— И что же дирижабль, Анис Виссарионович? Чем он поможет нашему делу? — нарушил слишком затянувшуюся паузу Шульц, когда вновь три головы склонились над картою, словно там было что-то недоступное для лейб-квора.
— А то, Петя, что завтра же ты отправляешься на Александре Благословенном в путешествие.
Фучик отошел наконец от стола, вынул табакерку и, как ни в чем не бывало, заправил в ноздрю щедрую понюшку. И Шульц, несмотря на крайнюю степень удивления, что обрушилось на него с новостью о дирижабле, принялся терпеливо ждать, пока фельдмейстер начнет чихать.
— Из Охранного долож-и-и…апчхи!..ли, покуситель на Александре тоже будет.
— Отчего же не арестовать его, когда он будет садиться в Шулербурге на дирижабль?
— Оттого, что ищейки те, н-н-на… апчхи!..верняка не знают ничего, только подозревают. Так что будешь путешествовать под ли…апчхи!..чиною Вознесенского Иннокентия Федоровича. Билет на сие имя тебе уже справили при помощи Его Высочества.
Лейб-квор молчал, смиряясь с мыслью, что все уже решено за него, и отправляться в путь, длиною в несколько дней, а может и недель, ему надлежит уже завтра. И все это время, отведенное на выполнение задания, он будет томиться в мыслях об Оболенской, что нынче не удостоила его даже взгляда.
— Что ж ты смурной такой, Петр? — по-своему истолковав молчание Шульца, поинтересовался Фучик. — Поедешь по первому разряду. Каюту тебе устроили первого класса. Только есть одно обстоятельство, — он замялся, и Петр Иванович почуял неладное. Заложив руки за спину, чтобы только не коснуться ненароком стоящей рядом Настасьи Павловны, уточнил:
— Какое же, Анис Виссарионович?
— Нумер оставался только один, двухместный. Посему едете в сопровождении супруги! — отрапортовал молчавший все это время штабс-капитан, чем удивил несчастного лейб-квора пуще прежнего.
— Позвольте, но у меня… нет супруги, — попытался возразить он, когда поймал взгляд обернувшейся к нему Оболенской, в котором горел истовый огонь. И что было тому причиною, лейб-квор понять не мог.
— С завтрашнего дня будет. Временно, вестимо. Настенька с тобой едет, уж не обессудь. Ты один, занявший целую каюту первого класса, выглядел бы слишком подозрительно. А Насте я доверяю, на нее положиться можно во всем. Представитесь мужем и женою, вот и вся недолга, — припечатал Анис Виссарионович, после чего разулыбался, очевидно, полностью довольный произведенным эффектом. А Шульц стоял, нелепо приоткрыв рот, и видел, как огонь в глазах так и смотревшей на него Оболенской сменяется точно таким же неподдельным изумлением.
Бал, которого так опасалась Настасья Павловна, надо сказать, в итоге превзошел все ее худшие ожидания.
Лежа в постели и глядя задумчиво на темно-красный полог над кроватью, Оболенская пыталась решить главную дилемму, кою пред ней поставил сегодняшний вечер. Уснуть после всего произошедшего она и не надеялась, знаючи прекрасно, что покуда не придет к какому-то решению, покоя ей не будет вовсе.
И хотя волноваться стоило бы в первую очередь о том, что она едва не провалила свою миссию, ради которой и прибыла в Шулербург, на уме у Настасьи Павловны был практически один только господин Шульц, менее всего этого, по ее мнению, заслуживающий после случившегося меж ними на балу.
Должно быть, ей стоило бы восхищаться его моральными устоями и принципами, кои не позволяли Петру Ивановичу иметь, как он выразился, интимных сношений с замужними дамами, но сама Настасья Павловна, оставаясь честною с самой собою, не могла не признать, что сказала, сама того не желая, господину лейб-квору истую правду — даже будь она все еще замужем за Алексеем Михайловичем, не могла бы, наверное, и тогда устоять пред чувствами своими к Шульцу. Которые, как напрашивался сейчас горький вывод, были не слишком-то и взаимными. Петр Иванович, по большому счету, даже внимания не обратил на то, как низко она готова была ради него пасть. Да и если рассудить все трезво, то ведь никаких шагов с его стороны, свидетельствующих об интересе Шульца к ней, вовсе и не было. Господин лейб-квор был прав — это она прыгнула к нему под лодку и безапелляционно навязала свое общество. А потом так увлеклась новыми ощущениями, рожденными близостью Петра Ивановича, что почти забыла о том, для чего рядом с ним находится. И теперь, расстроенная собственной неосторожной откровенностью и тем, что Шульц даже не пожелал поверить ее словам, что никакая она не замужняя дама, Настасья Павловна пыталась решить, как же ей поступить дальше. И даже не столько с Петром Ивановичем, сколько со своею задачею, ставшей вдруг какой-то непосильной, хотя поначалу выглядевшей совсем нетрудной.
