— Вообще, это «что-то с родителями» сегодня гораздо позже, — говорит папа, пихая меня локтем в бок. — Гораздо, гораздо позже. Раз вы двое всю ночь проболтали, идите повеселитесь.
— А как же… — Я ломаю голову, какую бы еще отмазку придумать. — …Уроки. Я всегда по воскресеньям делаю уроки.
Я строю папе самые умоляющие щенячьи глазки: «Ну давай, пожалуйста, помоги мне».
Папа улыбается:
— Потом сделаешь.
— Отлично! — тараторит Майлз. — Я приму душ и перезвоню — тогда и решим, куда пойдем, ладно?
— Ну, видимо, да.
Я кладу трубку и бросаю на папу грозный взгляд.
— Ну как так можно! — упрекаю я. — Я никогда ничего у тебя не прошу.
— Вот только не надо. Наглее вранья я еще в жизни не слышал, — говорит он, поднимая свою чашку. — Ладно, думаю, урок ты усвоила. Моя работа на этом закончена.
Я вздыхаю. Вот как ему доверять после этого?
11
Майлз предложил мне выбрать место для встречи, и я выбрала парк. Все без ума от парка «Золотые ворота», а мой любимый — «Долорес». В нем есть обычные для парка теннисные корты и футбольное поле. Он такой большой, что я никогда там не сталкивалась ни с кем из школы, а еще он недалеко от дома, практически в моем районе.
Иногда, когда нам особо нечем заняться, мы приходим сюда с девчонками поглазеть на чужих собак и на то, как они носятся по парку. В южной части лучше всего, потому что оттуда открывается вид просто на все: центр города, квартал Мишн и восточный берег залива. Неплохое место для встречи с симпатичным парнем. Жаль только, что трамвая долго не было и я опоздала на пятнадцать минут.
Я быстрым шагом захожу в парк, но вижу его не сразу. Мои руки тянутся к волосам. Когда я нервничаю, я жалею, что у меня больше нет косичек. Я бы расплетала и заплетала их снова и снова, лишь бы чем-то себя занять. После короткой стрижки в сентябре теперь с волосами особо ничего не сделаешь. Хоть я их и заплетаю на ночь, у меня никогда не получаются тугие, объемные кудряшки, как у других. Ну и потом тут этот туман — от него прическа опадает в момент. Надо было взять шапку.
— Так что за ажиотаж вокруг нашей школьной постановки?
Я моргаю. Передо мной стоит Майлз в сине-белой толстовке с капюшоном. Я была уверена, что в фирменные цвета школы одеваются только в шутку, но, видимо, нет. В руке у него ванильный рожок, но вместо того чтобы облизывать мороженое, как все нормальные люди, он сосет его, как фруктовый лед на палочке. На его темно-розовых губах видны белые капельки. Майлз быстро слизывает их кончиком языка.
— В смысле? Это «Богема», ты же знаешь, — говорю я. Мы садимся на скамейку; он так близко, что я чувствую его тепло. — В общем, это про молодых людей, которые пытаются выжить в Нью-Йорке, а еще про СПИД, любовь и всякое такое. И все поют.
— Это я знаю. — Он расплывается в улыбке. — Я читал сценарий.
— Отлично. Тогда ты знаешь, что за «ажиотаж».
— Вообще-то нет. И я не понимаю, почему мисс Клейн все время на взводе.
Я поднимаю на него глаза. Теперь, когда мы так близко, мне видны волоски над его верхней губой — слабый намек на усы. Когда я смотрюсь в зеркало, то иногда замечаю на лице что-то вроде веснушек, а у Майлза ничего такого нет. Его темная кожа безупречна — ровная и гладкая, без изъянов.
— Потому что она режиссирует в первый раз, а все родители истерили о постановке, так что она хочет хорошо себя показать.
— Подожди, — не догоняет Майлз. — Что там случилось? Кто истерил?
— Да в начале учебного года поднялась целая буча, — вздыхаю я. — Куча народу в группе родительского комитета на фейсбуке была против того, что в постановке «изображена проституция» и что персонажи употребляют наркотики или типа того.
— Серьезно?
— А что тебя так удивляет? — спрашиваю я. — Родительский комитет — это полная дичь. Знаешь маму Майка Дэвидсона?
Майлз кивает:
— Угу, она председатель. Занимается сбором средств.
— Точно. Так вот она один раз заявилась на репетицию и начала читать Палумбо нотации. — Я с трудом сдерживаю гнев. — Минут двадцать ему выговаривала, как это все неприлично и каким неподобающим примером будет для учеников старшей школы.
