Крутить прическу Ветка отказалась наотрез, объявив, что почти семейные посиделки прекрасно пройдут без конструкций семнадцатого века и тонн штукатурки. То, что посиделки намечаются в лучшем клубе города, ее не смутило.
— Тем более, красота нордическая, ты свинья! — заверяет ее Андрей. — Мы сто лет тебя не видели.
— Всего полгода, — Квета качает головой, — и не будь противным, я хочу пить и танцевать.
И, не слушая наигранных возражений, она утягивает его в самую толпу танцпола. Всё, для общества они потеряны: танцевать Квитанция любит и может, поэтому остается только надеяться, что голову она до драки никому не вскружит.
Впрочем, она с Андреем и это клуб Ника, поэтому особо волноваться причин нет и на второй этаж, в VIP-ложу, я поднимаюсь со всеми и спокойно.
Приветствую Варю с Дэном, коих своим появлением мы отвлекаем от крайне важного занятия по обмену микробами, как скабрёзно ухмыляется Ромыч, и тянусь к меню. После аквавита опускаться ниже сорока градусов нельзя, и Алиса с лукаво-сверкающими зеленью глазами предлагает шоты с абсентом.
Новые.
Фирменные Ника.
Отказаться невозможно, особенно после самоуверенного заверения Ромочки, что на все пять меня не хватит. Наивный, это он первый запросит пощады.
Мы спорим.
И здравую мысль, что прошлый спор ничем хорошим не закончился, я задвигаю подальше.
К сожалению.
Я не хочу просыпаться.
И не хочу открывать глаза.
Жить в общем-то я тоже не хочу.
Ибо сложно хотеть жить, когда в черепе идет генеральная репетиция роты барабанщиков под аккомпанемент китайского фейерверка и чечетки.
— Моя голова — дом Советов, — я глухо охаю и, подняв усилием воли руку, прикладываю ее ко лбу.
Прохладненько.
Для счастья, однако, надо немного.
— Не льсти себе, — где-то сверху раздается смешок, и на лоб, сдвигая мою руку, опускается широкая и прохладная ладонь, — твоя голова максимум деревня дураков.
Голос родной и знакомый, но имя в памяти отказывается всплывать, а глаза открываться, поэтому я удерживаю спасительную руку своей и жалобно интересуюсь:
— Где я?
— У-у-у, — в голосе появляется насмешка, показательно сочувствующая, и языком цокают тоже, показательно. — Вы чего вчера пили, Дарья Владимировна?
От «Дарьи Владимировны» моя персональная рота барабанщиков резко тормозит, фейерверк перестает запускаться, чечетка отплясываться, а мои глаза распахиваются сами.
Да ну на фиг.
Столько выпить мы не могли.
И, натыкаясь на внимательный взгляд серых глаз, я выдыхаю с облегченьем:
— Лёнька!
— А ты ждала тень отца Гамлета? — он иронично усмехается и чуть вопросительно заламывает левую бровь.
— Нет, — я неловко растягиваю губы в улыбке и для убедительности отрицательно мотаю головой.
Не ждала.
Наверное…
Ленька же хмыкает и негромко сообщает:
— Твоя подруга в гостевой спальне, а твой Димыч в гостиной. Он пылает гневом и мечтает оторвать голову, но кому больше: тебе или твоей чокнутой подружке, я так и не понял.
Мне протягивают стакан воды и таблетку, и уточнить за что хотят бить я решаюсь только после таблеточки.
— Видимо, за то, что в пять утра вы звонили не только мне, — Лёня усмехается.
А я удивляюсь:
— Ты не сердишься?
Пять утра, мой пьяный звонок и расписанный по минутам ритм Лёнькиной жизни — это не сочетается совсем и пылать гневом и желанием убить должен как раз Лёнька, а не Димыч.
— Я сердился, — он подтверждает серьезно, но в уголках его губ улыбка, и насторожиться у меня не получается, — и мечтал тебя прибить, но принцы на белых конях вроде как прекрасных дам не убивают.
— Скажи, что это не я тебя прекрасным принцем назвала, — под его смех я жалобно умоляю и закрываю лицо ладошками.
Лучше б он сердился, злился и мечтал прибить…
— Ты, — Лёнька подтверждает безжалостно и с нескрываемым удовольствием, — а твоя ненормальная подружка поделилась по секрету, что о принце на белом коне ты мечтала с детства. Особенно о коне. Данька, я чего-то не знаю?
