С замиранием сердца звоню в дверь. Мне открывает женщина лет сорока с небольшим, очень похожая на Тату. Невысокая, худенькая, с круглым миловидным лицом и ямочками на щеках, она одета в легкий халатик в веселеньких цветочках.
— Добрый вечер, — улыбается она, с удивлением глядя на меня.
— Добрый! Простите за вторжение. Я насчет вашей дочери.
Улыбка сходит с ее лица.
— Она что-то натворила опять, да? — в глазах женщины мелькает испуг.
Открываю рот, чтобы выдать заготовленную легенду, и… понимаю, что мне совсем не хочется врать этой милой женщине. Да и не поверит она, скорее всего, что я журналистка, которая пишет о моделях, что пробились из самых низов.
— Она любовница моего мужа, — выдаю я и осекаюсь.
11 глава. Его любимая Жизель
— Ох, господи! — она на миг закрывает лицо руками, замолкает, а потом решительно произносит: — Заходите!
Суетясь, она бежит передо мной по коридору.
— В залу проходите, пожалуйста! Садитесь. Нет, этот стул качается. Муж все обещает починить, но вы же знаете мужиков: все завтра, все потом, кроме пива и рыбалки. Вот на этот присядьте, — она усаживает меня за стол, покрытый вязаной крючком скатертью.
Сама садится напротив.
— Может, чаю? Вас как зовут, кстати?
— Настя. Спасибо большое, чаю не нужно.
— А я Мария.
Повисает напряженная пауза. Я не знаю, как начать этот тяжелый разговор. А она явно боится спрашивать. Сидит, теребит краешек скатерти, и вдруг закрывает лицо руками, всхлипывает и причитает:
— Господи, стыдоба какая! Господи! За что мне это? — она отрывает руки от лица, — я же все для нее делала. Мы с отцом ничего не жалели. От себя отрывали — клянусь вам! Давали, что могли, а давать-то особо и нечего. Я в столовке всю жизнь поварихой, отец водилой вкалывает. А она, понимаете, себе в голову вбила, что принцесса. И что ей все особое подавай. Даже как-то крикнула нам, что мы ей не родные.
— В каком смысле? — решаюсь уточнить я. — Она приемная дочь?
— Да какая там приемная! — машет руками Мария. — Наша она. Просто лет до десяти была девочка как девочка. В принцесс игралась. Ну они все же такие! А потом как свихнулась. На самом деле вообразила себя принцессой. Прям слово не скажи! Все поперек делала. Как бес в нее вселился. Я ее даже к знахаркам водила. Думала: может, гормоны или еще что? Отпаивали ее травками, заговоры читали — да только не вышло ничего путного. Наоборот, такое впечатление, что еще хуже стало.
— А к врачу не пытались? — осторожно осведомляюсь я. — Знаете, хороший психиатр мог бы помочь, возможно.
— Да не догадались мы к врачу, — горько произносит она. — Да и не до того было. Сначала лихие 90-е еле пережили. Она как раз в девяносто четвертом родилась, когда отец работу потерял. Да и потом еле выплывали. А Лена как раз уже подросла, и с этим своим Сашкой встречаться начала.
— С Сашкой? С Хлыстовым? — от волнения у меня даже голос дрогнул.
— Да, Хлыстов. А вы его знаете? — удивленно спрашивает Мария.
— Приходилось сталкиваться. Один раз всего. Но мне хватило.
— Им как раз по пятнадцать лет было, когда они познакомились. Его родители в Истру переехали, и он в Леночкину школу пошел. Уж как его мама и папа были против их дружбы! Да только не помогло им ничего. Эта парочка всю округу в страхе держала. Настоящие Бонни и Клайд. Участковый наш от них два инфаркта схлопотал. Еще счастье, что не загремели в колонию. Потому что люди на них жаловаться боялись.
— Что значит боялись?
