Он едва удержался от того, чтобы не переспросить, правильно ли он расслышал, что Оболенская будет искренне горевать, ежели он не покусится на ее честь. И еще больше усилий Шульцу понадобилось, чтобы тотчас не согласиться на эту самую честь покуситься при первом же удобном случае.
Но, во-первых, делать этого он не собирался. Во-вторых, на их пикировку с Настасьей Павловной смотрели сразу два зрителя. И казалось, Фучик был полностью удовлетворен тем, какая сцена разворачивалась прямо на глазах у изумленной публики.
— С чего же вы взяли, Настасья Павловна, что настолько неприятны мне, что я соглашусь скорее обвешаться ворохом юбок, буклей и шляпок, чем стану терпеть вас подле себя во время путешествия? Я, извольте заметить, ни жестом, ни словом не дал вам мыслить в таком ключе. Напротив, в том, что вы станете играть роль моей супруги, я вижу свою непередаваемую прелесть.
Он сделал паузу, но лишь для того, чтобы быстро, пока Оболенская не вставила своей ремарки, продолжить:
— Как вы смели заметить, Настасья Павловна, я человек благородный, а о достойности моей судить не мне. Но раз вы заверяете, что я, ко всему, еще и заслужил подобный эпитет, вам и вовсе не о чем волноваться.
«Ежели только вы и взаправду не обеспокоены тем, что я не желаю покуситься на вашу честь, после свадьбы, разумеется», — подумал Шульц, но вслух того произносить не стал.
— Что же касается нашего с вами путешествия, я надеюсь, к завтрему утру этот вопрос будет решенным не только мною. И вы согласитесь на спасение императорского дома, что в нашем с вами случае должно стоять во главе угла. А сейчас разрешите откланяться. Но ежели вы все же решите сбежать в Петербург, и мне завтра предстоит переодевание в женщину перед тем, как подняться на борт Александра Благословенного, обещайте мне, что не покинете Шулербург без того, чтобы дать мне урок ношения кринолинов и чулок.
Посмотрев на Оболенскую столь красноречиво, что она, должно быть, поняла, что он имел ввиду, Шульц раскланялся с мужчинами, кратко заверил их, что завтра же будет в положенном месте в положенное время, после чего покинул особняк Фучика, питая искреннюю надежду на то, что видел Настасью Павловну не в последний раз в своей жизни.
Стоило признать, что Настасья Павловна, похоже, за свою жизнь совершенно не научилась понимать мужчин. Согласно опыту общения с представителями противоположного пола, вынесенного ею из вращения в кругах дворцовой знати и безрадостного брака, интерес мужчины к женщине всегда был неразрывно связан с интимными сношениями. А если его, этого интереса, не было вовсе, то причиной тому могло быть только безразличие. И то, что рядом с Шульцем она о своей добродетели могла не волноваться, если верить его словам, Оболенскую как раз-таки очень волновало и сбивало с толку. Все это никак не желало укладываться в ее голове с некоторыми словами Петра Ивановича, кои можно было отнести на счет особого к ней отношения. Потому что поведение Шульца и его спокойствие относительно той интимной обстановки, в коей они окажутся на дирижабле, свидетельствовало либо о завидной выдержке и чрезвычайном благородстве лейб-квора, либо об отсутствии интереса к ней, как к женщине. Существование первых двух качеств было в нонешние времена редкостью, а последнее предположение Оболенскую совершенно не радовало, как бы ни хотелось ей быть к этому безразличною. И, пожалуй, последний свой вопрос Настасья во многом задала с тем расчетом, чтобы понять отношение к себе господина лейб-квора, но ничего полезного из его ответа так и не вынесла. Кроме очередного разочарования, заключавшегося в том, что долг для Шульца был превыше всего, а она, видимо, должна была следовать его примеру. Впрочем, в этом Петр Иванович был совершенно прав — у Настасьи Павловны действительно имелись собственные обязательства перед теми, кто направил ее в Шулербург.