С Шульцем же все было гораздо яснее. Настасье явно стоило отныне к Петру Ивановичу никаких эмоций более не проявлять и не испытывать. И ежели уж она смогла задушить в себе все надежды и чаяния о том, что ее брак может быть счастливым, если она приложит к этому усилия, то сумеет и откреститься от неуместных и неприличных чувств к мужчине, коему это было не нужно.
Оставался только один вопрос — будет ли она в силах исполнить свои намерения, оставаясь подле Шульца и дальше? Оболенская в этом была совсем не уверена. Стало быть, лучше всего от порученного ей в Шулербурге задания отказаться, применив старый проверенный метод — с глаз долой и из сердца вон. Потому что Настасья Павловна тоже не желала иметь никаких сношений и отношений с мужчиной, готовым от нее отречься, будь на то хоть какая причина. Довольно с нее и того, что была годами не нужна собственному супругу, променявшему ее на холодные железки и шестеренки, гораздо более дорогие его сердцу, чем живая, жаждущая внимания и ласки жена. И если уж впускать кого-то то в сердце — то так, чтобы любили ее до того сильно, что никакие препятствия не страшны. Чтобы похитили, увезли, совершили любое безумство, но только не отпускали. И это, увы, было совсем не в духе Петра Ивановича Шульца. А потому Настасье Павловне, спасаясь от разочарования, следовало теперь безотлагательно вернуться в столицу. А там, быть может, лучше бы и вовсе уехать куда-нибудь в провинцию, потому что сейчас, как никогда прежде, Оболенская почувствовала, что от всего очень устала. От интриг двора, от непонятных поручений и еще менее понятных, чем поручения, мужчин.
И почему только ее привлек именно господин лейб-квор? Вот взять хотя бы графа Ковалевского, проявлявшего в отношении нее недюжинный напор. Знатен, не менее чем потомки древнейших российских фамилий, богат, как Крез и красив, как падший ангел. Но все, что Настасья Павловна испытывала, когда не далее как пару часов тому назад у дверей ее спальни он исступленно целовал ей руки, которые едва сумела у него отнять — это смущение. Хотя, должно быть, и граф хотел от нее не больше, чем надоевшие повесы при дворе, и, получив желаемое — тут же к ней наверняка бы остыл. И это имело очень мало общего с тем, о чем Настасье Павловне вновь стало мечтаться после встречи с Петром Ивановичем. Да вот только все напрасно, и давно бы ей стоило это понять и не ожидать уже того несбыточного, о чем иногда еще болело сердце. Тем более что, как бесцеремонно напомнил ей Шульц, она уже была далеко не наивной юной девою. В ее двадцать три года стоило бы смотреть на жизнь без глупых иллюзий.
К моменту, когда под утро Оболенская смежила веки, ясно было одно: возврата в Петербург не миновать. Так для нее будет лучше всего.
Подняться на следующий день пришлось неожиданно рано: присланная дражайшим дядюшкой горничная сообщила, что Анис Виссарионович ждет Настеньку внизу по очень важному делу. Сильно подозревая, что Фучик, должно быть, вследствие беседы с Шульцем прознал про ее похождения, Настасья Павловна с тревогой спустилась вниз, пытаясь решить на ходу, как же ей объяснить дядюшке свое поведение и одновременно сообщить о предстоящем отъезде, не вызывая этим никаких подозрений. Но, к облегчению Настасьи Павловны, Анис Виссарионович был занят обсуждением совсем иных проблем, ее совершенно не касавшихся, и факт этого вскоре породил в Оболенской новое беспокойство. Никогда прежде дядюшка не обсуждал в ее присутствии важных дел, мог, разве что, обмолвиться о чем-то ненароком, но приглашение на ведшееся в кабинете явно важное совещание с участием незнакомого ей господина, представленного Фучиком как штабс-капитан Леславский Андрей Васильевич, определенно настораживало.
