Сегодняшний вечер, по всей видимости, должен был доконать Петра Ивановича. Иначе объяснить все то, что произошло впоследствии, Шульц не мог. Он смотрел на то, как шевелятся соблазнительные уста Оболенской, но толком не мог разобрать ничего из того, что они произносили. Осознал лишь, что даже если бы Настасья Павловна была замужем, то все равно забралась к нему под лодку, где он любил иметь развлечения с другими девицами, коим точно так же, как и Оболенской, сии удовольствия были более приятственны, чем светские условности. Или Настасья Павловна имела ввиду не это? И самое главное — как же она была не замужем, если ейный папенька менее часа назад сообщил ему прямо противоположное?
Шульц закрыл глаза и потряс головою, как выходящая из воды собака. Право слово, так и умом тронуться недолго! Что же за напасть такая приключилась с ним и Оболенской, коли они не могли друг друга понять в простой, казалось бы, беседе.
Но не успел лейб-квор обратить внимание Настасьи Павловны на это недоразумение, как рядом с ними нарисовалась новая головная боль Шульца. Анис Виссарионович, сияя, что твой самовар, начищенный до блеска, сообщил Петру Ивановичу, что… Нет, в это лейб-квор решительно отказывался верить!
Каким образом — а главное, зачем? — Фучик утаил от него, что он приходится родичем Оболенскому, Шульц не знал и знать не хотел. Слишком многое свалилось на голову несчастного Петра Ивановича нынче вечером, и чувствовал он себя теперь словно зерно, попавшее в неумолимые жернова.
Он уже было собрался откланяться, на этот раз окончательно, когда шум в саду и возникшая следом из кустов фигура мужчины, в котором Шульц без особого труда узнал графа Ковалевского, понудили его остаться покамест на балу. Его Сиятельство бежал быстро, выдавая тем самым тягу к занятиям утренним — а возможно, и не только — бегом. Но, не уступая графу в проворстве, преследователь Ковалевского — металлическое пианино, с коим Шульц уже успел свести знакомство — несся следом за ним.
— Батюшки-светы! — возопил Фучик, бросаясь в бальную залу, куда как раз проследовали граф с музыкальным инструментом. — Петя, спаси-помоги!
Вероятно, Анис Виссарионович спутал Шульца с Созидателем, когда так неосторожно обратился к нему за помощью, но это было не столь важно. Помчавшись следом за фельдмейстером, Петр Иванович отвлекся, наконец, от беседы с Оболенской, принесшей ему немало неприятных минут. Добежав до пианино, принявшееся гонять графа по кругу, в центре которого сгрудились толпой танцевавшие до сей поры гости, Шульц изящным прыжком оседлал инструмент, но понял, что действовал необдуманно. Крышка пианино то и дело приоткрывалась, поверхность была скользкой и гладкой.
«Распластаюсь на полу того и гляди, вот и вся недолга», — мрачно подумалось Шульцу, когда музыкальный инструмент пошел на третий круг.
Наконец ему удалось нащупать выступ, за который он и ухватился, так и продолжая подпрыгивать на крышке пианино от каждого движения ног последнего. Он видел, как наперерез им бросается Оболенская, как она встает меж ними и Ковалевским, раскинув руки, но к стыду своему, не мог ни крикнуть ей, чтобы она не творила глупостей, ни остановить чудовищный механизм, будто сноровистую кобылу.
— Моцарт, остановись! — выкрикнула Настасья Павловна, и инструмент, на удивление, послушался. Эффектно остановившись возле Оболенской и Аниса Виссарионовича, что беспрестанно отирал пот со лба батистовым платком, Шульц спрыгнул наконец с пианино и, переведя дух, задал возмутительно неуместный вопрос:
— Что же вы, господин фельдмейстер, скрывали от меня ваше родство с Павлом Андреевичем Оболенским? Право слово, стольких конфузов можно было бы избежать, кабы я о нем знал…
— Я? — изумился Фучик, забыв от удивления убрать платок со лба, оставшийся висеть там, как белый флаг капитуляции, — Петя, голубчик, да тебя, верно, так умотало это… это… — он махнул рукой в сторону пианино, которое в ответ тут же угрожающе хлопнуло крышкой и Настасья Павловна поспешила вмешаться:
— Его зовут Моцарт, — спокойно подсказала она, — и, прошу заметить, дядюшка, он не любит к себе неуважения.
После этих ее слов пианино повернулось к Фучику задом, и, выпустив взамен крепких медных ног, на которых гоняло графа, курьи ножки в розовых тапочках, прошагало за спину Настасьи Павловны, с гордо вздернутой крышкой.
Даже не глядя на Петра Ивановича и не желая более выяснять, почему тот так настаивал на своем убеждении в ее замужестве, как не желая знать и то, что вообще господин лейб-квор сегодня пил, если ему чудились такие странные вещи, как родство Фучика и Павла Андреевича, Оболенская повернулась к Анису Виссарионовичу и сказала:
— Позвольте удалиться, дядюшка. Я слишком устала, чтобы присутствовать при выяснении вашей тайной родословной.