— А вот так! — снова всхлипывает она. — Они жалобщикам втихую потом мстили, да так, что никто ничего доказать не мог. А потом все рукой махнули. Кому надо связываться с такими безбашенными? А потом Сашка с Леной школу закончили и деньги украли у Сашкиных родителей. Они не то, чтобы богатые были, но какие-то накопления дома держали. Заначку на черный день. Лена и у меня взяла пару серег да бабкино кольцо — все, что было. И они с Сашкой в Москву махнули. И с тех пор я свою дочку и не видела. Восемь лет уже. А недавно соседка в Москве была, на свадьбе племянницы. Так, говорит, встретила Ленку нашу. Вроде такая упакованная. Явно при деньгах и не бедствует. Соседка к ней бросилась здороваться, а Лена ей:
— Вы меня с кем-то перепутали. Я не Лена и вас не знаю.
— А где родители этого Хлыстова? Можно с ними поговорить?
— Так они в Иркутск переехали, отсюда подальше. У них там родня. Вот и сбежали, чтобы людям в глаза не смотреть. Стыдно ведь! Ни телефона, ни адреса не оставили. Мать его на прощание мне еще в лицо плюнула.
— В каком смысле? — осторожно спрашиваю я.
— А в прямом. Слюной. А потом сказала: " Это все твоя дочка виновата. Будь ты проклята вместе с ней! Лучше бы ты камень родила вместо ребенка!" Представляете, Настя? Вот как можно матери такое сказать? — она закрывает лицо платком и заходится в рыданиях.
Я и сама заливаюсь слезами вместе с ней. Сбиваясь и чуть заикаясь, она продолжает:
— А я думаю, что как раз наоборот. Это он Леночку с пути сбил. Она до этого не ангел была, нет. Но все же такого не отчебучивала, как с ним. А он вообще черт в тихом омуте: накрутит ее, а сам вроде бы и ни при чем. Так на него посмотрите и даже не скажете, что он такой гнилой внутри. Мальчик как мальчик: симпатичный, вежливый.
— Подождите говорю я. — Симпатичный и вежливый? Но ведь Хлыстов сидел в колонии для малолетних!
— Сашка? Да нет. Вы что-то путаете! Ни разу он не сидел. Привлекали, было дело, но доказать ничего не смогли. Свидетели потом отказывались от показаний и дело закрывали. Ну вот родители Сашки в Иркутск, значит, вернулись, а нам с отцом и ехать некуда.
— Может есть какие-то фото этого Саши? Ну хоть что-то? — с надеждой спрашиваю я.
— Да ничего не осталось, — она громко сморкается в платок. — Они все забрали. Один раз сюда приезжали, когда мы с отцом на даче были. Весной же в огороде работы полно, вот мы все выходные на участке и проводим. Мы бы без этого огорода и не выжили бы. Вот Лена с Сашей дождались, пока мы уедем, и все альбомы умыкнули. И даже все детские фото моей дочки. Так иногда хочется на нее посмотреть, а кроме памяти, ничего и нет! И документы прихватили: аттестат зрелости, свидетельство о рождении. Весь дом наш перевернули. Мы тогда поняли, что кто-то их ищет, наверное, поэтому они следы заметают. Иначе зачем им выпускные школьные альбомы и старые фотографии? А вы-то как с ней познакомились? И что она вам сделала?
— Да я сама виновата. Разрешила ей с моим мужем встречаться. У нас открытый брак., — вижу по ее лицу, что она не понимает, о чем я, и поясняю, — ну это когда у супругов официальные любовники есть.
— Ой, господи! — вскрикивает она. — Да что у вас там в Москве творится?
— Да ерунда всякая творится, вы правы. Но наша с мужем история тоже непростая. Мария, понимаете, не в этом дело. А в том, что Тата… простите… Лена сначала была такая тихая, спокойная, нежная. А потом вдруг резко изменилась. Как вы сказали: словно бес вселился. Другой человек совсем.