— Ну…
Я сквозь пальцы задумчиво смотрю на Лёньку.
Рассказать, что из-за денег и жажды наживы мысли о изабелловом коне грели мою корыстную душеньку больше, чем мысли о прекрасном принце?
Серьезно, продажа одного среднестатистического принца на органы не так выгодна, как одного целого коня изабелловой масти. Мы с Квитанцией считали!
От ответа и признания в меркантильности меня спасает взгляд на часы Лёньки и собственный вопль:
— Полвосьмого!
С кровати под озадаченный взгляд Леонида Аркадьевича я подскакиваю и в ванную мчусь, забывая обо всем и всех.
Лавров меня убьет.
Я опаздываю на пятнадцать минут.
Залетаю на одиннадцатый этаж, не дожидаясь лифта.
И Кирилл Александрович кричать не спешит. Он молчит и меряет меня странным взглядом, под которым я нервно поправляю Лёнькину рубашку, ибо все мои футболки Зинаида Андреевна отдала в стирку, а вчерашнее платье для дневной жизни не годится. Приличное оно только для ночи, и Лёня свое веское слово, что в нём я через его труп из дома выйду, сказал-таки.
— Извините.
Наверное, если Кирилл Александрович орал и ругался, то мне было бы не так стыдно, но Лавров безмолвствует и от этого его молчания мне хочется сгореть, исчезнуть и провалиться сквозь все одиннадцать этажей.
— Я… — я растеряно начинаю и сразу замолкаю.
Под его взглядом все оправдания куда-то деваются.
— Я успеваю, Дарья Владимировна, — он вежливо улыбается, подходит ко мне, — но пить все же заканчивай. Разгульный образ жизни еще до добра никого не доводил, Штерн.
Нет.
Невозможно.
Или, наоборот, возможно.
Только Лавров способен заставить меня гореть от стыда и ненависти одновременно, от желания извиниться и вместе с тем врезать пощечину за этот издевательский взгляд, искривленные с намеком на презрение губы и тихий равнодушный голос.
Раздражает.
— Приму к сведенью, Кирилл Александрович, — я отвечаю столь же вежливой улыбкой, гашу злость и отступаю, ибо каким б широким не был бы коридор, выдержать дистанцию все равно не получается.
Задача тысячелетия, не иначе.
Он же задумчиво кивает, не торопится на драгоценную работу, задает учтивый вопрос с налетом интереса:
— Как Квета?
Оставлена на растерзание дракона, как Квитанция вчера, а точнее уже сегодня, успела наречь Димыча. И мне остается только надеяться, что Лёнькину квартиры они не разнесут и друг друга не убьют.
— Отлично, — я снова улыбаюсь.
И понять, как моя ладонь оказывается в его, я не успеваю. Он обжигает своим прикосновением, удерживает крепко, и, перестав вырывать конечность, я вопросительно смотрю на него.
— Ты же помнишь, — Кирилл Александрович отвечает с безразличием, и мои ногти мне же показывает, — что завтра вот этого уже не должно быть.
Этого — это маникюра.
На практике он под запретом, как алкоголь во времена «сухого закона», поэтому сусликов сегодня ждет посещение маникюрного салона и траур по моему идеальному маникюру, с коим я даже недели не отходила.
— Помню, — я киваю.
А Лавров кривовато улыбается и руку мою отпускает, почти отбрасывает.
— До вечера, Дарья Владимировна.
Он уходит, а я остаюсь, просверливаю закрывающуюся дверь взглядом и тру с остервенением ладонь.
Мне не нравится, что кожу покалывает и что я всё ещё ощущаю призрачное касание и тепло его пальцев, будто моя рука до сих пор в его.
[1] Similia similibus curantur (от лат.) — Подобное излечивается подобным.
[2] K čertu! (чеш.) — К чёрту!
[3] To je hloupé (чеш.) — Это — глупость!
Глава 21
Серый дождь заряжает с ночи, затягивает темными тучами все небо, холодает. И лето с плюс десять на лето совсем не похоже.
Я мерзну и достаю подаренный Веткой свитер. Мою слабость она знает, поэтому свитера у меня из разных уголков мира и от них ломится шкаф. Из Норвегии тоже есть, но я достаю старый, из Венеции. Он мой любимый, цветов яркой золотой осени, арманьяка и теплого янтаря.