Оболенская была совершенно уверена, что Анис Виссарионович считает подобные обсуждения не предназначенными для женских ушей, а потому терялась в догадках относительно того, для чего дядюшке потребовалось здесь ее присутствие. Окончательную сумятицу в душу Настасьи Павловны внесло прибытие Петра Ивановича и невозможно было отрицать того, как предательски дрогнуло вновь сердце, когда господин лейб-квор вошел в комнату. И как заныло оно отчего-то после его вопроса о том, что, дескать, неужто она ему не скажет ни словечка. Оказалось, что воплотить в жизнь намерение поставить все чувства под запрет было гораздо сложнее, чем принять решение сделать это. Оболенская чувствовала на себе ищущий взгляд Шульца и пребывала в полном смятении всех чувств — ей то хотелось уйти прочь немедля и, быстро собравшись, уехать в столицу, то посмотреть все же на господина лейб-квора и, быть может, найти в его глазах что-то такое, что могло бы все изменить. Но Настасья Павловна мужественно держалась, глядя на расстеленную на столе карту, хотя не видела пред собою ровным счетом ничего, находясь в мучительном напряжении от близости Шульца. И вышла она из этого состояния только тогда, когда очень довольный чем-то Анис Виссарионович внезапно сообщил, что отправляет ее в поездку на дирижабле вместе с Петром Ивановичем, да еще и в одной каюте, как супружеская пара! Первоначальное удивление от того, что дядюшка до такого додумался, посчитав ее то ли слишком глупой для подобного задания, то ли, наоборот, слишком умной, сменилось ужасом. Близость Шульца на протяжении не одного дня полета и несколько ночей с ним наедине в одной каюте в придачу ничем хорошим, определенно, обернуться не могли. А вот разбитым сердцем — весьма вероятно.
Настасья Павловна молчала, ощущая на себе взгляды всех присутствующих и отчаянно пытаясь совладать с постигшей ее оторопью, чтобы прийти к какому-то решению. Данное дядюшкой задание позволило бы ей все же исполнить то поручение, с каким она явилась в Шулербург и сохранить тем самым свое реноме, но ведь ею уже было решено от этого поручения отказаться. И теперь оставалось только сделать последний, самый важный шаг, и просто объявить о том, что она не может взять на себя предложенную задачу — хотя о ее согласии вовсе и не спрашивали — в виду необходимости вернуться в столицу. Но язык Оболенской вдруг словно прилип к небу, не давая ей возможности произнесть хоть слово.
Наконец, сделав над собой усилие и гоня прочь все искушения, разом одолевшие душу, Настасья Павловна глубоко вдохнула и сказала:
— Благодарю вас за оказанное мне доверие, дядюшка, но вынуждена отказаться от данного поручения по причине полного его неприличия и того, что сегодня я намереваюсь отбыть домой. Уверена, что вам или Петру Ивановичу не составит труда переодеться в женщину, ведь наверняка ради дела вам уже не раз приходилось идти и не на такое, — проговорив все это, Оболенская улыбнулась с неподдельным сожалением, впрочем, не имевшем никакого отношения к тому, что она отказывалась помочь Анису Виссарионовичу.
Слушая ответ Оболенской, Шульц безотчетно сжимал и разжимал руки, будто бы это простое действо могло помочь ему в том, чтобы совладать с сонмом мыслей, что кружились в его голове, и вычленить из них хоть одну, наиболее разумную, не представлялось возможным.
А всему виной — представившаяся ему как наяву картина ближайших дней и ночей, что они проведут с Настасьей Павловной наедине в двухместной каюте дирижабля. Несмотря на то, что их отправляли в путешествие с особенной целью государственной важности, Шульц решил, что непременно найдет время, чтобы признаться Оболенской в своих чувствах. А после того, как преступник будет изобличен, они заживут душа в душу, разумеется, обвенчавшись, и не будет никого счастливее на свете, чем Петр Иванович.