— Но мы ставим даже не оригинальную версию, — хмурится Майлз. — Там же… Джесс говорил, там все слова изменили.
— Угу, мы даже не увидим реальный мюзикл, и все равно миссис Дэвидсон недовольна. — Я пожимаю плечами. — Короче, я думаю, поэтому мисс Клейн хочет, чтобы мы взяли премию на театральном конкурсе. Ее за это похвалят и все такое. К тому же мюзикл непростой. «Богема» — уже современная классика. Возможно, мисс Клейн переживает, что у нее не получится.
— Ты столько всего знаешь про мюзиклы. — Он пихает меня в плечо и постукивает пальцем по моему лбу. — У тебя там картотека?
— Типа того. — Я улыбаюсь. — Чем-то же надо было занять все это место.
Майлз смеется и проводит указательным пальцем по моей щеке. Такое чувство, что моя кожа сейчас загорится.
— Когда ты первый раз посмотрела «Суини Тодда»?
— Чувак, я не смотрела фильм. — Я поднимаю брови. — Я видела мюзикл на Бродвее.
— А, ну да. — Он фыркает. — Забыл, с кем говорю. Наверняка еще и в исполнении оригинального состава.
— Ну, все не так запущено. — Я откидываюсь на спинку скамейки. — Папа сводил меня на мюзикл, когда мне было лет десять или одиннадцать. Отец, кажется, немного переживал из-за всей этой кровищи, но ничего страшного там не было. Особенно учитывая, что маньяк останавливался каждые пять минут, чтобы петь.
— Погоди, погоди. — Майлз вынимает мороженое изо рта. — Это кто из них со мной сегодня говорил?
— А, это был папа. С ним не забалуешь, — спокойно говорю я, а сердце так и трепещет от его смеха. — По-моему, он не любит меня наказывать, поэтому все превращает в какие-то странные жизненные уроки. Думаю, это потому что он учитель литературы. Он везде ищет возможность для обучения.
— Твои родители тебя не наказывают? Ты вообще чернокожая?
Я его толкаю, и он перекладывает мороженое в другую руку.
— Наказания в культуру чернокожих не входят, — говорю я. — Вот другие вещи, типа стильных причесок, — да, может быть, но не наказания.
— Ну да, ну да. Мои родители хотя бы не запрещают мне говорить по телефону.
— Это потому что ты заснул, — дразню я. — Если ты отрубился, то, считай, положил трубку.
— Ты тоже заснула!
— После тебя, — говорю я, хотя на самом деле не помню. — Ты заснул первый. Да тебе родители, поди, даже не говорят, во сколько быть дома, потому что знают: в полвосьмого ты будешь уже в кроватке.
— Ой, заткнись. — Он закидывает руку мне на плечо. — Когда я ходил на лакросс, я редко ложился раньше одиннадцати.
— Одиннадцати? — Я картинно ахаю. — Как ты вообще функционировал?
Он пытается хмуриться, но уголки его губ так и ползут вверх.
— А кстати, почему лакросс? Такой грубый вид спорта. — Я поеживаюсь. — Тогда бы уж выбрал американский футбол.
— Не-а. Не-е-ет. Футбол и лакросс — совершенно разные вещи. — Он качает головой. — Обижаешь.
— В чем они разные? — Все виды спорта, где не играет Серена Уильямс, для меня одинаковы. — И там, и там парни бегают по полю, бросают мяч и толкают друг друга.
— Лакросс прикольный, — говорит Майлз так, будто это все объясняет. — И со мной в команде лучшие друзья. Мы вместе играем с третьего класса, прикинь. По-моему, это единственное, что у меня хорошо получается.
Я рассматриваю его лицо. Он сказал, что я выгляжу по-другому, когда говорю о мюзиклах, и теперь я пытаюсь определить: а как с ним? Горят ли его глаза? Вижу ли я его любовь к лакроссу? Но потом я вспоминаю, что Майлз всегда в восторге, о чем бы ни говорил. В такие моменты он начинает улыбаться и весь подается вперед, чтобы уж точно завладеть твоим вниманием.
И да, может, я не пойму, что он нашел в этом лакроссе, но я бы слушала и слушала, как он говорит о чем угодно. Да пусть хоть учебник физики читает, мне все равно интересно. Пожалуй, разница у нас в том, что он так увлеченно говорит обо всем, а я — только о мюзиклах.