Квета отрыла его в одном из тех небольших магазинчиков, на которые набредаешь совершенно случайно, и страшно собой гордилась, ибо, по ее словам, это была абсолютна моя вещь.
Яркая вещь.
И Лёнька вздыхает, что я похожа на новогоднюю ёлку, ибо брюки я выбираю насыщенно синие, а закрытые туфли — алые, как сумка-сэдл и помада.
Возможно, ёлка и, возможно, одеваться следует более элегантно и менее вызывающе.
Но мне нужны краски, мир и без того тусклый.
Тоскливый.
Квета улетела, забрав с собой солнце, тепло и радость.
Он улетел, но обещал вернуться…
И я знаю, что Квитанция вернется, но улыбаться сложно и попрощались мы скомкано, толком ничего не сказав. При маячившем рядом с видом великого одолжения Лёне поговорить не получилось, и я так и не узнала, чем закончилась беседа с Димычем, а Ветка, порываясь что-то спросить, так ничего и не спросила.
Лишь обозвала Лёньку личным водителем, когда на вопрос: «Что за порыв души, Леонид Аркадьевич, в аэропорт ехать?», он насмешливо объявил, что должен лично удостовериться, что чокнутая и долбанутая покинула территорию страны.
Хорошие отношения — это не для них. Терпят они друг друга только из-за меня, как заявили оба злым шепотом и по секрету.
И мне осталось только вздохнуть и оценить их великодушие.
— Может все-таки переоденешься? — Лёнька, морща нос и выражая неодобрение, выходит из гостиной, застегивает на ходу запонку.
Он в отличие от меня одет с иголочки, формально, элегантно, идеально… скучно.
Не-е-е, не хочу, не сегодня.
Когда у меня нет даже Эльвина, который вместо практики идет на пересдачу и с которым мы вчера почти час вспоминали, где персистирует корь, что вызывает, и чем путь заражения отличается от механизма.
— Да ладно, — я примирительно улыбаюсь Лёнькиному отражению и доплетаю вторую французскую косу, чтобы сделать пучок, — мне все равно весь день ходить в хиркостюме, а от остановки и обратно не считается.
— Ну смотри, — он все равно недоволен, но уступает.
Мы только помирились, поэтому ругаться не хочется. Мы и так слишком много ругаемся последнее время и не понимаем друг друга.
— Завтра, обещаю, надену то платье, что приготовила Зинаида Андреевна, — я отправляю Лёнке воздушный поцелуй, ибо с помадой его целовать нельзя.
И платье — это уже моя уступка.
Наряд гризетки, так закатила глаза Квета, увидев подарок Лёнькиной матери мне на День рождения. И я с Квитанцией была согласна и ее предложение: сжечь этот серый кошмар, было очень заманчиво, но… подарки возможной свекрови с идеальным вкусом сжигать нельзя, поэтому я радовалась и уверяла, что в восторге.
Всегда о таком мечтала.
— Молодец, — Лёня довольно и расслабленно улыбается, — оно тебе очень идет.
Со-мне-ва-юсь.
Серый цвет — это не мое, а длину миди я вообще ненавижу всеми фибрами души. Я, как смеется мама, не признаю середины, поэтому либо выше колена, либо в пол.
— Конечно, — я одариваю его ответной лучезарной улыбкой и шпильку вкалываю с особой ожесточенностью, до боли.
— Ты зонтик не забудь, — Лёнька подходит к окну, по которому текут крупные дождевые слезы, и хмурится, — льет как из ведра.
— Ладно, — я наблюдаю, как он трясет брелком от машины, нажимает, заводя ее.
И обновляю в который раз приложение с такси.
Машин нет, нет, нет.
— Ты на автобусе? — Лёнька оглядывается на миг.
— Да, — бесполезный телефон я с досадой убираю в сумку, — повышенный спрос, свободных машин нет, ожидайте.
Набившую оскомину фразу я произношу с ненавистью. Ожидать мне некогда, к половине девятого мне надо быть в больнице, а часы уже отсчитывают семь ноль пять.
И мне хочется попросить Лёню меня довезти.
Да, он не должен, никто никому ничего не должен. Да, ему не по пути, но… но на работу ему к десяти и, если он один раз придет вовремя, а не раньше наравне с уборщицами, проявляя рвение перед отцом и ставя себя в пример перед всеми, то ничего страшного не случится.