— А с ней всегда так было, — горько произносит она. — Такая вроде девочка-припевочка, вся ладненька, красивенькая. А как что не по ней — со свету сжить может. И ведь все тихо так. Никто и не верил, пока своими глазами не видел. Знахарка говорила, что у нее две души. Одна как у обычной девочки, а другая — старая, бесовская. Мол, вселился в нее кто-то. Такое бывает иногда. И откуда только это в нашей семье? — она горестно всхлипывает. — Мы же люди простые, обычные. Никому зла не делаем. За что же нас так?
У меня самой сердце переворачивается. Какая-никакая, а дочка. Даже страшно подумать, в каком аду живет эта женщина. Глажу ее по руке и шепчу:
— Наладится все. Вот увидите!
Она хватает меня за руку, умоляюще заглядывает в глаза, горячо и сбивчиво говорит:
— Вы, пожалуйста, передайте Лене, что я очень прошу ее приехать. Ни одного вопроса не задам и в душу не полезу! Мне бы хоть обнять ее разочек! Я так по ней скучаю! Все ночи плачу. Все снится она мне, в последние дни особенно. Я даже не удивилась, что вы приехали именно сегодня. Этой ночью вещий сон видела: голубь белый сел на подоконник и курлыкает. Да так жалобно, словно плачет. Я к нему подхожу, а у него лицо моей дочки. И она улыбается, как в детстве, спокойно так, радостно, и говорит: "Здравствуй, мамочка!" Я руки раскинула, чтобы обнять, а он вдруг взмахнул крыльями и улетел.
Острый нож вонзается в мое сердце. Не могу больше! Встаю, бросаюсь к ней. Она поднимается мне навстречу. Крепко обнимаю ее. И так мы и застываем, обнявшись, и горько плачем.
— Передам, — горячо обещаю я. — Спасибо вам. Я когда ехала сюда, то думала, что вы и говорить со мной не захотите. Это ведь ваш ребенок. А меня вы и не знаете совсем.
— Да, она мой ребенок. Поэтому как мне ни горько слышать о ней такое, но я все равно её люблю. И сердце из-за нее не на месте. А сейчас с вами поговорила, как будто с ней повидалась. Мне ведь и слово сказать некому. Муж запретил даже имя ее в доме упоминать. Говорит: "Отрезанный ломоть к караваю не приклеить. Нет у нас, Мария, дочки. Сами век доживать будем".
Глажу ее по волосам, продолжая крепко обнимать. И мысленно обращаюсь к Нему: "Господи, как ни тяжела моя жизнь, спасибо тебе за то, что хотя бы Белка — это мое счастье, мой самый ценный подарок от тебя!"
Пусть уйдут все мужчины! Пусть небо упадет на землю! Только чтобы моя доченька всегда была со мной!
По дороге в Москву мысленно пытаюсь сложить кусочки мозаики, а они рассыпаются под руками. Хлыст — школьная любовь Таты? Ладно, она могла соврать, что познакомилась с ним в ресторане, где работала. Странно другое: Гордей говорил, что у Хлыста три отсидки, включая малолетку. Сама Тата его называла уголовником. Как только язык повернулся после такой неземной детской любви так его оскорблять? А Мария, мама Таты сказала, что Хлыстов не сидел. Да и выглядит он старше Таты, а ведь они должны быть ровесниками. В жизни бы не сказала, что Хлысту двадцать пять лет. Хотя, учитывая как он за воротник закладывал, вполне возможно, что выглядит на тридцатку с гаком. Все алконавты выглядят старше своих лет.
