— Я этого не переживу! — на полном серьезе ответила я.
— Еще как переживешь, — улыбнулся он. — Обязана пережить. Такая ваша женская доля. Бог слепил мужиков для того, чтобы они умирали вместо любимых женщин!
Гордей
Он никогда не думал, что все может закончиться вот так. В своей многолетней практике Гордей никогда не сталкивался с женщинами, которые сошли с ума от любви, хотя слышал от коллег о подобных случаях. Но ему всегда казалось, что это где-то там, далеко, в другой реальности. Его клиентки, в основном, сходили с ума от мысли, что больше не будет Куршевеля летом, Монако весной и пляжей на Мальдивах зимой. Гордей привык к их попыткам вырвать кусок пожирнее у ставших ненужными мужей. Иногда он даже думал, что женщины, за небольшими исключениями, вообще не способны любить. Несмотря на внешнюю хрупкость, в них скрывается такой железный стержень, что ни одному мужику и не снился. Поэтому Гордей так потянулся к Насте, когда впервые увидел ее. Она была из другого мира. Из мира страстей, безоглядной любви, империи чувств. Она сама была этой империей, в которой на троне сидели эмоции. Ему всегда нравилась эта пропасть между ними. Он — лед, она — пламя. Он — земля, она — воздух. Он даже завидовал той гамме чувств, которые Настя испытывала ежесекундно, потому что сам не в состоянии был ощутить и трети этих эмоциональных оттенков. Но даже не понимая ее, он упорно возвращал жену на грешную землю. Иногда жестко, иногда в приказном порядке, но всегда помня, что пережимать нельзя, чтобы не сломать. Потому что кто-то же должен был держать в руках эту тонкую нить, которая связывала ее с реальностью! Иначе Настя просто упорхнула бы, как воздушный шарик.
И вот теперь эта нить выскользнула из его цепких пальцев. И шарик взмыл вверх. Он сейчас парит где-то там, на немыслимой высоте. В другом мире, не связанном с нашей реальностью. И виноват в этом он, Гордей. Он вдруг увидел себя в судебном зале. Но не в современном, а в таком, как на гравюрах в старинных книгах про инквизицию: мрачном, темном подземелье с крошечными зарешеченными окнами. На месте судьи — главного инквизитора, сидела его совесть, которая выглядела как высокий мужчина с узким лицом, в монашеской рясе и кожаном переднике. Черном, чтобы не было видно крови подсудимых. А рядом с судьей безмолвными свидетелями застыли его, Гордея, ошибочные поступки, одетые в одежду инквизиторов. А сам Гордей в порванной белой рубахе корчился на полу, сплевывая кровь.
— Признаешь ли ты свою вину? — спросил главный инквизитор-совесть зычным голосом, и эхо от этого мощного голоса раскатилось по всему подземелью.
Гордей молча кивнул.
— Тогда произнеси это! — потребовала совесть.
— Виновен, — прошептал Гордей.
— Громче! — выкрикнула совесть, — и по всем правилам великого священного суда!
— Громче! — хором повторили за совестью-судьей поступки Гордея, одетые в рясы инквизиторов. —И по всем правилам великого священного суда!
Один из инквизиторов подошел к Гордею, держа в руках хлыст. Он размахнулся и наотмашь ударил его по спине, прикрытой лишь ветхими лохмотьями разорванной рубахи.
Гордей взвыл от боли и закричал на латыни, как требовали правила суда инквизиторов:
— Mea culpa! Мэа кульпа! Моя вина!
— Мэа кульпа, — повторила совесть, и стены подземелья снова содрогнулись.
Тяжелый хлыст инквизитора, состоящий из перевитых кожаных ремней, снова опустился на обнаженную спину Гордея, выдирая кожу и мясо.
— Мэа кульпа! Моя вина! — заплакал Гордей, скорчившись на полу.
И вздрагивая от очередного удара хлыста, все шептал, сплевывая кровь:
— Мэа кульпа! Мэа кульпа!
