Данилов ушел в штаб, Кудря продолжал переговоры по телефону, дежурный радист, сидя рядом со мной, слушал во вторые наушники мои команды и принимал ответы немецкого радиста, тут же тщательно записывая в специальную тетрадь и то, что говорил я, и то, что отвечал самолет. В случае катастрофы можно будет документально проверить, есть ли вина тех, кто руководил посадкой.
Мимо окна прошумели машины, и снова все стихло.
Замолк и немецкий радист. Вероятно, летчик уже вывел самолет на посадочную прямую.
— Посмотри-ка в окно, — сказал я Кудре, — что видно?
— Луч пока висит над землей, товарищ командир! — ответил Кудря.
— Вызови прожектористов!
Но в этот момент позвонил с коммутатора дежурный телефонист.
— Все в порядке! — доложил Кудря. — Самолет сел!
Я выключил рацию и быстро пошел в штаб, к Стриженюку. Сейчас у оперативного дежурного можно узнать все новости.
Когда я вошел в небольшую, ярко освещенную комнату, в ней уже набилось довольно много народа. Тут был и начальник штаба подполковник Семеницкий, лысоватый, не в меру крикливый и уже начинающий полнеть. Он сидел перед столом Стриженюка нахохлившийся и немного растерянный.
— Ну вот, не имела баба забот, — говорил он, — немцев нам еще не хватало!
За его спиной, прислонившись к стене, рядом с тяжелым несгораемым ящиком, в котором хранились карты и секретные пакеты на случай боевой тревоги, стоял Курбатов и что-то тихо пытался доказать Емельянову, который неодобрительно покачивал головой.
Как только я вошел, меня засыпали вопросами. Всех интересовало главное — в чем причина посадки? Как раз на этот вопрос я и не мог ответить.
— Так о чем же вы с немецким радистом разговаривали? — раздраженно закричал Семеницкий.
— Передавал координаты! — пробовал объяснить я.
Но никакие координаты никого уже не интересовали.
— Странно! — сказал Емельянов, поворачиваясь от Курбатова и движением руки приказывая ему помолчать. — Что они не могли дотянуть до своего аэродрома?!
— Как будто у них загорелся правый мотор, — сказал я. — Было видно свечение…
— Ничего у них не загорелось! — резко сказал Курбатов. — Это просто разведчики!
В комнате наступило молчание. Семеницкий побарабанил пальцами по краю стола.
— Может, разведчики, а может быть, и просто летчики, — проговорил он. — Ничего сказать нельзя.
— Во всяком случае, — сказал Емельянов, строго оглядев присутствующих, — никаких бесед на служебные темы!.. Помните о бдительности!
— Если помнить о бдительности, — вдруг подал голос Курбатов, — то им не нужно было разрешать посадку!.. А сейчас у них нужно отобрать самолет за самовольный перелет границы!
— Верно! — вдруг согласился Семеницкий. — По всем законам это правильно! Пускай не лезут, куда не следует!
Емельянов поднял руку.
— Товарищи, успокойтесь! — веско сказал он. — На это будет распоряжение командования. Я уже звонил в округ!.. Там люди умнее нас!..
— А мы тоже не дураки, товарищ полковой комиссар, — сказал я. — Зайдите ко мне на рацию, послушайте, что делается в эфире! За рекой, наверно, больше ста штабов собралось!
Емельянов вздохнул.
— А кто говорит, что обстановка вполне ясная, — проговорил он, сбавив тон, — конечно, мы не должны забывать о капиталистическом окружении.
А лучше всего, если мы уберем отсюда свои истребители! — сказал Курбатов. — Немцы нас уже тысячу раз сфотографировали.
— Мы уже поставили об этом вопрос, — быстро сказал Семеницкий. — Принципиальное согласие дано.
Емельянов взглянул на часы.
— Ну, позвони-ка прожектористам! — приказал он Стриженюку. — Как там дела?.. Данилов уже, наверное, прибыл.
Пока Стриженюк усиленно крутил ручкой телефона, все, притихнув, смотрели ему в лицо.
— Это кто там? Кто?.. — натужливо закричал в трубку Стриженюк, и его круглое, плотное лицо страдальчески поморщилось. — Говори громче! Кто это? Коробицын?.. Как там с немцами? С немцами, спрашиваю?! Все в порядке?.. А где Данилов?.. У самолета? А с самолетом что?.. Правый мотор забарахлил?!. Ах, вот как!.. Наших техников не допускают!..