Когда господин лейб-квор вышел, Оболенская вдруг осознала, что начинает злиться. Эпитет «сбежать», примененный Шульцем, ей категорически не нравился. Что это она и вправду? Если Петр Иванович считает, что сможет проводить с ней ночи наедине и оставаться при этом спокойным, то и она тоже сумеет уж как-нибудь оградиться от его тлетворного воздействия! А ежели мужская близость способна довести ее до того, что Настасья Павловна почти что отказалась от своей миссии, то она, должно быть, стала совершенно безнадежною дурою. А быть таковой Оболенской решительно не желалось.
— Настенька, это очень важная операция, — ворвался в ход размышлений Оболенской голос Фучика, звучащий мягко и терпеливо — так говорят, бывает, с капризным ребенком. — Я думал, что могу на тебя рассчитывать.
— Вы могли бы прежде спросить меня, дядюшка, — холодно ответила Настасья Павловна, переводя на него взгляд и только теперь понимая, что их разговор с Петром Ивановичем свернул на тему, для чужих ушей непредназначенную. Бросив быстрый взгляд на штабс-капитана, Оболенская обнаружила, что тот занят тем, что разглядывает книги на полках, занимавших полностью одну стену в дядюшкином кабинете и выглядит при этом как человек, старательно делающий вид, что не прислушивается к тому, что его не касалось. Хотя, по мнению Настасьи Павловны, деликатнее всего со стороны Леславского было бы покинуть кабинет вовсе, оставив их с дядюшкой наедине, но делать этого тот явно не собирался. Снова обратив взор на Аниса Виссарионовича, Настасья обнаружила, что тот отчего-то все еще выглядит очень довольным безо всяких к тому причин. Объяснение этому она видела только одно — дядюшке ее присутствие на дирижабле, похоже, было необходимо не столько для дела, сколько с целью сводничества. И пусть делал он это из лучших, наверное, побуждений, ничего, кроме раздражения Оболенская сейчас не испытывала. И именно оно, должно быть, да желание доказать себе, что сумеет выстоять перед близостью Шульца и довести то, что ей было поручено, до конца, а заодно и проверить, настолько ли безразличен и благороден Петр Иванович, как то выглядит, заставило Настасью Павловну сказать:
— Хорошо, дядюшка, я поеду.
Часть 2
Накане отправления, занятый исключительно сборами, Шульц решительно запретил себе думать об Оболенской. Ежели уж она не дала о себе ни единой весточки, то ожидать можно было лишь двух вещей. Либо Настасья Павловна все же решила пренебречь его просьбой и сбежала — а иначе он не мог обозвать этот вопиющий скорый отъезд — в Петербург. Либо же, пообдумав хорошенько на досуге за вышиванием о плане Фучика, упавшего им словно снег на голову, решила-таки согласиться.
На этом его мысли приняли деловой оборот, в котором не было места измышлениям о том, что сказала ему днем Оболенская.
Ту ночь он провел спокойно и без сновидений, что как нельзя лучше отразилось на настроении Шульца. Прибывши в Николаевский порт, где уже был пришвартован огромный, высотой в несколько этажей, «Александр Благословенный», Петр Иванович невольно залюбовался теми линиями и абрисами, что являл его взору дирижабль. Все в нем дышало помпезностью и изяществом. Стропы и шпангоуты, киль и трехпалубная гондола — венец инженерной мысли.
— Петя! — окликнул его знакомый голос, и лейб-квор обернулся, находя глазами Аниса Виссарионовича. Рядом с ним, чуть поодаль, стояла Оболенская, что заставило Шульца облегченно выдохнуть.
— Господин фельдмейстер, — кивнул он Фучику, не торопясь переводить взгляда на Настасью Павловну, впрочем отмечая краем глаза, что та сжимает в руках походный ридикюль, и это породило в груди Шульца щемящую нежность. — Настасья Павловна, — поклонился он Оболенской. — Крайне рад, что вы все же решили составить мне компанию и стать моей супругою.
Прежде, чем она успела ответить что-либо, что не понравилось бы Шульцу, — а он подозревал, что с острого языка Оболенской вполне могло сорваться что-либо подобное — Петр Иванович вынул из кармана билет на «Александра Благословенного», подал руку своей «жене», и они оба направились к трапу, что вел туда, куда уже поднялся или вот-вот должен был подняться покуситель.
