Безобидно, хотя и болезненно.
— Боже мой! — тетушка Лу бросилась к сыну. — Кевин, мальчик мой… что происходит… целителя…
— В городе найдется. Если поспешите, успеете затемно, — Катарина развернулась. — Джио, проследишь, чтобы он действительно убрался?
— Всенепременно.
Она не удержалась от улыбки. И улыбка эта, слегка издевательская, насмешливая, не осталась незамеченной.
— Катарина… — тетушка Лу бросилась следом. Она старалась сохранить достоинство, но все же торопилась, и выглядела глупо. — Катарина, постой…
А вот Кевин проявил благоразумие и убрался. Дверью, правда, хлопнул напоследок и так, что весь дом содрогнулся. Катарина закрыла глаза и позволила себя догнать.
Схватить за руку.
Развернуть.
— Катарина, ты не можешь так поступить с мальчиком!
— Почему? — главное, говорить спокойно, отстраненно даже.
Этому ей пришлось учиться в первую очередь — холодной отстраненности, за которой удобно прятать и обиды, и негодование, и прочие, недостойные королевы эмоции.
Вот так.
Легкая улыбка, ничего не означающая, кроме готовности слушать собеседника. До определенного момента. Взгляд рассеянный. И руку высвободить из цепких пальцев.
— Потому… потому… что это… просто нелепо.
— Почему нелепо?
Наклон головы.
Сквозь жемчужную пудру проступают пятна. И сама тетушка смотрится нездоровой. Ее глаза красны, а веки припухли, будто совсем недавно женщина эта плакала. Шея слегка обвисла, наметился зоб, украшенный сетью морщин. И ни пудра, ни масла, ни золото не способны скрыть его.
— Потому что всем свойственно ошибаться, — тетушка, кажется, успокоилась. Решила, что сумеет уговорить Катарину?
Пожалуй, ту, юную и наивную, верящую, что люди в массе своей весьма себе добрые создания, у которых просто жизнь не задалась, она и сумела бы.
— Я понимаю, что Кевин нахамил, но это от волнения.
— Он был пьян.
— С мужчинами случается, — тетушка отмахнулась от этого, как от сущей мелочи. — Мужчины, если ты понимаешь, о чем я, те еще дети, которые нуждаются в ежедневной заботе и наставлении.
— Он приставал ко мне, — Катарине было просто любопытно, сколь далеко способна зайти эта женщина в своих оправданиях. — С весьма однозначными намерениями…
— Мальчик просто подумал, что его ухаживания…
— Это меньше всего походило на ухаживания.
А в спальне, в старой вазе стояла роза.
Белая.
Раскрывшаяся и застывшая украденным мгновением. Она источала тонкий аромат и притворялась совершенством. И главное, что не пыталась хватать Катарину за руки.
— Понимаю, что ты обиделась, но ведь можно и простить.
Наверное.
В прошлой жизни Катарине часто приходилось прощать. Или делать вид, что она не слышит. Или притворяться, что ей совсем безразличен вот тот шепоток за спиной, откровенные намеки на ее бездетность, беспомощность, неспособность воспользоваться положением.
Хватит.
— Зачем?
— Что? — тетушка хлопнула ресницами.
— Зачем мне его прощать? Ваш сын мне неприятен. И как человек, и как мужчина. Если вы рассчитывали, что, узнав его получше, я проникнусь симпатией, — и тон в разговорах подобных следует держать ровным, благожелательным, — то зря. Я не желаю видеть его в своем доме.
Тетушка вскинула руки к лицу.
И опустила. Задрала подбородок так, что на шее стали видны мелкие складочки. И произнесла.
— Что ты себе позволяешь?
— Ничего, чего не могла бы позволить хозяйка. А потому прошу вас хорошенько подумать, решить, так ли велико ваше желание помочь, чтобы и дальше оставаться в моем доме. Возможно, вам захочется присоединиться к сыну. Или вообще проведать своего мужа.
— Ты… — тетушка откровенно побледнела. — Ты не посмеешь.
— Что именно? — и улыбка.
Улыбка располагает людей. А потому стоит улыбаться, даже когда говоришь неприятные вещи. Особенно, когда говоришь неприятные вещи.
Отец вот улыбался всегда.
На свадьбе.
