— Вета!
— Что? Это правда! И ты меня заразила снегом, — она с задорным блеском глаз выдвигает претензию и суется между креслами, заставляя перелистывать дальше, альбом из Норвегии у нее вышел впечатляющий. — А здесь я в каяке. Кирилл, смотри! Он делается из кожи моржей или китов. Сначала было страшно, вода оказалась слишком близко, но потом я отказывалась вылазить. Ой, а здесь мы спускались в шахты! Дарийка, я теперь знаю, что такое анкерная крепь! И я позвонила Любашу, и сказала: «Любаш, ты можешь меня растерзать, но я остаюсь на Шпицбергене, мое место в мире между 76° и 80° северной широты!»
— И что тебе ответил Любаш? — я хохочу.
Ветка работает журналистом в пражской газете, а Любаш — ее непосредственный начальник, главный редактор, сосед через дорогу и безнадежный влюбленный в одном лице. Души он в Квете не чает, трясется над ней, как над китайской вазой или редким алмазом, и наличию у него алтаря в честь неподражаемой Квитанции я не удивлюсь. Сама же Ветка от его неприкрытого обожания только отмахивается и иначе как друга воспринимать отказывается.
— Что разорится, потеряв самого талантливого журналиста, и утопится во Влтаве, — Вета драматично вздыхает, — я не могла этого допустить. Друзьями так бездарно не разбрасываются… особенно теми, кто в твое отсутствие поливает цветы и кормит Кафку.
— Меркантильная личность, — я бессердечно выношу приговор.
И Квета с удовольствием с ним соглашается:
— Еще какая… о, «Сим-сим»! Кирилл, мы можем заехать?! Пожалуйста-пожалуйста, — Квета молитвенно складывает ладошки и делает самую жалостливую рожу на свете, а я, оборачиваясь, самую страшную.
— Вет, давай завтра съездим?
— Мы всего на пять минуток, — физиономия Квитанции становится запредельно просительной и несчастной, — и ты завтра не поедешь. Ты сама говоришь, что «Сим-Сим» на выселках и автобусы сюда не ходят.
— Такси возьмем, — я цежу сердито, а Лавров уже, молча перестроившись в крайний ряд, поворачивает.
И вот как это называется?
Я ловлю в зеркале победный взгляд Веты и сержусь еще больше.
На минуточку, Лавров после дежурства, а суслики с Аллой Ильиничной, время — восемь вечера и Квета на пять минуток в магазины ходить не умеет.
— Как давно я здесь не была! — она из машины выпархивает первой и головой по сторонам старательно вертит.
Я же торможу и на тоже мешкающего Лаврова смотрю с негодованием:
— И зачем вы согласились?
— Дома нет еды, а тут неплохой ассортимент, — он безразлично пожимает плечами и усмехается.
— Хлеба или молока? — мой голос сочится язвительностью, и я невольно поддаюсь к двери, когда Кирилл Александрович резко ко мне поворачивается всем корпусом.
— Я могу подождать здесь, раз тебя так сильно раздражает мое общество, — говорит он тоже безразлично.
И мне одновременно хочется извиниться и возмутиться.
Он ведь неправильно понял!
И его общество меня не раздражает…
— Вы после дежурства, Кирилл Александрович, а дома суслики, — я выдыхаю и его тону пытаюсь подражать, но с показным равнодушием у меня проблемы, как и с собственными эмоциями, — и вы ошибаетесь, я нормально отношусь к вашему обществу.
Я поднимаю голову.
И в машине неожиданно оказывается слишком мало место, и избежать его взгляда бесполезно, я все равно наталкиваюсь на него, не могу отвести свой, и не могу отстраниться: он все равно запредельно близко. Не касается, но его дыхание на коже, губах, и от этого сложно дышать, говорить и даже думать.
И меня хватает только на слушать.
Свой слишком оглушительный стук сердца.
И Кветка, перестав фоткаться и кривить рожи, стучит откуда-то из другой Вселенной очень вовремя:
— Я хочу пить и есть! Тут Икея, а там ресторан и самые вкусные фрикадельки, которые я уже не ела лет сто, поэтому мы идем жрать!
— Ветка! — я вздыхаю, пожалуй, с облегчением.
И вычеркиваю разочарование, досаду и смятение.
Их просто нет.
— Твои возражения, зануда дня, не принимаются! — меня дергают за руку и к входу тащат. — Кирилл, ты хочешь есть? Конечно, хочешь! Только нам сначала надо найти ролики! Я отказываюсь без них передвигаться! И вы оба тоже!