— Я со спортом вообще никак, — наконец выговариваю я, запуская ладонь в волосы. Мои пальцы в них застревают, и я выдергиваю руку, пытаясь не морщиться от боли. — Мне бы, наверное, на поле каждый раз в лицо прилетало.
Он смеется, облизывая мороженое. Теперь оно капает ему на запястье.
— Каждому хоть раз прилетает на поле. В этом и прикол, Симона.
Обожаю то, как он произносит мое имя. Как будто он ни разу не слышал ничего похожего. Боже, если он не в курсе про Нину Симон, то я даже не знаю, получится ли у нас вообще что-нибудь.
— Нет уж, спасибо, я лучше как-нибудь со своими мюзиклами.
— Сколько их вообще, классических?
Я откидываюсь на спинку скамейки. Мимо пробегает женщина с синими гантелями в руках. До меня вдруг доходит, что нашу встречу можно назвать свиданием. Просто невероятно: я на самом настоящем свидании с Майлзом. Конечно, это не ужин при свечах в шикарном ресторане, как у взрослых. Но мы сейчас вместе за пределами школы. У меня перехватывает дыхание. С тех пор как я обнаружила записку, я провожу много времени с Майлзом, сначала в школе и вот теперь за ее пределами. Может, это просто пустые угрозы? Нельзя сказать наверняка, остается только надеяться.
Проще всего сейчас было бы уйти. Я могла бы сказать ему, что мне стало нехорошо, и не отвечать на звонки до понедельника. Но Майлз мне нравится. Мне нравится смотреть, как он улыбается и странно ест мороженое. Нравится, как у нас все складывается. И я не собираюсь от этого отказываться, пока совсем не припрет.
— Ну, вот «Гамильтон» скорее всего будет классикой, только обычно несколько лет надо подождать, — говорю я, складывая руки на груди. — Потом «Призрак оперы», в первый раз на Бродвее все идут именно на него. Что еще? Точно «Вестсайдская история». Это постановка 1957 года, она оказала огромное влияние на режиссуру и хореографию, да вообще на всё в мюзиклах. Еще, конечно, «Отверженные». Его без конца ставят, так что все могут посмотреть, но он правда совершенно обалденный. «Парни и куколки»! Очень смешной. А, ну и «Кордебалет» — про танцоров, которые готовятся к прослушиванию. Он до «Гамильтона» получил кучу премий «Тони». Это был просто прорыв.
Он уставился на меня, подняв брови.
— Что? — Я закусываю губу. — Нечего сказать?
Он снова нарочито медленно слизывает мороженое с рожка. Он специально делает это напоказ — в его глазах пляшут искорки смеха. Я начинаю представлять, что еще он мог бы делать этим языком.
— Да я просто думаю, — наконец говорит он, — к скольким из них приложил руку Уэббер.
— Боже мой, Майлз!
Он смеется. Я не могу удержаться и начинаю хихикать вместе с ним. Такое ощущение, что уже почти лето, в лицо светит солнце, а я болтаю с парнем о мюзиклах. Даже мои родители меня бы уже давно перебили. Никогда не думала, что смогу сидеть вот так с кем-то вроде Майлза.
Еще это мороженое… Сложно не обращать внимания на то, как он слизывает его с запястья.
— Может, салфеткой?
— И так нормально.
— Не рановато ли для мороженого?
— Получать удовольствие никогда не рано.
Не уверена, что я сейчас чувствую — то ли неловкость, то ли… Ну не могу же я хотеть его прямо в парке. Сохраню эту картинку на потом — будет чем вдохновляться у себя в комнате, кроме фотографий.
Майлз поджимает губы, как будто о чем-то размышляет. Он отводит руку с мороженым в сторону, подальше от меня. Я открываю рот, но не успеваю ничего сказать, как он меня целует.
Его губы сладкие, словно мороженое, и мягкие, такие мягкие… Если я думала, что с первыми поцелуями нам просто повезло, то ошибалась. Я хватаю его руку в свою, совсем забыв про дурацкий рожок. Вафля ломается, и по моим пальцам течет липкая жидкая масса. Я отшатываюсь, с отвращением уставившись на свою руку. У Майлза, конечно, салфеток нет. Само собой.
— Э-э, — произносит он и тоже смотрит на мою руку. — Может, и правда рановато для мороженого.
Я еле сдерживаю смех.
— Боже, Майлз! — Я тянусь за своей курткой. — Все знают, как нормально есть мороженое в рожке. Ты же практически взрослый человек.