Значит, Тата все наврала. Не только мне, но и Максу. Он тоже Хлыста считает уголовником. А Тата и он, оказывается, Ромео и Джульетта. Вернее, Бонни и Клайд. Чудно как-то. Такая любовь и вот так закончилась? Воистину говорят, что Москва людей портит. Нужно позвонить Гордею и все рассказать. Он не может спорить с фактами. Пусть сам приедет в Истру, поговорит с участковым, с соседями, с бывшими одноклассниками. Да с мамой Таты, в конце концов. Одно дело слушать мой пересказ, и совсем другое: увидеть все своими глазами. Но сначала нужно тщательно продумать наш разговор. Чтобы муж поверил, я должна быть лаконичной, убедительной и излагать все без истерик и слез, ясно и четко. Торопиться нельзя, все испорчу. Так что точно не сейчас, потому что меня трясет, а мысли в голове роятся, как пчелы в улье.
Стрелка датчика топлива показывает, что бензин почти на исходе. Как обидно! До Москвы не дотяну, хотя здесь и ехать-то всего ничего. Хоть бы до заправки хватило! Какой же нужно быть дурочкой, чтобы перед такой дальней дорогой не залить полный бак! Еще не хватало стать всухую посреди трассы! Через несколько минут замечаю с левой стороны заправку. Хоть в чем-то везет! Заезжаю на заправку и останавливаюсь.
— Полный? — заправщик в яркой ветровке шустро подбегает к машине и расторопно вставляет штуцер в горловину бака.
— Да, пожалуйста! — даю ему деньги и выхожу, чтобы размять ноги.
Делаю круг по заправке. Темнеет. Я даже не заметила, как прошел этот суматошный день, под завязку наполненный событиями. Останавливаюсь возле киоска-автомата, машинально рассматривая яркие наклейки с ассортиментом: шоколадками и баночками с напитками. Мимо походкой боцмана враскачку проходит местный ханурик. Он останавливается возле меня и по испитому лицу, расцвеченному сосудистой сеткой, расползается гаденькая ухмылка.
— Ля, какая! — восхищенно присвистывает он. — Добрый вечер, красавица!
— Добрый! — бурчу я, пытаюсь проскочить мимо него и вернуться к машине, возле которой стоит заправщик.
Но алконавт делает шаг вперед, зажимая меня в угол между автоматом и огромным вертикальным рекламным щитом, за которым темнеют густые кусты.
— Давай на брудершафт, — он глотает из горла дешевую сивуху, пахнущую ацетоном, и протягивает пузырь мне. — За тебя, красивая! И за знакомство!
Вжимаюсь спиной в щит, упираюсь двумя руками в его грудь и взвизгиваю:
— Отойдите! Дайте пройти! Я не буду с вами пить!
— Брезгуешь, значит, лярва? — горько осведомляется он. — С другими-то, небось, поласковее обращаешься? Вон на какую тачку наласкалась, шалава московская! А ну пей, прошмандовка! — он хватает меня за волосы, запрокидывает голову и силой вставляет бутылку мне в рот.
Гадостная жидкость обжигает губы. Его гнилое зловонное дыхание обдает лицо. Зажмуриваясь от отвращения, резко поднимаю ногу и бью его коленом в пах.
— Сууууу… — хрипит ханурик, складываясь напополам.
— Эй, Митрич, ты чего охренел совсем? — заправщик подлетает к нам, отшвыривает алконавта в сторону и хватает меня за плечи. — Девушка, вы как? Нормально?
Молча киваю, сдерживая рвотные спазмы. Меня выворачивает наизнанку от отвращения.
— Он вас трогал? Скажите что-нибудь, не молчите! Не понимаю, какая муха его укусила. Он вообще-то безобидный!
— Я нормально. Только тошнит сильно от запаха и вообще… — с трудом выдавливаю из себя слова.
Ханурик поднимается на ноги, берет бутылку, содержимое которой наполовину выплеснулось на асфальт. С сожалением смотрит на то, что осталось, с ненавистью сверлит меня взглядом и цедит сквозь зубы:
— Весь кайф обломала, шмара! На! — он выплескивает на меня оставшуюся водку.
Вскрикиваю и зажмуриваюсь, чтобы эта гадость не сожгла глаза. Сивуха обдает мою одежду.