— Квитанция! — я уже воплю.
И на нас оглядываются, но Квете, как всегда, до этого нет никакого дела. И на мои возражения ей тоже плевать с Эвереста.
Она неугомонная.
— Ты же знаешь, что я за любой кипиш кроме голодовки, — вытягивая ногу в воздухе и шнуруя ботинок, радостно объявляет она. — Без кипиша жить скучно.
— Ну конечно, — я фыркаю, но ролики беру.
Я тоже люблю и их, и кипишь.
И возмущаться меня заставляет только присутствие Кирилла Александровича, который ни в картину моего кипиша, ни в катание на роликах не вписывается. Я вообще его не представляю на роликах в отличие от… Ветки.
— Рина, — она вздыхает и встав болтает попеременно ногами, проверяя застежки, а потом оглядывается на Лаврова, что маячит в отдалении и Алле Ильиничне звонит, и переходит на чешский. — Ты усложняешь.
— Что? — я усмехаюсь, отвечая ей тоже на чешском, и складываю руки на груди.
— Всё, — Квета улыбается. — Он тебе нравится, ты ему нравишься. Я вижу, как вы смотрите друг на друга. Так в чем проблема? Ты предохраняться разучилась или что делать забыла?
— А ты себе мозги окончательно на Шпицбергене отморозила или в во время турбулентности вытрясла?! — глаза от гнева сужаются сами, и жаль, что ролики надеты и ей по голове ботинком не дать.
Еще что ли попросить одну пару?
— Я, к твоему сведенью, встречаюсь с Лёнькой и его люблю, а Лавров мой препод и он меня гораздо старше!
— Правда? — Ветка безмятежно улыбается и потягивается с грацией кошки. — Если мне не изменяет память, у тебя анатомия закончилась еще полгода назад!
— И что?
— И то, что он тебе больше не препод, Рина! И ваше формальное общение… у меня уши сворачиваются трубочками. И не смеши меня, чудовище! Сколько ему лет?
— Тридцать два, — я хмурюсь.
А Ветка моргает и начинает хохотать.
— Серьезно?! Он гораздо старше меня, — она меня передразнивает, кривляется и снова звонко хохочет. — Гораздо старше — это брак Анны Николь Смит и Джеймса Маршалла II, Дарийка! Ой, я не могу! Ты с друзьями Димитрия общаешься на равных, а Андрею тридцатник в прошлом году стукнул.
— Они друзья Димыча, а Лавров…
— Да-да, твой препод, — Квета пренебрежительно фыркает, — и в вашем университете повышенная любовь к формальностям. Только, Рина, ты не в школе учишься, чтобы возводить такую грань, это раз. Два, он никогда больше ничего вести у тебя не будет и вообще это не его профессия. Три, ты сама говорила, что у вас преподы не преподы, и, если они клиницисты, воспринимать их как обычных училок невозможно. И поэтому на основании всего мной вышеизложенного просто признай, что ты боишься своих чувств к нему!
— Я люблю Лёньку, Вета, — я усмехаюсь и отталкиваюсь от ее руки, отъезжаю, чтобы развернуться и уехать.
Лавров с Квитанцией общий язык нашли прекрасно и с полуслова, поэтому о чем поговорить они тоже найдут, а мне надо побыть одной.
Из «Сим-Сима» мы уезжаем в начале двенадцатого, и на заднем сидение еду я.
Квета пытается возразить, но, наткнувшись на мой взгляд, замолкает и сама с чрезмерным энтузиазмом просится вперед, уверяя, что на таких машинах впереди она еще не ездила. Лавров с кривоватой усмешкой подыгрывает.
А я молча забираюсь назад и притворяюсь, что сплю. Засыпаю под их оживленный, но приглушенный разговор на самом деле.
И уже в квартире, куда Кирилл Александрович благородно поднимает Веткин чемодан и пакеты с продуктами, я его благодарю за помощь, прощаюсь, и это первые слова за весь вечер, совместный ужин и три этажа «Сим-Сима».
— Не будь дурой, Рина, — досадливо выдыхает Квета, глядя ему вслед из окна и стирая с лица бодрую улыбку, когда внедорожник Кирилла Александровича скрывается за поворотом.
— Я не дура, — отзываюсь эхом и чайник на плиту ставлю с грохотом.