— Вот сволочи! — воскликнул Семеницкий. — Наглецы! Дать им под зад коленкой!.. Пусть убираются ко всем чертям!..
— А может, наши техники не знают конструкции? — сказал Емельянов и почесал за ухом. — Там Евлахов, — добавил он, улыбнувшись, — он разберется, какая у них там конструкция!.. — И вдруг выругался: — Фашисты все-таки большие стервецы… Больше ста раций, говоришь, насчитал?..
— Не меньше, — ответил я. — На всех диапазонах работают.
— А о чем говорят, непонятно?
— Нет, действуют на строгом шифре.
— Д-да!.. — вздохнул Емельянов. — Завтра же утром мы с Даниловым поднажмем на округ. Надо менять аэродром…
Загудел телефон, и он, по праву старшего, первым взял трубку. Звонил Данилов, и то, что он говорил, видно, совсем не нравилось Емельянову.
— На кой ляд нам этим заниматься! — крикнул он. — Пусть сидят себе до рассвета!.. Ну, конечно, высокие материи. А как Евлахов?!. Санкционирует? А потом еще пришьет общение с иностранцами!.. Ну, ладно! Подготовимся!.. — положил трубку и досадливо взмахнул рукой. — Сюда немцев везет! Пока двое из их экипажа будут исправлять мотор, другие хотят поужинать… Ну, Степан Гаврилыч, распорядись! — кивнул он начальнику штаба.
— А где их кормить? — спросил Семеницкий. — В клубе или в столовой?..
— В столовой, — сказал Емельянов, — только вот о белой скатерке позаботься да о коньячке…
— Значит, надо начальника военторга будить! — сказал Семеницкий. — Стриженюк, пошли-ка к Федорову посыльного. Пусть немедленно явится ко мне…
— Да! А как же будем с ними разговаривать? — сказал Емельянов. — Кто умеет говорить по-немецки?
Все сконфуженно молчали.
— Варвара Петровна! — вдруг вспомнил Семеницкий и обернулся к Курбатову. — Сходи, пожалуйста, за ней. Попроси от моего имени!
Курбатов и бровью не повел. Его нисколько не удивило, что с этой просьбой обратились именно к нему. Он тут же быстро вышел из штаба, и через мгновение его фигура мелькнула за окном.
— А ты, Березин, быстрей ступай в столовую и вместе с дежурным приготовь по пятой, — сказал мне Емельянов. — Когда все будет готово — доложи! Да особенно не копайтесь, они минут через двадцать уже будут здесь…
Пятая норма — это летный паек, самый усиленный, самый питательный. Его получают лишь пилоты и штурманы; даже техники и мотористы, проводящие целые дни на аэродроме, не имеют на него права.
Емельянов забыл сказать, на сколько человек приготовить ужин. Но мы с дежурным прикинули и решили накрыть столы человек на десять. Составили два стола и в ожидании скатерти пока накрыли клеенками получше, которые сняли с других столов.
Признаться, на сердце у меня было трудно. Я вспомнил Гуго Криммера, моего давнего друга, который вернулся в Германию и сейчас борется с фашизмом где-то в глубоком подполье. А может быть, он уже схвачен и уничтожен. Что же делаю я?! Готовлю фашистам ужин по норме номер пять!..
Столы были уже почти накрыты, когда появился взволнованный начальник военторга со скатертью и тремя бутылками коньяка.
— Быстрее, ребятки! — весело сказал он в предвидении законной выпивки. — Скатерть на стол!.. Бутылочки пока повремените открывать… Сколько их там прилетело?
— Кого? — спросил я, глядя на его коротко подстриженный чубчик, придававший этому кадровому деятелю военторга бравый и энергичный вид.
— Ну, в делегации… — сказал Федоров и, не дожидаясь, пока мы с дежурным раскачаемся, сам набросил скатерть на столы. — Эх, черт побери, коротка! Придется еще за одной сбегать…
— Да какая же это делегация! — подал голос с кухни дежурный. — Это немецкие летчики под Кольцовкой на вынужденную сели…
И вдруг руки Федорова словно повело судорогой. Он с такой силой рванул со стола скатерть, что она парусом взвилась кверху.
— Не дам скатерть, — закричал он яростно, — и коньяка не дам!.. Пусть на клеенке жрут!..
