За богато накрытым столом Джанлуиджи объяснили, что посёлок этот новый, в Подмосковье таких образовалось много после того, как жители Москвы стали перебираться из мегаполиса «на свежий воздух, хе-хе», как сказал старичок по фамилии Данилов.
— Работаем по удалёнке, — объяснял бородач Коля. — Интернет 6G, скоро будет семёрка… Многие фермерством занялись, огородничают.
— Пандемия отсекла целый ряд ненужных бизнесов, — добавил Рославлев, наливая журналисту красное вино.
— У меня была сеть барбершопов, — сказал Коля. — Еле сводил концы с концами, и то приходилось мудрить с налогами.
— А теперь?
— Теперь у меня теплицы. Вот, огурчики пробуйте.
— А я себе машинку для стрижки купил, — добавил толстяк Зайцев и с улыбкой похлопал себя по лысине. — Жена стрижёт, бесплатно.
— Оцените вино, — Рославлев подвинул бокал. — Наше, крымское!
Вино и в самом деле оказалось выше всяких похвал, как и огурчики бородатого Коли, и сыр, и многое другое. Санкции и контрсанкции и впрямь пошли русским на пользу, подумал Джанлуиджи, который захмелел и объелся. Русские вошли в его положение и повели на прогулку.
Журналист шёл по улочке со свежим асфальтом и вспоминал Рим, из которого вылетел в Шереметьево. Давным-давно отключенный и пересохший фонтан Треви, в котором спали укутавшиеся в тряпьё арабы. Аэропорт Фьюмичино с так и не достроенным новым международным пирсом С. Унылых карабинеров у терминала, чьи лица по-прежнему были скрыты за пластиковыми забралами, хотя пандемию официально признали закончившейся.
— Мы почти стопроцентно перешли на безналичный расчёт, но если вам нужно вдруг поменять евро на рубли, вот отделение банка, — показывал тем временем Рославлев.
— У нас полгода как снова лиры, — напомнил итальянец. Рославлев всплеснул руками:
— Ох ты, надо же, в самом деле, забыл…
Они остановились у синего здания банка. Рядом на лавочке сидела старуха и читала что-то на планшете.
— Иван Данилович, спасибо вам за экскурсию, угощение и прочее. У меня редакционное задание, которое предполагает не только знакомство с новыми реалиями Москвы и Подмосковья. Дело в том, что я хотел бы найти господина Ищенко. Это военный медик, который в своё время прилетал к нам в Бергамо. По моим сведениям, он живёт здесь…
— Сейчас узнаем, — пообещал Рославлев, но его перебила старуха с планшетом.
— Не надо ничего узнавать, — деловито заявила она, поднимаясь с лавочки. — Саша Ищенко рядом со мной живёт, я вас отведу.
Рославлев вверил журналиста заботам старухи, которую звали Лилия Сергеевна. Трудилась она редактором литературного издательства и оказалась весьма говорливой. За недолгий путь старуха рассказала обо всех новостях посёлка за последние недели три, описала попавшиеся местные достопримечательности (церковь и памятник врачам на площади Врачей же), а также поведала об Ищенко, который теперь не военный медик, а вовсе гражданский, такой прекрасный молодой человек, хозяйственный, начитанный, и жена у него просто загляденье, дай Бог каждому такую.
— А как её зовут? — спросил тоскливо итальянец, но отвечать Лилии Сергеевне не пришлось, потому что он и сам увидел.
Франческа стояла в небольшом садике у двухэтажного коттеджа и поливала альпийскую горку.
* * *
— Где ты сейчас?! — кричал в трубку Джанлуиджи, стоя на балконе.
Моросил дождь, где-то пели такие же, как он, запертые на своих балконах горожане. Наверное, предполагалось, что это должно выглядеть примером единения перед лицом смерти, но на расстоянии напоминало плач по покойнику.
— Я в полевом госпитале. У меня Ковид, тест уже сделан, всё подтвердилось.
— Что говорят врачи?!
— Русский врач сказал, что всё будет хорошо. Меня подключат к аппарату ИВЛ, делают уколы…
— Почему русский? Тебя должен осмотреть наш врач, кто там главный — синьор Коливьеро? Сейчас я позвоню ему, и…
— Не нужно никому звонить, — жёстко сказала Франческа. Её голос звучал слабо и хрипло, на заднем фоне что-то звякало, потом жалобно вскрикнул человек.