Гордей обнимал Настю, глотая горький ком, застывший в горле. Он страшно виноват перед ней! Она тонкая и эмоциональная балетная натура. Не важно, что уже не танцует. Важно, что она — Жизель. Недаром она так чертовски здорово танцевала эту партию в выпускном спектакле хореографического. Сойти с ума от любви к мужу! Кто в наши меркантильные времена, да еще в Москве, слышал о таком? На хрен ему вообще это все? Эти любовницы, эти открытые браки? Если у него есть то, чего нет ни у одного знакомого мужика: до безумия любящая его жена! Кто-то всю жизнь это ищет, но не находит. А он, Гордей, получил этот подарок, но не смог уберечь. То, что случилось, словно поставило на место его мозги. Вернуло все, что было. Гордей словно проснулся от тяжелого сна. Он бы сейчас выгнал всех отсюда к чертям и забрался бы с Настей в постель. Он бы любил свою девочку, свою Жизель, которая сошла с ума от любви к нему. Сам он так не умеет. Но понимает, что таких, как его жена, почти нет в этом сумасшедшем мире, где все имеет свою цену.
Иногда Гордей безумно ревновал жену к этому миру, в котором для него не было места. Наблюдал за ней, когда она слушала музыку или смотрела фильм, и видел, что она, как Алиса, проваливается в кроличью нору фантазий. С одной стороны, он любовался ее одухотворенным, словно на старинных картинах, лицом. С другой — злился, что она ускользает от него туда, в Зазеркалье, куда ему вход закрыт. Гордею хотелось встряхнуть ее и крикнуть:
— Я здесь! Я рядом!
Но она была так красива в этой своей тишине, в этой башне из грез и радуг, что он замирал, любуясь ею. А главное: ему сейчас уже не хотелось ни любовницы, ни открытого брака, ни по телкам. Он отчаянно желал, чтобы все вернулось, как было. Та скука, те семейные вечера, рутина, от которой он пытался сбежать. Только теперь все будет по-другому. Как до того, когда их страсть угасла. Он будет любить ее все вечера. И молча есть ее невкусную еду, наблюдая с улыбкой, как старательно и напряженно она высчитывает количество лука и специй. Как сосредоточенно пыхтит над кастрюлей. И все равно есть это невозможно. Ну не дано! Зато ей дано любить так, как никому другому. И к черту эти кастрюли. И к черту все его сомнения! Белка его дочь. Он ее вырастил. И до сих пор его сердце трепещет, когда она ноет, капризно оттопырив нижнюю губу:
— Ну паааап!
Он, Гордей, вылечит свою Жизель. А когда Настя выйдет из клиники, нужно забрать Белку из ее школы в Европе и всем вместе куда-то поехать. Белка… он только сейчас понял весь кошмар ситуации. Дочь по натуре такая же, как Настя. Даже страшно подумать, что с ней будет, если она узнает, что мать сошла с ума. Да еще из-за него!
Гордей замер от страха. Такое не прощают. Невозможно! Он бы и сам не простил. И сейчас он стоит на краю пропасти, теряя и жену, и дочь. Нет, он все исправит! Он вернет жену, он все скроет от дочери. Пока она не вырастет. Потом будет легче все объяснить. Хотя зачем? Никто ведь ничего не знает. И если сейчас тихо избавиться от Таты, то и не узнают. Поселок пустой. Всю эту их парижскую коммуну никто не видел, кроме охраны. Но Гордей им даст столько, что они начисто забудут о том, что здесь творилось.
Но сейчас главное: вылечить Настю. Ужас какой! Придумать какого-то алкаша на заправке, который якобы облил ее водкой, чтобы свалить все на Тату. Параноидальный бред! Нужно показать жену хорошему психиатру. А Тату срочно вычеркнуть из жизни. Дать денег, снять квартиру, и пусть делает, что хочет, но вдали от него и Насти.
Анастасия
Руки Гордея все еще нежно обнимают меня, но почему-то по коже уже бегут мурашки плохого предчувствия. И оно меня не обманывает. Гордей, не выпуская меня из объятий, тихо и горько произносит:
— Ты — моя Жизель! Помнишь, как здорово ты ее танцевала? Потому что это ты и есть!
— Что? — отстраняюсь от мужа, выскальзывая из его объятья. — Ты хочешь сказать, что я сумасшедшая?
— Боже упаси! — фальшиво восклицает Гордей. — И в мыслях не было! Просто это стресс, напряжение последних дней и месяцев, недопонимание между нами. С такими тонкими эмоциональными натурами, как ты, это случается. Поверь: я видел это в своей практике. Но все поправимо, Настюша.
— Хватит нести эту чушь, Гора! Меня просто подставили. И нечего приплетать мне манию Жизели. Это, конечно, очень красиво: сойти с ума из-за любви и предательства своего мужика. Но я не Жизель. Я не такая тонкая.