— Ах ты ж екарный бабай! Идрит-ангидрит! Чухоблох вонючий! — заправщик прыгает на ханурика, поднимает руку со сжатым кулаком, намереваясь впечатать ему с широкого плеча.
Но тот с неожиданной ловкостью бросается в густые кусты и исчезает в лесу за заправкой.
— Отмокай, шалава! — доносится оттуда его гнусный голос.
— Вот скотобаза! — возмущается заправщик. — Давайте я вам помогу. У нас туалет есть, зайдите помойтесь. Только вот с одеждой что делать? — озадачено спрашивает он. — У вас ничего в машине на смену нет? Если что, у меня есть запасная майка. Чистая. Жена всегда с собой дает. Вообще не понимаю, какого рожна он взбесился. Каждый день здесь бродит. Стекла в тачках протирает. Сшибает у москвичей на пузырь. И никогда никого не трогает. Он вообще тихий!
— Нет у меня запасной одежды. И ничего не нужно. Я как-нибудь до дома доеду, — сажусь в машину и завожу мотор. — Спасибо вам огромное!
Все мысли вылетают из головы. Остается только одна: быстрее доехать домой, выбросить всю одежду, залезть в горячую ванну с ароматической солью и смыть с себя эту мерзость. Жаль только, что с сердца и с души нельзя вот так все смыть.
Внезапно звонит телефон, и я вздрагиваю. На экране высвечивается имя Макса. Как же он вовремя!
— Карапузик, ты куда пропала? С тобой все в порядке? Я тут занят сильно был, и даже нормально с тобой не поговорил. Очень сожалею и молю дать возможность все исправить!
— Макс, я не могу даже говорить от отвращения. На меня напал какой-то алкаш. Облил водкой, пытался лапать. Хорошо, что заправщик вступился. Но меня сейчас стошнит материнским молоком!
— Где ты? Я сейчас немедленно приеду. Оставайся там! Слышишь меня? Я уже еду! — кричит он.
— Я домой, Макс. Мне в ванную нужно. Все в порядке, не волнуйся.
— Ты его знаешь, карапузик? Я же ему все кости переломаю! Только скажи, кто это.
— Оставь, Макс. Это просто больной придурок. И все. Прости, не могу говорить. Мне плохо. Я задыхаюсь от зловония своей жизни. Понимаешь? Все логично. Так и должно было быть. Грязь притягивает грязь. Я в такое болото залезло, что теперь мерзкая жижа липнет ко мне со всех сторон!
— Нет, подожди…
Он пытается что-то сказать, но я уже кладу трубку. Не могу никого слышать. Совсем не могу.
Все познается в сравнении. Еще час назад у меня была чистая одежда, благоухающая моими же дорогими духами. Я думала о своих проблемах, и мне казалось, что хуже уже не бывает. Но сейчас задыхаюсь от зловония сивухи и этого алкаша, и горячая ванна кажется мне самым большим счастьем в жизни. И когда моя машина медленно едет мимо темных домов по пустым улицам нашего поселка, чьи жители сейчас нежатся на Мальдивах и в Куршевелях, то меня охватывает острый приступ счастья от того, что я сейчас смою с себя всю гадость этого дня. Даже хорошо, что во всем поселке в это время года осталось всего несколько семей, да и те живут далеко от меня. Никто не сунет любопытный нос в мои дела. Никто не придет фальшиво соболезновать и корчить кислую мину сочувствия, ликуя в душе, что вся наша с Гордеем жизнь развалилась на кусочки. Живя в этом подмосковном Париже, я часто ловила на себе косые взгляды: мол, что эта замарашка здесь делает? Среди генеральских дочек, любовниц депутатов и поющих трусов шоу-бизнеса? Мне всегда было на них наплевать. А Гордей был даже рад, что я ни с кем из соседок не дружу и не могу нахвататься от них гламурных привычек, которые он на дух не выносит.