Возможно, его даже приставят к какой-нибудь награде, а после он уже порешит сам с собою — оставаться ли ему и далее на службе, или же найти себе более спокойное занятие, чтобы проводить с супругою как можно больше свободного времени. Они посадят яблоневый сад, непременно с ранетом и антоновкой. Будут варить вместе варенье на зиму, заведут болонку, как то было модно у дам Шулербурга, и с детьми тянуть не будут.
Эти мечтанья проплывали перед внутренним взором лейб-квора, вызывая у него неподдельное желание улыбаться. И проплывали бы дальше, кабы Настасья Павловна вдруг не заговорила.
— Позвольте! Ни в каких женщин я не переодевался! — воскликнул он громко, нарушая все возможные приличия, но не в силах молчать на столь возмутительное предположение Оболенской. — Даже ради дела. Никогда. И что же вы, Настасья Павловна, так сразу отказались? Неужто вам настолько неприятна будет моя компания? О неприличии же речи не ведется. Вы будете моею женою, я — вашим супругом.
Эти слова он произнес с трепетом, который охватил его душу, и который, как смел надеяться Шульц, не был заметен никому кругом, особливо Оболенской.
— Никто не покусится на вашу честь, даю вам слово, — зачем-то пообещал он. — И позвольте узнать у вас, отчего вы так спешно отбываете в Петербург?
Он перевел взгляд на Аниса Виссарионовича, и по его виду понял, что и для Фучика сей пердимонокль его племянницы был совершенно неожиданен. Вновь вернувшись глазами к Настасье Павловне, он добавил тихо:
— Неужто вам так претит вся моя фигура и мое присутствие, ежели вы желаете избегать их впредь не только на Александре Благословенном, но даже в Шулербурге?
Послушать было Петра Ивановича, так все было просто и очевидно. Для него, быть может, ситуация и являлась таковой действительно, но вот для Настасьи Павловны представлялась сущей пыткой перспектива провести с Петром Ивановичем в одной каюте многие ночи. И если его сей факт, похоже, не волновал нисколько, что в очередной раз покоробило Оболенскую, то для нее было несомненно то, что при такой близости Шульца о нормальном сне на все время путешествия можно будет совершенно забыть. Не говоря уж о душевном покое.
И особенно досадно было то, что ничего из сказанного ею вчера Петр Иванович, похоже, не понял, если спрашивал теперь, чем же ей так неприятна его персона. А впрочем, это не так уж и плохо. Пусть и далее думает, что ей претит его общество, все лучше, чем если господин лейб-квор догадается, какую бурю рождает в душе Настасьи Павловны каждое его слово.
— Проблема в том, господин Шульц, — начала объяснять Оболенская то, что, похоже, было очевидно только ей одной, если учесть с каким недоумением смотрели на нее все присутствующие мужчины, — что взаправду мы с вами никакими супругами не являемся. И пусть я вдова и далеко не юная и не невинная, как вы вчера бестактно заметили, но все же это не причина… — Настасья Павловна запнулась, не зная, как объяснить, что именно ее смущает и при этом не выдать себя с головою. Так и не подобрав подобающей формулировки, она сказала:
— Не причина нам с вами делить одну каюту. Даже если вы и не покуситесь на мою честь… — кинув на Петра Ивановича взгляд искоса, Оболенская добавила чуть тише — так, что мог расслышать только стоявший рядом Шульц — то, чего говорить вовсе не собиралась: — что, возможно, даже жаль, — усмехнувшись следом, чтобы обернуть сказанное в шутку, она вернулась к прежней теме:
— Одним словом, не представляю, как только подобное могло прийти вам на ум, дорогой дядюшка. Что же касается вас, Петр Иванович, то фигура ваша мне приятна, как человека благородного и достойного, но… — Настасья Павловна передернула плечами, пытаясь придумать, как же ей объяснить свое нежелание находиться рядом с Петром Ивановичем — а вернее, слишком сильное к тому желание, коего следовало непременно избегать, — но неужели вам настолько не хочется переодеваться в женщину, что вы согласны на мою компанию, которая вам, как я поняла из нашей беседы накануне, тоже не особо по душе?
Право слово, Шульц не смыслил в женщинах ровным счетом ничего. К такому неутешительному выводу он пришел, когда слушал монолог Оболенской, что запутал его окончательно и бесповоротно. Ведь чем больше говорила Настасья Павловна, тем более терял нить рассуждений — и своих, и принадлежащих ей — несчастный лейб-квор.