— Дура, — Вета подтверждает с удовольствием, — но обсуждать твой диагноз бесполезно, поэтому я просто буду уповать на то, что одумаешься ты вовремя, а пока передавай привет своему ненаглядному Леониду Аркадьевичу.
Представить кислую радость Лёни от такого привета получается легко, и я невольно фыркаю.
— Да, у нас с ним офигенные отношения, — Вета, словно читая мои мысли, злорадно ухмыляется и от окна отходит. — И иди к чертовой бабушке, Дарийка, со своей личной жизнью, я хочу узнать о своей.
Последние слова она говорит серьезно и без бравады и веселости, которые были с ней весь вечер. И я невольно оборачиваюсь, чтобы посмотреть на нее.
В Веткиных светлых глазах застыла невыносимая боль, и она горько кривится, пытаясь улыбнуться.
— Что? — в ее голосе вызов напополам с отчаяньем. — Мы любим тех, кто нас не любит, и губим тех, кто в нас влюблен.
И, пожалуй, в таком состоянии проще застать меня, чем ее. Ветка — хохочет, даже когда все слишком трудно и очень больно.
Обиды из-за ее слов о Лёни и Лаврове исчезают, и я, оставив купленные роллы нераскрытыми, подхожу и крепко ее обнимаю.
Стоя посреди кухни, мы молча раскачиваемся.
— Говори, — она приказывает, сквозь стиснутые зубы, и приказывает со злостью.
— Ее зовут Алёна, — я говорю, тихо, и ампутировать надо сразу, — они собираются пожениться, и она беременна.
— Поздравляю, — Вета отзывается глухо. — Когда свадьба?
— Они решили тихо расписаться, но с числом еще не определились.
— Не стоит затягивать, — в ее голосе сочится яд, и Квета отстраняется, прячет глаза и, не глядя на меня, включает холодную воду, сует под нее голову. — Живот видно станет, скажут по залету женятся.
Говорить, что по Димычу видно большими буквами, что влюблен, как и по Алёне, я не собираюсь, но Вета понимает сама, ухмыляется и, сползя на пол, обнимает себе за колени.
Молчит она долго.
И заговаривает пустым голосом, когда я уже сама готова заговорить о чем угодно, лишь бы она не молчала:
— А я с Бьёрном рассталась, а он меня даже замуж звал. Я ведь к нему в Норвегию летала, и в аэропорт он меня сегодня провожал. Просил вернуться и обещал ждать. Как думаешь еще ждет?
— Ты ж его не любишь, — я опускаюсь на колени рядом с ней.
— А есть разница? — Вета морщит лоб, и белоснежную идеальную кожу прорезают острые морщинки. — Можно еще за Любаша замуж пойти, родить детей и стать образцовой семьей. Он меня точно любит. Будет счастлив хоть кто-то…
— Не ерунди, — я хмурюсь и смотрю с тревогой.
Выкинуть что-то подобное с Кветы в таком состоянии станется.
— Ты когда улетаешь?
— Завтра, — она поводит плечами, — самолет в десять вечера. Пусть Лёня не переживает, я уеду на такси и тебя тревожить не буду.
Квета поднимается медленно, почти шатаясь и мокрые волосы перебрасывает на одну сторону, передергивает зябко плечами.
— Я в душ, холодно, — и глядя на меня, она тускло улыбается, — не бойся, Рина, я не буду резать вены. Право, я не малолетняя дурочка и портить жизнь своим присутствием ни Бьёрну, ни Любашу не буду. Это так, — Вета машет пальцами в воздухе, — минутная слабость. Достань заварку, я хочу фирменного чая тети Инги с имбирем и все-все новости пока меня не было.
Глава 20
Ничего не предвещало беды.
Чай, кофе, бокал вина и… Ветка хлопает себя по лбу и срывается с места:
— Аквавит, я про него совсем забыла!
Красивая бутылка с янтарным цветом ею гордо водружается на стол, а я проявляю здоровый и пока еще трезвый скепсис:
— Ты уверена, что вода жизни именно так выглядит?
Квитанция уверена, и в том, что попробовать сию воду мы обязаны, она тоже уверенна.
Стопроцентно.
— Конечно. На заметку, врач, им даже алкоголизм лечили.
— Similia similibus curantur[1]? — скепсиса в моем голосе прибавляется, а Вета пихает бутылку и в без того забитый до отказа холодильник.
Охладиться.