Меж ними не было произнесено ни слова до самой каюты. Роскошно меблированной, в которой вполне мог остановиться великий князь или даже сам император. Оставив Настасью в ней, Шульц вышел на верхнюю палубу, чтобы составить диспозицию на месте. Итак, здесь располагались двенадцать кают первого класса, в числе которых была и занимаемая лже-Вознесенскими. А так же кают-компания, в которой уже приготовляли все для последующего торжественного обеда, намеченного на два часа пополудни.
Непременно нужно будет обговорить с Настасьей Павловной обо всем, что могло ожидать их во время пути. Шульц прищурился, когда двое слуг, тащивших чемоданы господ, прошагали мимо него с таким царственным видом, будто бы несли ни много, ни мало, а корону Российской Империи.
Мысленно перекрестившись своим богохульным измышлениям, Петр Иванович вернулся к занимаемой каюте. Возле двери кашлянул предупредительно, на случай, ежели супруга его изволила переодеваться, и вошел внутрь.
— Настасья Павловна, — обратился он сразу же к Оболенской, едва очутился в полумраке каюты. — Я думаю, будет лучше, если мы с вами станем обращаться друг к другу по новому имени-отчеству. Меня, как вам уже известно, нынче звать Иннокентием Федоровичем. А вас?
Чувствуя себя при этом преглупо, но делая вид, что говорит с Оболенской о совершенно обыденных вещах, Шульц воззрился на нее, ожидая ответа. И столь привлекательной показалась она ему — со слегка выбившимися из высокой прически локонами, с румянцем на щеках — что он возблагодарил Господа за предоставленную возможность называть Настасью Павловну своей женою.
— Авдотья Никитична, — ответила она, и Шульц кивнул.
— Так вот, Авдотья Никитична. «Александр» уже отбывает от пристани, что вы вряд ли ощутите, ведь дирижабль этот, как сказано было о нем в многочисленных проспектах, «обладает особенностию парить меж облаками будто птица». Меж тем, через полчаса в кают-компании назначен торжественный ужин, на который допущены будут лишь пассажиры верхней палубы, в числе которых и мы с вами. Ежели же верить Анису Виссарионовичу — а не верить ему у меня нет ни малейших оснований — покуситель будет среди присутствующих. Следовательно, сегодня нам надлежит свидеться с ним воочию. И у меня будет к вам просьба, моя милая Дуняша, в которой, как я смею надеяться, вы мне не откажете. Если вдруг вы увидите что-либо подозрительное, что не замечу я, не скрывайте того от меня, прошу. Это дело государственной важности, и от нас нынче зависят судьбы едва ли не всего мира.
Выдав эту тираду, Шульц посмотрел на Оболенскую, ожидая, что и она проникнется торжеством момента, который сам он ощущал всем своим существом.
Ветер трепал атласные ленточки на широкополой шляпе Настасьи Павловны, пока она стояла неподалеку от трапа в компании дражайшего дядюшки Аниса Виссарионовича и, крепко сжимая ручку ридикюля, в коем находилось лишь самое необходимое, наблюдала за приближением к ним Петра Ивановича Шульца. Оказавшись рядом, господин лейб-квор не поцеловал ей руки и не удостоил поначалу и взглядом, но Оболенская, гордо вздернув подбородок в ответ на подобное пренебрежение, рассудила, что это, пожалуй, только к лучшему. Ибо чем меньше меж ними будет контактов неделового толка, тем проще ей будет выполнить то, что должно.
Очутившись в каюте, где Шульц оставил ее одну, так и не сказав ни слова, Настасья Павловна сдернула с головы шляпку и с досадою пригладила чуть растрепавшиеся волосы. Не зная, что ей следует теперь делать, Оболенская так и осталась стоять посреди комнаты и сосредоточила все свое внимание на изучении окружавшей ее обстановки за неимением лучшего.
Надо признать, каюта была роскошной. И, к облегчению Настасьи Павловны, очень просторной, с двумя постелями, так что при желании в таком помещении они с Петром Ивановичем могли бы не пересекаться вовсе. Из широких окон вдоль всей стены, задернутых сейчас тяжелыми бархатными шторами рубинового оттенка, открывался во время полета, должно быть, прекрасный вид. А вся меблировка в каюте была настолько шикарна, что, оглядев каждую деталь, Настасья Павловна пришла к выводу, что не всякий приличный дом мог таким похвастать, потому что здесь, кажется, было абсолютно все. Даже шкап с книгами, выбор авторов в котором свидетельствовал о хорошем вкусе того, кто обставлял эту каюту.