— Это же Емельянов приказал, — сказал я, — тут дипломатия.
— «Дипломатия»! — проговорил Федоров, и чубчик упрямо выдвинулся вперед. — Напиться хочется от такой дипломатии. Я лично фашистам не верю.
— А ты думаешь, им Емельянов верит? — сказал я. — Международная обстановка диктует…
И все же мне хотелось, чтобы немецкие летчики поскорее приехали. Я еще ни разу не видел, как говорится, живого фашиста. Интересно поглядеть и поговорить с ними.
Не прошло и пятнадцати минут, как столы были накрыты. Белую скатерть, изрядно помятую, мы все же расстелили. Расставили тарелки с большими кусками масла, нарезанным хлебом, открытыми банками шпрот.
На плите варился Кофе и жарилось мясо.
— Приехали! — крикнул Федоров, и действительно за окном послышалось потрескивание гравия под колесами машины. Затем громко стукнули дверцы и раздались голоса.
— Сюда! Сюда! — приглашал Данилов.
Я пристально глядел на дверь. Вот она распахнулась, и один за другим вошли трое немецких летчиков. Летчик, вошедший первым, удивил меня своей молодостью. Ему не более двадцати. Он смугл, у него черные волосы и темно-серые глаза, и весь он какой-то хрупкий, — совсем непохожий на тех арийцев чистой воды, из которых, как мы читали, отбираются немецкие летчики. На груди металлическая эмблема распластанного орла и еще какие-то знаки и блямбы, придающие ему воинственный вид.
Едва переступив порог, он тут же отступил влево, пропуская мимо себя другого летчика, постарше, лет двадцати семи, высокого, одетого точь-в-точь в такой же комбинезон, регалий на его груди понавешено побольше. Увидев накрытый стол, вошедший вторым воскликнул что-то веселое и прибавил: «Зер гут!» — слова, знакомые каждому нашему ребенку, плохо и лениво, но все же изучавшему в школе немецкий язык.
Нет, он тоже не был тевтонцем, этот второй. На его правой щеке темнел старый шрам. Этот был покрепче первого, но, кроме формы, ничем не отличался от любого нашего летчика. Такое же обветренное лицо, спутанные на ветру волосы, тот же возраст. А когда появился третий, меня словно ударило током. Вот он, подлинный тевтонец, стопроцентный фашист! Высокий, белокурый, с резко очерченным подбородком, и недобрым взглядом светло-голубых глаз. Таких у нас рисовали в газетах. Он презрительно и высокомерно смотрел перед собой и даже не отозвался на веселую шутку второго летчика. Во мне нарастало чувство враждебности. Вот один из тех, о ком когда-то мне рассказывал Гуго.
Сразу же следом за немецкими летчиками вошел майор Евлахов; его сухое, иссеченное морщинами лицо хранило замкнутое, многозначительное выражение, словно он что-то уже знал, но, конечно же, не собирался ни с кем из нас делиться своими секретами. Он быстрым, изучающим взглядом оглядел стол и, обернувшись к Емельянову, весело сказал:
— Итак, встречаем немцев батареей! Коньячок-то зря поставили, лучше бы водки!
— Да! — хмуро усмехнулся Емельянов. — Это Семеницкий так распорядился.
К ним присоединился Данилов, а самыми последними вошли Курбатов и Варвара Петровна. Она неторопливо, сухим взглядом оглядели немцев, стол, всех присутствующих и молча присела на стул в самом отдаленном углу комнаты. Но Данилов тут же обернулся, поискал ее взглядом и подозвал к себе.
Так в течение нескольких минут происходила незаметная для глаз расстановка сил, определялся настрой дальнейших отношений, командиры обменивались короткими фразами, присматриваясь к немцам. А те словно не чувствовали никакой неловкости. Особенно самый молодой из них. Он обошел вокруг стола, заглянул во все тарелки, взял одну из бутылок в руки и долго внимательно рассматривал этикетку.
— Руссиш коньяк! Ошень гут!..
Все невольно засмеялись, а летчик игривым движением поставил бутылку обратно и начал усиленно тереть одну ладонь о другую, показывая, что хочет умыться.
— Вассер!.. Вассер!.. — проговорил он, поворачиваясь к дверям кухни. Второй тоже присоединился к нему, а тевтонец, стоя у края стола, безучастно наблюдал, как его товарищи быстро входят в контакт с русскими.