— Не умничай, — от меня она отмахивается, — лучше проникнись и позавидуй, что эта бутылка в отличие от тебя экватор два раза пересекла.
— Зачем? — невовремя взятым виноградом, я давлюсь.
— Бьёрн сказал, что так надо, — война с незакрывающимся холодильником заканчивается в Веткину пользу, и она победно приваливается к закрывшейся двери, — показатель качества и гурманства.
— И цены? — я ехидничаю.
И готовлюсь скорее проникнуться какую сумму буду сейчас пить, чем двойным экватором.
— Кажется, — Квета задумчиво морщит нос и скромно поясняет, — Бьёрн из своего погреба меня угощал.
Бутылками.
Тремя.
Однозначно, Бьёрн — мужик щедрый, и мне даже искренне жаль, что с Кветой у них не сложилось. При всей любви к Димычу, он — слепой козел и Ветиной любви не достоин.
— Не достоин, — Вета соглашается охотно и стопку живой воды опрокидывает в себя залпом, — я самая обаятельная и привлекательная, и умная, и красивая, и… черт, Бьёрн не обманул, прошибает с одного стакана… покажи мне её.
От норвежского самогона прошибает не только Квету, и с минуту я пытаюсь сообразить кого «её» надо показать.
— Хотя, нет, стой, — Ветка машет руками, когда я уже нахожу Алёну в инсте, — не надо. Вдруг, если что, скажете еще, что я сглазила.
Она фыркает, но сразу себя обрывает, хмурится.
И ее слова ни мне, ни ей не нравятся. Они застывают в воздухе, повисают между нами, словно, предсказанием.
— K čertu[2]! — Квета с досадой чертыхается и встряхивает головой, — я — дура. To je hloupé[3]!
Я соглашаюсь, но смутная тревога остается невесомой зыбью, которую мы старательно стираем аквавитом, смехом, разговорами и звонком Ника.
Димкин друг звонит Квете и возмущается, что она в городе, а ему даже не сказала и в гости не заглянула.
— Окей, Никки, мы сейчас приедем, — Ветка со смехом выбирается из-за стола, придерживается за него, ибо ее слегка пошатывает, но в коридор движется целеустремленно. — Дарийка, Никки в клубе. Они нас ждут.
— Ты же не хотела Димыча видеть, — я бреду следом за ней в гостиную и привалившись к стене, наблюдаю, как Квета почти на ощупь отыскивает в чемодане блестящий топ, втискивается в белые брюки и пинает стянутые джинсы.
— Димитрия с Алёной там нет, — она пыхтит и ругается, путаясь в футболке, которая отказывается сниматься. — Будущие родители по злачным местам ночью не шатаются.
Няням, наверное, по таким местам ходить тоже не следует, но сопротивляться энтузиазму Квитанции невозможно. И через полчаса, отыскав в гардеробной приличное, по словам Кветы, платье, я уже ныряю следом за ней в такси.
Нас встречают у входа, и, протиснувшись сквозь толпу, я неожиданно оказываюсь нос к носу с Ромычем, который театрально вскрикивает и прижимает руку груди:
— Исчадие ада вновь с нами, мое сердце этого не выдержит!
— Ромочка, оно левее!
— Тебя должны были выпустить послезавтра, — не смутившись и послушно передвину конечность, траурно и заунывно продолжает печалиться мой любимый одногруппник. — В Бедламе что, нехватка мест?
Ромка косится с подозрением и тревогой, посему я бережно хлопаю его плечу и с чуткой улыбкой заверяю:
— Радость моя, для тебя там место всегда есть.
— Точно?
— Клянусь, — я торжественно поднимаю руку, — соседняя палата твоя.
— Мы будем перестукиваться через стеночку! — Рома умиляется.
— Азбукой Морзе, — не выдерживая, прыскает от смеха Мила.
И я ей приветственно киваю, знакомлю с Кветой и узнаю, что Ник, как хозяин клуба, весь в работе, поэтому гулять будем без него. Он присоединится потом, а пока за него Алиса, его невеста.
— Он просил передать, что тебе две штрафные, — с улыбкой объявляет она Квете, пока они приветственно обнимаются. — Ник в обиде и печали.
— Я тоже, Ветка, — встревает Андрей, второй закадычный друг Димыча, и подхватывает Квету под руку. — Приехать и ничего никому не сказать. Мы узнали случайно …
— Андрэ, я на день, — она заливисто смеется и встряхивает копной волос, что завились мелким бесом.