Он ведь видит, что у меня туфли, которые враз намокнут, а до остановки минут десять быстрым шагом. Он знает, что другой обуви у меня нет и куртки тоже нет, ибо переезжая я взяла только летние вещи.
Даже ветровку не положила, дура.
Дура гордая, поскольку попросить у меня язык не поворачивается, а Лёнька не предлагает, лишь просит не задерживаться и ворчит, что практика до пяти вечер — это издевательство.
Не согласна.
Издевательство — это ледяные лужи и плюс десять с ветрищем летом. Я не готова к таким погодным условиям и я влетаю в одну из луж.
Ругаюсь, закусывая губу, чтобы не зареветь, ибо ледяная вода обжигает ноги, и пытаюсь достать заоравший на всю улицу телефон.
С выгибающимся наизнанку от порывов ветра зонтом в руке, лавируя среди прохожих и сплошных озер, приветливо отвечать на надоедливый и неуместный звонок выше моих сил.
Предел моей вежливости — яростное рявканье:
— Ну?!
— Ште-е-ерн, — голос Кирилла Александровича я узнаю сразу, вместе с его дурацкой привычкой насмешливо тянуть мою фамилию, — ты с утра само очарование.
— Вы мне звоните, чтоб это сказать? Sakra![1] — я чертыхаюсь и извиняюсь, ибо зонтик цепляет кого-то из прохожих.
И мысленно поражаюсь Лаврову.
На редкость недальновидный камикадзе.
Он не думает, что в больнице мы будем одной и она не столь огромна, чтобы я его не нашла и не убила за этот идиотский звонок?!
Чего ему надо в семь утра?
— Ну что ты, — он притворно оскорбляется, и ироничную кривоватую ухмылку мое воображение дорисовывает само, вместе с теплым и сухим салоном внедорожника, — ради одних комплементов я с утра звонить не стал бы! Не то, чтобы я против отвесить тебе комплемент, Дарья Владимировна, но…
Кирилл Александрович выдерживает театральную паузу, а я, остановившись на светофоре, поднимаю голову и зонт, чтобы увидеть, как мой единственный сорок второй автобус, что ходит раз в пятилетку, бодро трогается на зеленый и проплывает мимо меня к остановке.
Класс.
Мне до остановки еще метров двести, а до зеленного — двадцать секунд. Помаши сорок второму ручкой, Даша!
— … но давай честно, Дарья Владимировна, с утра на красавицу ты не тянешь, — печально и лживо сетует Лавров, — ходишь поганкой бледной, глазами злобно сверкаешь, ведешь себя, как малолетний ребенок, старшим хамишь…
Хамлю.
И даже посылаю.
Вот еще пара секунд, и Лавров посыл точно получит.
Далекий.
Подорвавшись наконец на загоревшийся зеленый, я все равно не успеваю, только больно отступаюсь, ойкаю и, переставая бежать, смотрю вслед уходящему автобусу.
Прекрасно.
Начало практики тоже обещает быть прекрасным, ибо вовремя я теперь стопроцентно не успею. И надо смотреть, что с пересадками от Лёнькиного новомодного дома в новомодном отдаленном районе ходит до старого противоположного конца города.
— Штерн, ты там чего? — Лавров, продолжая развлекаться, вопрошает подозрительно и волнение на мое ойканье ему удается изобразить почти натурально.
— Ничего, — я доползаю до остановки и забиваюсь под крышу, игнорируя сердитые взгляды, намекающие, что и без меня тут яблоку негде упасть.
Повторяю на выдохе и почему-то по слогам:
— Ни-че-го.
И Кирилл Александрович молчит, спрашивает с очередным прекрасно сыгранным напряжением:
— Ты там ревешь, что ли, Штерн?
— Нет, — я сердито возражаю и размазываю капли дождя по щекам, — и вообще, идите вы на хрен, Кирилл Александрович!
Мне даже не стыдно, и под косые-любопытные-возмущенные взгляды я пробираюсь в самый дальний угол остановки. Шиплю, ибо ногу подвернула болезненно и ступать больно, но шевелить можно, так что пройдет.
Нога — это ерунда, а вот как добираться — это уже серьезно, тем более первый раз в новой больнице.
Я где своих там искать буду?
Очередной вызов Лаврова отклоняю, не до него, и лезу в приложения.
Мой автобус даже не отображается, то есть ближайшие двадцать минут можно и не ждать. Свободных такси все также нет, а с пересадками… разве что тремя и через центр, где самые пробки.