— Не нужно никому звонить, — повторила девушка. — Меня осмотрел русский врач. Не шпион, а отличный специалист. Его фамилия очень трудная, Ищенко.
— Это украинская фамилия, — зачем-то брякнул журналист, но Франческа его, кажется, не слушала.
— Я позвоню сама, — сказала она и отключилась.
Дождь продолжал моросить. Где-то продолжали петь.
Журналист ушёл с балкона, поплотнее закрыв за собой дверь, сел за стол и на вспыхнувшем экране ноутбука прочёл: «Жертвы коронавируса в Нью-Йорке придётся временно хоронить в городских парках. Такой выход из ситуации предложил влиятельный член законодательного собрания мегаполиса Марк Левин. Мэр города Билл де Блазио также подтвердил, что могут понадобиться «временные» захоронения».
* * *
Лилия Сергеевна деликатно удалилась.
Итальянец подошёл к резному заборчику и сказал по-русски:
— Привет.
— Привет, — ответила Франческа и перешла на итальянский. — Зачем ты приехал?
— Работа, — развёл руками Джанлуиджи. — Редакционное задание.
— Ты приехал специально. Нашёл меня. Хотел посмотреть, как я страдаю в бедной стране с тоталитарным режимом?
— Ну отчего же. Такая благодать. Огурчики, экология.
— Не можешь удержаться от ехидства?
— Не могу. Скажи честно, Франческа — ты в него на самом деле влюбилась? Или уехала с ним из чувства благодарности? Или, может быть, чувства противоречия? Назло мне?
Франческа аккуратно поставила пластмассовую красную лейку на траву. Во все стороны брызнули мелкие кузнечики.
— Сначала я едва не умерла. А потом, когда очнулась и смотрела новости на смартфоне, поняла слишком многое.
Девушка помолчала.
— Видишь ли, дорогой… Когда всё прогрессивное человечество встаёт на защиту какого-нибудь трансвестита, который желает ходить вместо мужской раздевалки в университете в женскую. Когда оно изо всех бьётся за право кого-то отрезать себе член или напротив, пришить. Когда фактически требует признать право приезжего с Ближнего Востока насиловать девочек, потому что у них дома это национальная традиция, и не сажать его в тюрьму, а ласково погрозить пальцем. Я всё это могу понять, но не могу принять. Но черт с ним, с этим можно как-то жить — как жили много лет, цитирую тебя, «сыто и счастливо». И эта ваша сумасшедшая Грета, с которой вы все носились… Кстати, что с ней?
— В психушке, — нехотя произнёс Джанлуиджи.
— Жаль девочку, но это вы её создали и довели до сумасшествия. Вы привыкли биться с невидимым и безопасным. Привыкли потрясать радужными знамёнами во имя чего-то нелепого и ненужного нормальному человеку. А когда в самом деле случилась беда, что произошло? Всё посыпалось, дорогой. Всё рухнуло. А Саша сказал мне — летим со мной. Он нарушил всё, что мог, когда спрятал меня в транспортном самолёте, и это, конечно же, вскрылось. Его уволили из армии, но мне разрешили остаться. И если ты приехал уговорить меня вернуться — то напрасно.
— Я приехал просто посмотреть, Франческа.
— Посмотрел? Так езжай обратно и напиши всё, как есть. Что в России всё тоже было очень непросто, особенно на пиковом этапе пандемии. Что здесь хватало идиотов, которые кричали, что их свобода гулять во время карантина неприкосновенна, как и жарить в парке барбекю. И что происходит здесь сейчас. Русские тоже падали в пропасть, но сейчас они уже сидят на её краю, свесив ноги, и отдыхают. А вы ещё даже не упали на дно.
— Я тебя понял, — кивнул журналист. — С мужем знакомить не будешь?
— Он в поликлинике. На приёме. После пандемии осталось много людей с последствиями пневмоний — фиброз и прочее… Но если ты хочешь…
— Нет, — сказал Джанлуиджи. — Не хочу.
Вечером он напился в предоставленном ему коттедже у самого леса. На следующий день его возили по окрестностям, показывая поля, комбайны, солнечные электростанции, филиал научного центра. А ещё через день Джанлуиджи улетел обратно в Бергамо.