Клавиши Моцарта зашевелились, наигрывая каватину «Se vuol ballare, Signor Contino» из оперы «Женитьба Фигаро», что по мнению разумного, и, по всей видимости не лишенного юмора инструмента, надо полагать, весьма подходило к ситуации и служило приятным напоминанием о вечерней пробежке графа Ковалевского. Однако звук, который издавали металлические клавиши, был столь глухим и царапающим слух, что не выдержала даже привычная к подобному Настасья Павловна.
— Довольно, — строго сказала Оболенская и звук прекратился, но на смену ему пришел другой. То был возмущенно шипевший вышеупомянутый граф, о присутствии которого все успели благополучно забыть.
— Я требую объяснений, — заявил, поправляя шейный платок, Ковалевский.
Что-то едва заметно блеснуло при этом движении на его руке и Настасья Павловна инстинктивно потянулась к этому блеску, коснувшись ребра ладони Ковалевского кончиками пальцев. Где раньше она видела подобные крупицы отливающего бледным золотом порошка? Святые угодники, ну конечно же!
— Я тоже… — неосторожно пробормотала Оболенская и тут же осеклась, осознав, что забылась. Если вдруг ее подозрения были верны, озвучивать их было бы далеко не лучшей идеей. Как жаль, что она не может поделиться своей находкой с Петром Ивановичем! Как жаль, что он, стоящий от нее всего лишь в паре-тройке шагов, кажется сейчас таким далеким… а может, все это и к лучшему. Она получила прекрасный урок того, насколько вредно бывает увлечение мужчиной для душевного здоровья и для дела, и хорошенько его усвоит.
К счастью для Настасьи Павловны, Его Сиятельство не обратил никакого внимания на ее странную реплику, полностью сосредоточившись на неосторожном движении Оболенской, которое было расценено им за добрый для себя знак.
— Я знал, что вы передумаете, Настасья Павловна! — просиял граф, мгновенно забывая о том, что меньше минуты тому назад требовал каких-то объяснений. — Ах, ma cherie, вы, однако, вынудили меня изрядно поволноваться! — улыбнулся он, поймав руку Оболенской и поднося ее к губам. Она хотела было осадить его, но вздох облегчения, вырвавшийся из груди Аниса Виссарионовича, от силы которого вспорхнул вверх белой птичкой так и висящий на лбу фельдмейстера платок, заставил Настасью Павловну сдержаться. Ни к чему сейчас было усугублять недовольство Ковалевского.
— Прошу меня извинить, но теперь я вас покидаю, господа, — только и сказала Оболенская, осторожно отнимая у графа свою руку и, царственно кивнув мужчинам на прощание, повернулась к лестнице. Следом за ней потопал Моцарт, а за Моцартом, на безопасном расстоянии — упорный Ковалевский, провозгласив: «Я вас провожу, Настасья Павловна!»
Когда Фучик и Петр Иванович остались одни, ежели не считать изумленных всем произошедшим гостей, фельдмейстер подобрал с полу свой платок и вернулся к прерванному разговору:
— Так что ты там, Петя, голубчик, говорил про мое родство с Павлом Андреевичем Оболенским? Тут, должно быть, какая-то путаница. Наша семья имеет связи только с Оболенским Алексеем Михайловичем, ныне покойным супругом Настеньки. И о каких таких конфузах ты толкуешь, позволь узнать? — вопросил Анис Виссарионович, с подозрением прищурившись, точно гончая, напавшая на след.
Скрывая раздражение от того, что граф крутился возле Настасьи Павловны, и неуместную радость от ошарашившей его новости о безвременной кончине супруга Оболенской, Шульц мысленно метался с одного ответа Фучику на другой. Изыскивая те слова, что не выдадут его с головою пред дядюшкой Настасьи Павловны — в это вдруг открывшееся обстоятельство лейб-квору пока верилось с огромным трудом — Шульц покачивался с пятки на носок и хмуро оглядывал сгруппировавшихся в центре залы гостей.
Итак, факты, с которыми теперь он имел дело, были более чем ясными.
Он спутал Оболенскую с дочерью Павла Андреевича, а Настасья Павловна с радостью ему в этом подыграла. Вопрос — для чего?
Он влюбился в нее без памяти, а она все это время водила его за нос, и, судя по всему, прекрасно себя при этом чувствовала.
Дядюшка Оболенской, оказавшейся на самом деле вдовой, в свою очередь, оказался фельдмейстер ом агентства, где служил Петр Иванович. А это означало, что теперь Шульц попадет под пристальное внимание собственного начальника.
— Должно быть, путаница, Анис Виссарионович, — согласно кивнул лейб-квор, так и подбирая слова для дальнейшего ответа. — Но я безмерно рад, что все разрешилось.
«И еще более запуталось», — прибавил он мысленно, но произносить вслух этого, разумеется, не стал. Однако ж теперь он мог на совершенно законных основаниях и, не боясь замарать честь дамы, ухаживать за Настасьей Павловной, ежели, конечно, она будет не против сего.