— Дежурный! — воскликнул Данилов. — Дай ребятам умыться!.. — Непосредственность немецких летчиков ему явно нравилась, и то, что он назвал их запросто «ребятами», показывало нежелание заниматься тонкостями дипломатического этикета.
— Так вот же умывальник, товарищ полковник! — И дежурный указал на висящий в углу железный умывальник, рядом с которым с гвоздя свисало полотенце.
Летчики посмотрели туда, куда указывал дежурный, и молодой выразительно тряхнул головой.
— Нихт!.. Нихт!..
— Что они еще просят? — удивленно обернулся к Варваре Петровне Данилов.
— Таз и несколько ведер воды!
— Воды сколько хочешь, а вот подходящего таза нет, — смущенно отозвался дежурный.
— Федоров! — окликнул Данилов.
— Я! — поднялся со стула начальник военторга.
— Неужели в столовой нет простого таза?
— Есть, товарищ полковник!.. Но не для них!.. Здесь ведь не баня!
— Спокойнее, Федоров! — одернул его незаметно появившийся Семеницкий. — Дай им какое-нибудь корыто!
— Нет у меня для них корыта, — зло сказал Федоров, — пусть лезут под душ!..
Это предложение показалось Данилову дельным.
— А ну, Варвара Петровна, переведи!
Варвара Петровна негромко перевела. Летчики переглянулись, и молодой что-то просительно, но с настойчивостью в тоне ответил.
— Они говорят, что привыкли мыться в тазах, — перевела Варвара Петровна, и от себя добавила: — По-моему, у них другое на уме. Боятся, что под предлогом мытья в душе, их разлучат, а они хотят держаться вместе.
— Почему же тогда отказываются от рукомойника? — спросил Семеницкий.
— Говорят, что там недостаточно воды.
— Только голову морочат, — проворчал Федоров.
Данилов подозвал дежурного:
— Пошлите кого-нибудь ко мне на квартиру! Пусть возьмет у жены таз…
Послать кого-нибудь, — это значит самого младшего. Среди тех, кто в это позднее время собрался в столовой, был повар, голова которого в белом колпаке выглядывала из окошка кухни. Дежурный оглянулся, понял, что повара посылать по такому делу неудобно, и побежал сам.
— А пока давайте познакомимся, — сказал Данилов. — Варвара Петровна, спросите, как их зовут, звание и должность.
— Курт Брюннер — командир корабля. Пилот. Обер-лейтенант, — перевела Варвара Петровна все, что ответил летчик, вошедший вторым, на его лице появилась вежливая улыбка хорошо воспитанного человека.
Признаться, я был немного разочарован — мне казалось, что главным среди них является тевтонец, который хотя еще не проронил ни слова, но массивной выразительностью своей фигуры невольно привлекал наибольшее внимание.
— Макс Ругге! — улыбаясь, поднял руку юноша, и я не понял — то ли в приветствии, то ли в салюте.
— Второй пилот. Капрал, — перевела Варвара Петровна.
— Ого! — воскликнул Емельянов. — А я себе представлял капралов с длинными удами и подагрой!..
— Эрих Крум. Штурман. Тоже обер-лейтенант…
Тевтонец кивнул головой и впервые улыбнулся, однако улыбка его мне показалась неестественной и напряженной, и это еще более укрепило мою неприязнь к нему.
— Переведите, что я командир части, — сказал Данилов, — однако мою фамилию и характер части не раскрывайте.
— А других можно не представлять, — уточнил Евлахов.
Как только Варвара Петровна назвала должность Данилова, немецкие летчики, как по команде, замерли в стойке «смирно» с неестественно застывшими лицами. И этот мгновенный переход от казалось бы веселой непосредственности к жесткому выполнению правил военной дисциплины и субординации, заставил всех нас молчаливо переглянуться.
Какой механизм сработал? Может быть, переводя, Варвара Петровна вложила в слова тот смысл, уловив который немецкие летчики сразу же отбросили показную веселость? Или они, как дисциплинированные солдаты, отдавали дань уважения старшему по званию?!. Так или иначе, но с этого момента они немного притихли.
— Переведите им, Варвара Петровна, — сказал Данилов, — что мы уважаем привычки и обычаи других народов. Сейчас они будут умываться, как хотят! — При этих словах он с улыбкой взглянул на Евлахова, а тот ответно улыбнулся, поджав тонкие губы.