как можно скорее отослать к родителям.
И Савицкий подумал, что не будь сейчас войны, она, наверно, не только бы не научилась прыгать с парашютом, работать на радиоаппаратах, подслушивать телефонные разговоры, стрелять из пулемета и автомата, но никогда не держала бы в руках даже мелкокалиберной винтовки, так и сохранив навсегда благоговейное восхищение смелостью парашютистов, спускающихся на поле Тушинского аэродрома во время летнего авиационного праздника. Училась бы, наверно, в институте и по вечерам спешила на свидание с каким-нибудь студентом, и не было бы в ее жизни Егорова.
У Савицкого было свое мнение о репутации веселого и довольно бесшабашного одессита, которую Егоров сам себе создал. Во-первых, Егоров родился в Виннице, во-вторых, за его веселостью и кажущейся непосредственностью скрывалась немалая практичность. Конечно, она ему помогала в той сложной жизни, которую приходилось вести, но все же эта черта характера напоминала о себе довольно часто. Егоров умел заводить знакомства с полезными людьми, такими например, как кладовщики складов военторга. Правда, Егорову нельзя отказать в доброте, он с готовностью предоставлял свои связи в распоряжение товарищей, и это несколько извиняло его в глазах Савицкого.
Но главного Савицкий ему простить не мог. В свои двадцать семь лет Егоров как-то мало думал о будущем. Когда-то он окончил курсы товароведов по фруктам, и эта специальность, казалось, полностью его устраивала.
— Кто-кто, а я доживу до коммунизма! — как-то шутливо воскликнул он. — Круглый год ем виноград! Два килограмма в день!.. Приглашаю вас всех на свое столетие…
Конечно, такая девушка, как Тоня, никогда бы в другое время не обратила внимания на Егорова, а вот сейчас надо сидеть и думать, как осторожнее решить проблему. И чем только этот рыжеватый парень мог затуманить ей мозги?
— А если, Тонечка, мы действительно несколько изменим наш план, — осторожно сказал Савицкий. — Дело в том, что тут внезапно возникли новые обстоятельства!.
Он поднял взгляд. «Какое все-таки у нее взрослое лицо, — подумал он, — совсем, как у много пережившей женщины». Но это мгновение прошло, что-то в выражении глаз Тони смягчилось, и опять перед ним сидела девушка, с которой Савицкому казалось странным и неловким вести этот сложный разговор.
— Если нужно, так нужно, — проговорила Тоня, не меняя положения. И эти покорно сложенные на коленях руки, внимательный взгляд серых глаз, в которых светилось доверие и готовность сделать все, что прикажут, юная непосредственность в выражении чувств озадачили Савицкого. Что ж, может быть, Корнев и прав, ее общение с Петреску станет для нее невольным суровым экзаменом. В короткое время сама жизнь проверит, на что она способна. У Савицкого полегчало на сердце: значит, не все в плане Корнева плохо.
— Вот что, Тонечка, — сказал он уже почти весело, — ты когда-нибудь в драмкружке играла?
— Играла! — улыбнулась Тоня и сейчас, когда она вдруг непосредственно, по-детски улыбнулась, стала совсем похожей на пятнадцатилетнюю девчонку.
— Зайчиков, наверно?
— И зайчиков! И Красную Шапочку!.. И даже однажды Бармалея!.. — И весело засмеялась: воспоминания недавнего детства, очевидно, еще были живы в ее памяти.
— Ну вот, теперь твои актерские дарования могут пригодиться, — сказал Савицкий, но в более серьезном деле…
Он помолчал, не зная, как подступить к основному разговору. Весь его большой жизненный опыт вдруг оказался недостаточным для того, чтобы сказать то, что нужно, и при этом не уронить достоинства — ни своего, ни Тониного.
— Понимаешь, Тонечка… — проговорил он и запнулся, подбирая слова, — тут такое дело… Поймали мы одного пленного майора… Румын… Довольно собой видный… Лет ему будет так под тридцать… Ранен!.. Правда, не очень серьезно… Стукнулся, когда машина опрокинулась… Так вот, понимаешь, какое дело!..
— Товарищ полковник! Разрешите уж я скажу!.. — В дверях стоял Корнев, держа в руках привычную потертую папку, с которой он ходил на доклад к начальству.
Очевидно он слышал часть разговора и понял затруднительное положение Савицкого.
— Заходи, садись, Корнев, — оживленно откликнулся Савицкий и облегченно вздохнул. — Мы вот с Тонечкой по душам беседуем.
— А чего тут особенно беседовать, — проговорил Корнев, подсаживаясь к столу и прилаживая с краю свою папку. — Вопрос ясен. Действовать надо — вот и все…
Корнев врезался в разговор, как ледокол в толщу льда, и действительно в комнате словно похолодало. Тоня зябко повела плечами и напряженным взглядом смотрела на Корнева, который сразу перешел к делу.
— Перед тобой ставится боевая задача! Понятно?
— Понятно! — прошептала Тоня и при этом взглянула на Савицкого, который смущенно приглаживал волосы.
— Нам нужно, чтобы ты вошла в доверие к пленному майору Петреску!.. Понятно?..
— Понятно! — И Савицкий заметил, как в, глазах Тони зажглись огоньки. «Этот лысый черт, — подумал он, — объясняет лучше, чем я».
Теперь внимание Тони переключилось на Корнева; судя по выражению ее лица, она сразу поняла, что от нее требуется.
— Войти в доверие, это первый этап, — продолжал Корнев, — потом наступит второй этап. О нем мы тебе скажем позднее.
— А зачем? — вдруг спросила Тоня.
Корнев и Савицкий переглянулись.
— Вот этого пока тебе знать не надо, — сказал Савицкий. — Когда надо, мы тебе это скажем!.. А сейчас главное — заставить Петреску считать тебя своим ангелом-спасителем.
— Понятно? — спросил Корнев.
— Понятно! — воскликнула Тоня, она уже была вся в действии. — Где этот майор?!
— Иди! Дьяченко тебя проводит! — сказал Савицкий и проводил ее взглядом, пока она не закрыла за собой дверь.
Глава пятая
— Вот пойду сейчас к Савицкому и рубану напрямик все, что о нем думаю!
— Не посмеешь, Леня! Перестань! Ты не посмеешь!
— Нет! Это он не смеет! Не хочу, чтобы ты шла к этому проклятому румыну! Понимаешь, не хочу!
— Ленечка, но это же надо!
— Пристрелю его — и все! И чего только с ним возятся! А ты — тоже!..
— Леня! Я ведь не сама напросилась! И Корнев тоже мне задание давал!
— А ты спросила бы его самого, совесть-то у него есть?
Они стояли внутри старой, заброшенной риги, давно не слышавшей голосов людей, скрытые от посторонних глаз скрипучей щелястой дверью. Пахло прелой соломой. Почерневшие, кривые жерди подпирали стены. Все здесь еще больше усиливало тоску и душевную тревогу, но это было единственное место на земле, где они могли поговорить, не ощущая на себе чужих глаз.
Егоров стоял, прислонившись к притолоке, нахохлившийся, злой, низко надвинув на глаза козырек смятой фуражки. Его худощавое лицо потемнело и осунулось за эти минуты. Тоня зябко куталась в шинель, наброшенную на плечи, ощущая глубокую вину перед ним.
— Ленечка! — проговорила она, понимая, что надвигается беда, и если она не уговорит его, то действительно он наделает непоправимых глупостей. — Я ведь все время буду приходить к тебе и спрашивать!.. Я и шага не сделаю без твоего совета!..