Я начинаю вытирать пальцы о куртку. Он запускает руку в карман и вытаскивает салфетки. Я грозно прищуриваюсь.
— У тебя все это время были салфетки?!
Он молча берет мою руку в свою и, посмеиваясь, начинает нежно оттирать мороженое с пальцев.
— Мне бы не пришлось так извращаться, если бы ты не тормозила, — говорит он, не поднимая на меня глаза. — Как тебе, блин, намекнуть еще прозрачнее?
Я сглатываю комок в горле:
— Ты о чем?
— Я тебя первый целовал. Теперь твоя очередь.
— Ну, вчера на репетиции я попыталась. — Я кладу руку ему на шею, и он немного напрягается. — Вышло не очень. Что же ты раньше не сказал?
— Тебе нравится наблюдать за моим языком. — Это не вопрос. Уж слишком хитрая у него улыбка. — Не ври. Я вижу. Тебе нравится.
Мои щеки горят.
— Не понимаю, о чем ты.
— Ладно, — усмехается он. — В следующий раз, когда буду есть мороженое…
— Вот ты засранец! — говорю я. — Ужасный засранец.
А потом целую, чтобы он не смог мне ответить.
12
По пути домой я совершаю ошибку — забираю вчерашнюю почту из ящика. На конверте красной ручкой выведены мои имя и фамилия, но моего адреса нет. И обратного тоже. Живот сводит, и я раскрываю конверт:
«Майлз не захочет с тобой общаться, если узнает правду. А он узнает».
Черт. Как он выяснил, где я живу? Я таращусь на конверт, как будто он скрывает ответ. Черт, черт, черт. Это в миллион раз хуже, чем обнаружить записку в школьном шкафчике. Тот, кто это написал, не только знает, где я живу, но и был здесь. По спине бежит холодок.
— Как все прошло, радость моя? — Я поднимаю глаза и вижу отца и папу, стоящих на крыльце. — Хорошо провели время?
Я открываю рот, но не издаю ни звука.
— Что не так? — Отец хмурится. — Он тебя обидел?
Я мотаю головой, не решаясь ответить, и быстро проскальзываю мимо них в дом. Зачем было именно сейчас брать этот конверт? Родители от меня не отстанут. Я даже не знаю, как сделать вид, что все нормально. Часть меня хочет им рассказать, чтобы они, как и раньше, все уладили, но я гоню эту мысль прочь. Если они узнают, то совершенно точно не разрешат мне остаться в этой школе. Я лучше сама разберусь, чем буду снова переводиться. Только не в одиннадцатом классе. Я совсем недавно стала режиссером мюзикла, совсем недавно подружилась с Лидией и Клавдией. Только не это.
— Симона, подожди, — окликает папа и идет за мной на кухню. — Ты нам скажи, если тебе что-то не понравилось. Иногда так бывает.
— Да нет. — Я мотаю головой. — Мне все очень понравилось.
Я поднимаю глаза и вижу, как они переглядываются. На отце белый халат, а значит, он тратит свой обеденный перерыв на этот допрос. Блин.
— Что? — не выдерживаю я. Их молчание подозрительно. Живот снова сводит. — Что-то случилось?
— У тебя что-то на шее, — говорит отец, потирая свою шею и показывая где. — И, по-моему, смыть ты это не сможешь.
Моя рука взлетает вверх, но уже поздно. Блин. Кажется, в какой-то момент Майлз целовал мне шею, но совсем недолго. Я дотрагиваюсь до пятна — вроде не болит.
— А, да, — говорю я, и мои щеки вспыхивают, — вы об этом…
Родители не произносят ни слова. Я сглатываю ком в горле и начинаю рыскать в шкафу в поисках печенья. От того, что они оба молчат, мне даже хуже, чем от нотаций. Обычно я без проблем им все рассказываю, но тут уже совсем другая история. Я не знаю, как говорить с ними про парней так, чтобы они не переживали. Черт, да я и сама нервничаю! Если они заметили засос, то его наверняка заметит и тот, кто оставил записку. Если он за мной следит. И где гарантия, что этого крипа сегодня не было в парке?
— Ну так что, ты определилась? — Отец складывает руки на груди. — Вы теперь встречаетесь?
— Не уверена, что мы прямо встречаемся, — говорю я, что, в принципе, правда. Я поворачиваюсь к родителям; они оба стоят с очень серьезным выражением лица. — Но мне нравится его целовать. И говорить с ним про мюзиклы. Мы посмотрели один вместе на нетфликсе.