Напутствуя вечером. Позже, когда руки резали, втирая в них особый порошок, и даже тогда, в Королевской башне, зачитывая обвинение.
— Ты пожалеешь, — тетушка Лу быстро взяла себя в руки. — Возможно, там, в колониях, тебе было позволено многое, но здесь другой мир. И ошибка может стоить дорого. Будь осторожна, Катарина.
— Буду, — пообещала она.
А вечером она, переодевшись в тонкую сорочку — не шелк, он до сих пор вызывал неприятные воспоминания, но обыкновенный батист — Катарина забралась на подоконник. Она просто сидела, разглядывая розу, и думая… обо всем и сразу.
О том, что было.
Та жизнь вдруг стала казаться какой-то ненастоящей, будто все происходило не с ней, не с Катариной. Она закрыла глаза, прислонилась спиной к камню и пропустила момент, когда стала вдруг не одна.
— Замерзнешь, — произнес кто-то весьма ворчливо, а когда Катарина дернулась, ее удержали. — Или свалишься.
Кайден подтянулся и забрался на подоконник, сел, свесив ноги над пустотой, и протянул Катарине еще одну розу.
Красную.
— Мне кажется… — Катарина розу приняла, потому как та выглядела удивительно хрупкой. Темные, почти черные лепестки, от прикосновения дрогнули и разошлись, обнажив более светлую сердцевину. — Это не совсем прилично.
— Что именно? — Кайден поерзал, устраиваясь поудобней, и вытащил из-за пазухи сверток, который положил между собой и Катариной.
— Заявляться вот так…
И странно, что защита его пропустила. И надо бы позвать кого, хотя бы ту же Джио, которая должна быть рядом, но как всегда исчезла, предоставив Катарине право решать самой. И за это право Катарина была одновременно и зла, и благодарна.
Она… она никогда и ничего не решала сама.
А Кайден меж тем сверток развернул.
— Извини, сегодня с твоим трупом без ужина остался, — сказал он вполне светским тоном, будто бы и не сидели они вдвоем на подоконнике, будто и не простиралась под ногами темное море плюща, будто солнце не догорало, расцвечивая небо алым и желтым, и самую малость — розовым.
Стыдливым.
— Я тоже, — сказала Катарина, решив, что если он начнет приставать, то она Джио позовет. А если не начнет… они ведь не делают ничего дурного.
Сидят вот.
Беседуют.
— Почему?
— Аппетит испортили.
Ужин подали в комнату, но аппетит и вправду исчез, а с ним и желание делать что-либо сменившись столь знакомой уже апатией.
— Кто? — Кайден поправил полупрозрачные ломтики копченой рыбы, которые пахли так одуряюще, что перешибали аромат обеих роз.
— Да… не важно.
— Хочешь, я его убью?
— Его?
— Могу и ее, но женщин все же предпочитаю не трогать.
Под рыбой виднелось масло, а ниже — крупные куски свежего хлеба. И Кайден раскладывал веточки петрушки нехитрым украшением. Он протянул бутерброд, и Катарина приняла, осторожно.
— Не надо убивать. Его я выставила из дома, но боюсь, тетушке моей не понравилось. Почему-то она решила, что я просто обязана выйти замуж за кого-то из кузенов. А я вообще замуж не хочу.
— Почему?
— Уже случалось бывать, — Катарина натянула рукава домашнего халата, прикрывая узоры. Пусть в спокойном состоянии они и не были видны, но все равно Катарина стеснялась. Пожалуй, стеснялась больше, нежели нынешнего своего домашнего обличья. — Ничего там хорошего нет.
— Чай будешь? Правда, сладкий очень. Я сладкий люблю. А Дуглас ругается, говорит, что мужчины должны пить горький.
— Буду, — хлеб пах хлебом, крошки посыпались на ладонь, и Катарина втянула их, как любила делать в детстве, которое вдруг взяло и ожило, ибо только в детстве возможна столь вопиющая беспечность. — Я тоже сладкий люблю.
— Тебе можно.
— Спасибо, — она подвинулась и нерешительно спустила ногу, коснулась тугой лозы, и листья щекотнули кожу. — Если упаду, ты меня поймаешь?
— Непременно.
Листья шелестели.
А во фляге булькал чай, темный и горький, щедро приправленный медом, и оттого ароматный. Пить приходилось из фляги, передавая ее друг другу. И было в этом что-то донельзя неправильное. Куда более неправильное, чем просто это вот сидение на подоконнике.