* * *
Он снова стоял на балконе.
Дождь не моросил, никто не пел. В мусорном баке внизу в тщетных поисках пропитания рылся тощий полосатый кот. Коты выжили, их вирус не брал, в отличие от людей… Журналист посмотрел на чёрные пустые окна трёхэтажного дома напротив. На безлюдную улицу.
Вернулся за стол и начал набирать на клавиатуре начало статьи для La Stampa: «Последствия пандемии коронавируса COVID-19 оказались для России поистине трагическими — что и следовало ожидать для страны-изгоя…»
Андрей Лазарчук
Монтана
Апельсиновый сок уже не лез в горло. От нечего делать Мирзоев начал рассматривать часы, висевшие в ряд под потолком. Часов было двенадцать, и все показывали разное время. Ну ладно, подумал он, если это время основных столиц, часовые стрелки действительно должны отклоняться от условного гринвичского, так ведь нет — минутные тоже смотрят куда попало. Это как может быть?
Под каждыми из часов угадывался прямоугольник, где, наверное, раньше висели таблички. Может быть, тогда что-то и было понятно. А так…
Он удачно нашёл этот закуток, вход в который скрывала временная кулиса. Здесь было совсем мало народу и практически не было журналистов. Окно выходило в какой-то хоздвор, плотно забитый разномастными грузовиками — надо полагать, сюда на время конференции сволокли технику, обслуживающую весь этот громадный комплекс зданий. На крыше бетонной будки в дальнем углу двора скучали двое в голубых касках.
Скучайте, голуби, скучайте, слегка злорадно подумал Мирзоев. Недолго вам осталось скучать…
Слухи о лишении ООН на право иметь вооружённые миротворческие силы решительно опровергались на всех уровнях, но Мирзоев знал, что это решение уже принято. За последние два года «голубые каски» окончательно опозорились. Осенью Военно-штабной комитет будет тихо упразднён в рамках общей реорганизации, а Совет Безопасности заявит, что впредь будет соблюдать не только дух, но и букву Устава — где ни о каких «голубых касках» нет ни полслова.
Это сколько же хорошо оплачиваемого народу лишится синекур!..
Вообще я бы всю эту богадельню на девять десятых сократил, подумал Мирзоев. С чем к ним ни сунешься — ничего у них нет…
— One question, Mist`a Mirzoev! — услышал он над ухом, и на краю поля зрения возник микрофон со знакомым логотипом.
— Ай донт спик ин ё барбариан лэнвич, — громко сказал он в микрофон.
— But…
— Дэвушк нэ танцует, — сказал кто-то очень знакомый, Мирзоев обернулся — это был Самратх, двух-с-лишним-метровый сикх, которого Мирзоев никогда не мог по-настоящему обнять — не хватало длины рук. Он был гражданином девяти государств и свободно владел как минимум семьюдесятью языками — а уж как он мог изображать акценты!..
Когда Мирзоев отпустил друга, журналист уже исчез.
— Какими судьбами? — спросил Мирзоев.
— У нас с тобой одна судьба, bambino. Выгнали, велели посидеть в коридоре. В коридоре мне не понравилось, и я пошёл искать по свету, где оскорблённому есть чувству уголок… Что пьёшь? Сок?
— Завязал. Он у меня уже из ушей капает. Но если хочешь, закажи, сицилийские апельсины тут очень хороши.
— Да, с твоего позволения… — Самратх поманил официантку и попросил большой — очень большой! — стакан чистой воды со льдом, разрезанный пополам лимон и половину кофейной чашки сахарного песка. Официантка удалилась, пытаясь осмыслить заказ. — Я просто высох сегодня, как лягушка в пустыне. Говорил, говорил, говорил…
— И как оно?
— Думаешь, я помню? Я когда перевожу, память отключаю. На случай, если меня похитят враги и вколют сыворотку правды… С тобой же, говорят, была подобная история?
— Давно уже. Да и не сыворотку правды кололи, а какую-то дикую наркоту. Снилось потом чёрт-те что… Самое смешное, что в результате выяснилось — эти негры взяли не того, за кем охотились. Им нужен был какой-то нефтяник из Баку. Тоже Мирзоев.