— Настюша, у меня есть знакомый врач в хорошей частной клинике. Он тебя прокапает и очень быстро поставит на ноги, — продолжает настаивать Гордей.
— Что? Ты меня в психушку решил отправить? Обалдеть можно! Спасибо тебе огромное!
— Это не психушка, — тем же фальшиво-бодрым голос восклицает Гордей. — Это закрытый пансионат. Знаешь, как там много известных людей? Даже звезды шоу-бизнеса. Там хорошо, поверь! Недельку полежать, прокапаться — и стресс как рукой снимет
— Я никуда не поеду, — отхожу к Максу и становлюсь рядом с ним.
— Тебе это необходимо! — мягко возражает Гордей. — Ты не понимаешь, какого ужаса сейчас избежала. Ведь ты могла случайно убить Тату. Поэтому ты в опасности, Настюша! А я не могу этого допустить. Ты даже начала пить водку, хотя всю жизнь ее на дух не выносила.
Почему он мне не верит? Меня захлестывает такая жгучая обида, что я сжимаю кулаки и кричу:
— Да не пила я, не пила! Говорю же тебе: меня облил водкой какой-то ханурик! Просто поедь сейчас на эту заправку, пока не сменился мужик, который там работает, и поговори с ним. Он все подтвердит. И ты еще не слышал главного: я была в Истре у родителей этой мелкой шлендры. Говорила с ее мамой. Она…
— Настя, родители Таты живут в Саратове, — Гордей устало потирает глаза. — Она при мне звонила им из гостиницы по "Ватсапу". Потому что боялась, что Хлыст утром к ним поехал после того, как мы его выгнали отсюда. Я своими глазами видел их по видеозвонку.
— Что? В Саратове? — от растерянности даже не могу ему возразить, только молча хватаю ртом воздух. — А как же… — начинаю фразу, но резко замолкаю.
Потому что понимаю, что сейчас проговорюсь, что видела ее свидетельство о рождении и аттестат зрелости у Хлыста. Но Хлыст мертв. И заявлять сейчас при свидетелях, что я была у него за полчаса до смерти — это самой себе вырыть могилу. Мне тогда точно никто не поверит.
Беру себя в руки и говорю уже спокойнее:
— Ты ошибаешься, Гордей. Я не знаю, с кем она разговаривала, и кого ты видел, но это точно не ее родители. Ее папа и мама живут в Истре. Я была там сегодня. Я разговаривала с ее мамой. И она…
— Ты просто должна мне верить! — перебивает меня Гордей. — Ты запуталась! Хватит! Остановись! Я буду навещать тебя каждый день. Телефон будет с тобой. Сможешь звонить мне, когда захочешь.
— Перестань ей врать, — тихо говорит Макс. — Там у всех сразу отнимают телефоны, чтобы убрать все источники стресса.
— А ты не вмешивайся! — резким тоном бросает ему Гордей. — Я со своей женой разговариваю. Я ее муж.
— А я ее психолог! — не сдается Макс.
— Вот эти сказки расскажи своим теткам, которых ты имеешь, — брезгливо морщится Гордей. — Если бы не женщины, я бы тебе сейчас сказал, в каком месте конкретно ты психолог.
— А ты попробуй иносказательно, — зло прищуривается Макс.
Гордей презрительно поднимает бровь и, нарочито не глядя на него, пытается взять меня за руку.
— Пойдем, Настюша, я тебя отвезу, — мягко говорит он.
— Она никуда не пойдет, — Макс становится между мной и Гордеем, и рука Гордея упирается в его грудь.
Гордей меняется в лице, бледнеет, шипит:
— Пошел отсюда, молокосос!
И с силой толкает Макса в грудь. Но ему не удается даже чуть-чуть сдвинуть Макса с места. Он стоит, как скала, и насмешливо выдыхает:
— Ты бы не напрягался, дедуля. А то мало ли чего! Упадешь, ударишься, потом будем тебе кашку в больницу носить. Оно тебе надо?
Гордей вспыхивает. Алая краска разливается по его щекам. Он сжимает кулак и бьет Макса в лицо. Но тот пригибается, уходя от удара, подныривает под Гордея, поднимает его спиной и с переворотом бросает на пол. Гордей, тяжело рухнув на спину, немедленно пытается вскочить на ноги, но Макс бросается на него, прижимая к полу. Гордей пинает его коленом, на рывке переворачивается, оказывается сверху, садится на ноги Макса и заносит кулак для удара. Но Макс все с той же насмешкой, которая не сходит с его лица, перехватывает его руку и резко тянет Гордея на себя — он валится лицом вперед, теряя равновесие. А Макс в эту же секунду выскальзывает из-под него, оказывается позади Гордея, хватает его руку и зажимает в болевом захвате, вытягивая назад и вверх.