И тишина слушала их.
И Катарина наслаждалась, что тишиной, что чаем, что бутербродами, которые сейчас были куда вкуснее перепелов и гусиного паштета. Но все хорошее имеет обыкновение заканчиваться. И Катарина вздохнула, слизала с пальцев последние крошки, и попросила.
— Расскажи мне.
— О чем?
— Не знаю. О чем-нибудь… о доме. Тебе ведь доводилось бывать здесь раньше?
И Кайден кивнул.
— О хозяйке его. О своих родителях. Или о детстве… мое вот было таким… не знаю. Никаким. Вспоминать не хочется.
Катарина обняла себя и вовсе не потому, что стало вдруг холодно. Но на плечи вдруг упал теплый дублет, от которого опять же пахло медом.
И молоком?
Определенно.
— Тогда не вспоминай, — разрешили Катарине, а еще дотянулись, потрогали волосы. — Они такие мягкие… извини.
— Ничего. Я думаю обрезать.
— Зачем?
— Так… возни много. И мыть тяжело, и расчесывать. И вообще…
Опустевшую флягу она вернула хозяину. А тот вдруг сказал:
— Когда-то там, у пруда, росла земляника… нет, в лесу ее и без того полно, но здешняя была особенно крупной. Каждая ягода с соверен. И невероятно сладкой…
Катарина слушала. Она подтянула ноги к груди, положила руки на них, а голову на руки. И золотые косы спустились на подоконник, маня близостью своей. Она вся была здесь и рядом.
Такая…
Неправильная.
Ни с одной женщиной он не разговаривал про землянику. В сущности, глупость неимоверная, если подумать, лучше было бы говорить о Катарине. Женщинам нравится слушать о том, какие они чудесные, а Кайден вот про землянику.
Крупную.
Круглую. Такую близкую и далекую, потому что забор стоит, да и бабушка запретила ему заглядывать к соседям. Впрочем, он тогда не слишком был готов к запретам. И ушел бы, если бы не данное слово. Слово держало в доме куда надежней оков, но вот спасти соседей от Кайдена способно не было. И через ограду он перемахнул, и до пруда добрался. И плескался прямо в одежде, а потом, валяясь на берегу, собирал ягоды.
Тогда он начал примиряться с новой этой жизнью.
— Твоя бабушка меня нашла… грязного. Весьма грязного, — он улыбнулся сам себе, и Катарина тоже, хотя вряд ли действительно представляла, насколько он был чудовищен. Помнится, в пруду водились и жирные лягушки, которых Кайден ловил, исключительно в исследовательских целях. Как раз подсмотрел, как деревенские мальчишки этих лягушек надували через соломинку…
Нет, такие подробности Катарине, пожалуй, знать не стоит.
— Я думал, она будет ругать. Меня тогда часто ругали. А она сказала, что моя бабушка огорчится, если я вернусь домой в подобном виде. И предложила сопроводить ее…
Она была очень высокой.
И светлой.
Светлая кожа. Светлые волосы, убранные в простую прическу. Светлое платье, на котором грязь оставляла следы, но леди будто не замечала их. Она приняла руку Кайдена, который в свои одиннадцать был куда выше обычных детей, а он вдруг понял, что должен вести себя соответствующе.
И даже шкурой ощутил, что на самом деле означает странное это слово.
— Она отмыла меня. Нашла одежду. А потом мы пили чай, и впервые это не казалось пыткой…
— Чаепитие?
— Ага, — Кайден качнул ногой, распугивая мелкую мошкару. — Эти все чайнички, кофейнички, чашечки, которые в руках ломались. Правила… жуть.
Она хихикнула.
— Я был настоящим бедствием, но… у них как-то получилось. У моей бабушки и вашей.
— Я ее не знала.
Показалось, что Катарина хотела добавить что-то еще, но в последнее мгновенье сдержала себя. И вытянув ногу, коснулась темного листа. Нога была длинной. Узкой. И белой. С аккуратной стопой и крохотными пальчиками. Катарина покачивала ей, и плющ шелестел, а Кайден совершенно позорным образом не способен был отвести взгляд от этой ноги.
И что в ней, если подумать, особенного?
Он видал куда более длинные.
Изящные.