А также о богатстве того, кто их в эту каюту направил. И личность этого кого-то была тем, что интересовало Оболенскую особенно.
Покончив с изучением комнаты и начиная нетерпеливо постукивать носком ботинка о пол, а снятыми с рук перчатками — о ладонь, Настасья Павловна вознамерилась уж было выйти на палубу следом за Петром Ивановичем, но в этот момент господин лейб-квор соизволил вернуться в каюту сам. Когда они первым делом условились о новых своих именах, Настасья Павловна выслушала то, что еще пожелал сказать ей господин Шульц. Пропустив мимо ушей описание дирижабля, коий должен был где-то там парить и слава Господу — потому что падать Оболенской не хотелось совершенно — она со скучающим видом и все также постукивая сложенными перчатками по ладони, дослушала и все остальное и, когда Петр Иванович воззрился на нее, полный гордости за свою почетную миссию спасителя ни много, ни мало, а всего мира, ослепительно улыбнулась и заверила новоиспеченного дражайшего супруга:
— Конечно, Кешенька. Я непременно доложу вам все, что сама замечу.
К сожалению для Шульца, улыбки этой он прежде не знавал, иначе непременно бы понял, что у него имеются все причины держать теперь ухо востро. Потому что Настасья Павловна поступила за обедом в точности так, как и обещала.
— Посмотрите, душа моя, — прощебетала Оболенская, указывая веером на дородную даму за соседним столиком, перетянутую корсетом, что колбаска — веревочкой, — у этой женщины грудь выпрыгнула из декольте. Как считаете, эта важная деталь на что-то указывает? — вопросив это, «Милая Дуняша» подобострастно улыбнулась, всем своим видом выказывая желание быть полезной возлюбленному «Иннокентию Федоровичу».
И пока Шульц, по всей видимости, пытался переварить подброшенный ею ценный материал для дедукции, Настасья Павловна сосредоточила свое внимание на приближающейся к ним обслуге, довольно странно, к слову сказать, одетой. «Александр Благословенный», похоже, готов был удивлять своих пассажиров не только широким размахом во всем — от облика самого дирижабля до обстановки в каютах, но и заморской диковинкой, потому что костюм мужчины с подносом в руках нельзя было назвать иначе, как экзотическим. В тюрбане и с длинными черными усами тот похож был, пожалуй, на какого-нибудь турка, но наиболее интересным в нем являлось даже не это вовсе, а то, как простой слуга двигался, держась с совершенно неподобающим своему рангу достоинством. И было во всем его облике и поведении что-то очень странное и смутно знакомое, но где могла Оболенская видеть этого человека прежде — она не могла припомнить ни в какую. Однако мучиться неизвестностью не желала тоже, а потому, едва слуга поставил пред ними столовые приборы и открыл бутылку вина, как Настасья Павловна, словно бы ненароком, смахнула на пол едва наполненный бокал и, когда тот с громким стуком ударился о деревянные доски, поймала устремленный на нее взгляд синих глаз. И в мгновение сие готова была поклясться всем святым, что видит эти глаза, густо подведенные сурьмой, далеко не впервые. Мужчина же не торопился поднимать с пола опрокинутый кубок, продолжая смотреть на Настасью Павловну так, что под взглядом его непроизвольно хотелось поежиться, как от внезапно налетевшего сквозняка. Но, подавив в себе это ощущение, Оболенская высокомерно вздернула бровь и сказала:
— Не слышу извинений твоих, человек.
Он тут же опустил глаза и, к досаде Настасьи Павловны, так и не сказав ни слова, склонился и подобрал с пола бокал, немало не заботясь о том, что капли вина с него стекают на его белый костюм, оставляя на ткани яркие алые пятна. Подобная халатность и безразличие, по мнению Оболенской, ясно свидетельствовали о том, что к бережливости неизвестный явно не привык, а стало быть, обычной обслугой являться никак не мог.