— Да твою ж… — шипит Гордей, утыкаясь лицом в пол.
Тата выскакивает из кухни и громко визжит, закрыв руками лицо.
— Охладись, — спокойно говорит Макс, еще выше поднимая вывернутую назад руку Гордея.
— Пусти, козел, больно! Твою ж… — не сдается Гордей.
— Спокойно, я сказал! — Макс снова вытягивает его руку назад и вверх.
— Хватит, Макс! Ты ему руку сломаешь! — прошу я.
— Сам поломаю, сам и починю, — радостно улыбается Макс. — В первый раз, что ли?
— Отпусти его, пожалуйста! Ему же очень больно! — визжит Тата.
— Мужик, ты это… через край уже, — один из охранников подходит к Максу. — Успокоил и ладно. Он уже еле дышит. Аж с лица сбледнул. Будя! Ослабь клешню!
— Ладно, — нехотя говорит Макс. — Отпускаю. Все в порядке, Гордей? Ты готов нормально разговаривать?
Гордей молчит.
— Я спрашиваю: все ли в порядке? — с нажимом повторяет Макс и еще чуть-чуть поднимает руку Гордея вверх.
— Да! Отпусти! Все хорошо! — сквозь зубы цедит Гордей, пытаясь сдержать крик боли.
Макс резко отпускает его, одновременно отпрыгивая в сторону. И не напрасно. Гордей вскакивает на ноги и немедленно бросается к нему. Но охранник начеку. Он перехватывает Гордея и кричит:
— Все! Не кипешуй! Закрыли тему! Брэк!
Гордей зло сплевывает и отходит в сторону. Он смотрит на меня, явно собираясь что-то сказать. А я вдруг понимаю, что даже голос его слышать не могу. Он открывает рот, и я испуганно вытягиваю руку, безмолвно призывая его молчать. Гордей подчиняется, вопросительно глядя на меня. А я так и застываю: одна рука вытянута в его сторону, другая закрывает мои глаза, чтобы реальность не мешала памяти показывать мне кино. Сцену в приемной нашего офиса, когда я кормила конфетами жену Гурджиева. Когда она рассказывала, что муж поднялся в горы, а ее оставил внизу. Она сидела на камне и плакала.
— Ты слишком старая, — сказал ей муж.
Я тогда ее жалела, потому что еще не знала, что мой муж скажет:
— Ты сумасшедшая!
И это то, что мы получаем от наших мужей за годы собачьей преданности? За то, что терпим их плохое настроение, кислую мину, скучные рассуждения о мировой политике и экономике? Они ведь все знают: как управлять страной, как готовить суп, как рожать детей. И все время объясняют нам, дурочкам. А то ведь мы не поймем и не справимся без их ценных указаний!
Я вдруг чувствую внутри страшную пустоту и завывания холодного ветра, который лютует в моем сердце, что еще недавно было заполнено любовью к мужу. А теперь там пусто, как в заброшенном доме, из которого спешно уехали жильцы. На полу валяются брошенные куклы и забытые фото. А на двери покосившаяся табличка: "Любовь здесь больше не живет".
Никогда не думала, что могу разлюбить Гордея. Но он научил меня не любить. "Нас" больше нет. И будущего нет. Все сгорело в страшном вчера и абсурдном сегодня. Я боюсь оглядываться, потому что прошлое зазубренным ржавым лезвием режет меня на куски. Просто хочу, чтобы эта боль стихла! Чтобы душу больше не выворачивало наизнанку! Чтобы не жгло страшным мучительным огнем в спине, где медленно обугливаются мои крылья. И если я останусь с Гордеем хотя бы на полчаса, то, действительно, сойду с ума!
Отнимаю руку от лица. Они все стоят и ждут. Охранники, Гордей, Макс, Тата, которая осторожно выглядывает из кухни, и, заметив, что я смотрю на нее, испуганно прячется.
— Послушай меня, Гордей, я все решила, — произношу это медленно, но твердо. — Наша затея с открытым браком провалилась. Нам больше не нужно быть вместе. Я от тебя ухожу. Завтра мы с тобой встретимся, поговорим и все обсудим. Как развестись и на каких условиях.