— Ха!.. — Сикх дождался, когда официантка разгрузит поднос, бросил в воду пару ложек сахара, выдавил пол-лимона, размешал, гремя кубиками льда. — У нас такое постоянно. «Ваша фамилия Сингх? — А что, есть другие варианты?»
Мирзоев вежливо хохотнул. Этот анекдот он слышал раз десять. Или больше.
Самратх ополовинил здоровенный — наверное, литровый — стакан, выдохнул, посмотрел перед собой…
— Вот теперь можно жить, — сказал он. И допил.
Официантка тут же молча поставила перед ним второй стакан. Самратх кивком поблагодарил её.
— Как ты думаешь, — спросил Мирзоев, — что показывают эти часы?
Самратх повернулся всем телом — стул скрежетнул, но выдержал — и с минуту смотрел на ряд циферблатов.
— Шестьсот сорок две. Девятьсот пятнадцать. Тысяча двести тридцать пять — вернее, миллион двести тридцать пять тысяч…
— Понял, — сказал Мирзоев. — Мог догадаться и сам. Двенадцать зон бедствий.
— Двенадцать крупнейших стран на момент развала государственности, — поправил его Самратх. — Потом жертв просто не считали.
— Германия не развалилась, — сказал Мирзоев. — А она… вон тот, второй справа.
Самратх кивнул, соглашаясь. Побарабанил ногтями по стакану.
— Но она претерпела изменения.
— Ещё какие. Священная Империя Германской нации, версия два ноль, — усмехнулся Мирзоев. — «В любой непонятной ситуации дели Польшу»…
— И присоединяй Францию, — подхватил Самратх.
— Да, я всегда думал, что ЕС для Германии — слишком уж песочница… — помолчав, сказал Мирзоев. — И что рано или поздно всё встанет на свои места.
— Ты думаешь, так и должно было случиться?
— Не обязательно так, но с таким итогом. Немцы всегда любили определённость, а это невнятное желе их нервировало. Ну вот теперь оно как-то само произошло, никто не виноват, все довольны…
— Кроме тех французов, которые рванули в Алжир.
— О, да… Ты там был?
— Нет. Но мой коллега был. Два месяца поддерживал связь, потом и его… вместе со всеми.
— Что ж… земля пухом.
— Никто не исчезает, — сказал Самратх. — Все просто растворяются в природе…
— Угу.
— Ты загрустил.
— Есть немного. Знаешь, мне всё-таки жаль тот мир, в котором мы успели пожить. Он был безалаберный и несправедливый, но в нём было что-то… что-то детское. Чудовища прятались в шкафах, а если выбирались, можно было накрыться одеялом и не видеть их… Моя мать всё вспоминала последние годы перед распадом Союза: шумно, весело, страшно, увлекательно… как в кино. Потом ты выходишь из кинотеатра, а города нет…
Они помолчали.
Самратх снова сделал свой лимонад и стал пить уже маленькими глотками.
— Я тогда жил в Канаде, — сказал он. — Все очень радовались, что Союз развалился. Очень зло радовались. Будто на трупе плясали…
— На трупе и плясали. Впрочем, труп оказался живучим…
— … и только наш учитель сказал, что это чёрная радость и что за неё обязательно придёт расплата. Мне было семь лет, но я запомнил. Теперь главное для вас — не радоваться.
— Не только для нас.
— Это верно… Вот, кстати, идёт Честный Шон. Наверное, что-то хочет сказать.
Мирзоев оглянулся. Честный Шон был пресс-секретарём Шотландского королевского дома. Прозвище ему дали в насмешку.
— Вы не против моей компании? — спросил он, подойдя.
— Я был бы против, если бы ты спускался к нам на парашюте, — сказал Мирзоев. — А так — пожалуйста.
— Что — выгнали? — спросил Самратх.
— Выгнали, — кивнул Шон. — И дверь изнутри подпёрли роялем. Там такой рояль!.. — Он помахал официантке. — Из моей бутылки на два пальца и кувшинчик воды!
— Ты тут уже не первый раз? — спросил Мирзоев. — В смысле, в этом зальчике?
— Да я его, можно сказать, основал, — ухмыльнулся Шон. — Тут доски лежали и ещё какой-то мусор. Шепнул одному другу-ресторатору… и вот замечательный уютный барчик. Ну, в сравнении с остальными, конечно.
— Как думаешь, долго ещё?