Интересные.
Но до этого момента особых чувств в нем чужие ноги, сколь бы прелестными они ни были, не вызывали. А вот тут…
— Я стал довольно частым гостем. Почему-то, в отличие от учителей, которых нанимала бабушка, у леди Норрингем выходило объяснять мне вещи, казавшиеся до того неимоверно сложными. Я умел читать руны, составлять плетения и второго, и третьего порядка, но при том не способен был прочесть собственное имя.
— А я руны сама учила, — Катарина вытянула ногу и пошевелила пальчиками, а потом замерла, позволив тяжелому бражнику опуститься на мизинец. — Точнее учили брата, а я пробиралась в классную комнату и делала вид, что играю. Когда пытались выгнать, начинала плакать. Учителя не любили беспокоить отца, вот и оставляли. Я ведь не мешала.
— Брата?
У нее не было братьев. Катарина обняла себя и сказала:
— Он… скажем так, моя мать не смогла подарить сына.
И это было ложью. Той маленькой ложью, которая все испортила. И Кайден даже проклял свой дар, саму способность слышать эту ложь. И чересчур длинный язык.
Прав Дуглас. Выдержки ему не хватает. Сидел бы, слушал… узнал бы больше.
— Я начала заниматься… дар не сказать, чтобы яркий, но мне было интересно.
— А что случилось потом? — Кайден задал вопрос осторожно, понимая, что еще немного, и хрупкое это равновесие окончательно нарушится.
— Потом… — Катарина потерла руку о руку. — Потом… зачем женщине магия?
И на ладонях ее вспыхнули нити силы, которые потянулись через запястья, ложась поверх кровеносных сосудов. Они пронизывали кожу, уходя под нее, протягиваясь сквозь мышцы, связывая кости, сплетаясь в непонятный Кайдену, но смутно знакомый узор.
Он видел такой.
Определенно.
Но где?
— Извини. Извините, — Катарина стряхнула бражника, который медленно пополз выше. — Наверное… мне нравятся цветы, которые вы приносите, но я вынуждена просить вас…
Ночь затрещала голосами сверчков, уговаривая женщину не спешить. Но когда женщины слушали кого-то, помимо себя?
— …потому что это и вправду может скверно отразиться на моей репутации, — Катарина слезла с подоконника и поплотнее запахнула полы халата.
— Конечно, — пообещал Кайден.
А она покачала головой.
— Вы все равно придете.
— Приду.
— Вы не привыкли никого слушать.
— Увы… говорят, дело в дурной наследственности, — наверное, ее бы стоило поймать, обнять и притянуть к себе. Согреть. Утешить словами и не только. А потом, ближе к утру, оставить, потому что люди все-таки слишком много значения придают этой самой репутации. Но Кайден просто сидел, разглядывая женщину, которая была так притягательна и хороша, что сердце обмирало.
И понимал, что придет завтра.
И она будет ждать. Несмотря на все сказанное. И на то, что ныне держится горделиво. Брови вот хмурит, но окно оставит открытым. И огорчится, если зря…
Лилия.
Он принесет для Катарины водную лилию, из тех, что днем прячутся на дне пруда, поскольку солнце чересчур жестоко. А на закате поднимаются, чтобы раскрыться ближе к полночи.
Они хрупки.
Застенчивы.
И надежно хранят маленькие лилейные тайны. Катарине понравится.
Глава 25
Внизу Кайдена ждали. Гевин устроился прямо на траве, лег на живот, сложил руки под подбородком, глаза прикрыл. Он казался спящим, но в тот момент, когда тень Кайдена легла на него, сказал:
— Это было мило.
— Подслушивал?
— Кое-что… мне тоже интересно, что за женщину я собираюсь взять в жены.
Эти слова Кайдену категорически не понравились.
— Моя матушка опознала венец. Как-то ее дорогая сестра, сколь понимаю, желавшая позлить родственников, которых она никогда-то не любила, что понятно, — Гевин наблюдал за темной жужелицей, что выползла на дорожку в поисках добычи. Насекомое застыло, лишь усики его шевелились, показывая, что жужелица прислушивается ко всему вокруг. — Так вот, она прислала портрет… парадный…
Жужелица медленно двинулась к зарослям травы, в которой мелькали огоньки светляков. Она то и дело останавливалась, чтобы после продолжить движение.