«И ежели Ковалевский не принудит меня к брошенной перчатке и встрече на рассвете», — вновь подумалось Шульцу.
— А конфузы… Да взять хотя бы мою беседу нынче с Павлом Андреевичем. — Петр Иванович беззаботно пожал плечами, говоря сим жестом, что случай этот не стоит особого внимания. — Беседовали о Настасье Павловне, да не о той.
Он покивал для пущей убедительности, Фучик, похоже, принял его объяснения, ибо покивал следом за ним. На лице Аниса Виссарионовича отразилась печать усталости, чем Шульц и воспользовался, сообщив, что отбывает домой.
— Господин фельдмейстер, разрешите откланяться, — произнес он, замечая среди присутствующих Ковалевского, которого был крайне рад видеть. Значит, проводы Настасьи Павловны графом сильно не затянулись.
— Полно тебе, Петя, формальностями разбрасываться. Свои все, чай. Поезжай, голубчик, поезжай. А завтра жди весточку. Дело у меня к тебе будет личного характера.
В любое другое время Шульц непременно поинтересовался бы у Фучика, что за личный характер тот имел ввиду, но теперь же, когда граф выскользнул из дверей бальной залы, так и не распрощавшись с хозяином дома, времени на расспросы у лейб-квора не осталось.
Еще раз кивнув Анису Виссарионовичу и заверив его, что завтра же непременно будет по первому же зову, он бесшумной тенью проследовал за Ковалевским, намереваясь проследить, каким путем тот будет возвращаться восвояси.
Прибывши в тот вечер домой, Петр Иванович сделал то, что было ему совершенно несвойственно. Едва раздевшись и наскоро ополоснув лицо прохладной водой, подошел к буфету, извлек из него припасенную на особый случай наливку и, откупорив бутылку, отпил добрую половину прямо из горлышка.
Какого случая он ждал все то время — Шульц понял, когда покинул дом Фучика. Еще одной бессонной ночи лейб-квор бы просто не вынес, посему принял решение выпить наливки ровно столько, чтобы спать без сновидений, но завтра не опоздать в оговоренное время к Анису Виссарионовичу.
Крепкими напитками Петр Иванович не увлекался, но тут сам бог велел насладиться терпким малиновым вкусом. Лишь бы не думать больше об устах, таких же терпких, сладость которых Шульц уже испробовал и более забыть не мог. И дабы не замечать неуместную радость, что родилась в тот миг, как Фучик сообщил ему, что Настасья Павловна — вдова.
Улегшись на постели, Шульц закинул руки за голову. На губах его витала улыбка, которую он не мог сдержать. Дурман заполонил голову, понуждая Петра Ивановича перестать воспрещать себе думать об Оболенской. Как же сладостно сегодня было вновь прижимать к себе стройный девичий стан, наслаждаясь той близостью, что испепеляла несчастного лейб-квора на месте. А эти огромные доверчивые глаза, в которых плескалось неподдельное возмущение — за них можно было жизнь отдать, ежели бы того потребовали от Шульца обстоятельства.
Петр Иванович нахмурился, когда перед его слипающимися глазами встало ненавистное лицо Ковалевского. Руки сами собою сжались в кулаки, а приятная дрема начала приобретать черты приближающегося кошмара. Чего доброго еще приснится вместо светлого облика Оболенской этот хлыщ граф, которого неплохо бы вызвать на дуэль, а не драгоценные сновидения на него тратить.
После же все завертелось и закружилось — что в голове, что пред крепко смеженными веками Шульца. За ним бежало огромное пианино, раззевающее пасть, а он сам — мчался за Оболенской, что ускользала от него, двигаясь легко и бесшумно по бальной зале. Из угла в лейб-квора целился из пистоля странный человек, похожий одновременно на Ковалевского и Аниса Виссарионовича, только заместо лица у него были что-то белое, словно маска. Шульц успел разглядеть, что пальцы странного человека были сломаны и направлены вверх, будто указывали на что-то, но понять, на что именно, лейб-квор не успел. Сновидение исчезло, замещаясь крепким сном, в котором не было больше ни Настасьи Павловны, как то было ни прискорбно, ни Ковалевского с пианино, никаких иных мыслей. Только отдых — то малое, в чем так нуждался Петр Иванович в последнее время после всех треволнений.
Первое, что бросилось Шульцу в глаза, стоило ему войти в малую гостиную особняка Фучика, где уже собрались штабс-капитан, сам фельдмейстер и Настасья Павловна, была обширная, во весь стол, карта, расстеленная пред склонившимися над нею людьми. Сердце лейб-квора забилось чаще, когда Оболенская подняла голову на звук открывшейся двери и встретилась с ним глазами. В них не было того возмущения, которое он в полной мере заслужил вчера, но почудилось что-то иное, что Шульц принял за радость от того, что она вновь лицезреет его перед собою.
Но вот Настасья Павловна опустила глаза, и у Шульца мелькнуло сомнение в своей правоте. Вчерашний порыв вылечиться от бессонницы наливкою, лишил его возможности подедуктировать перед сном. Посему сейчас он не мог даже предположить, чего именно следует ожидать от Оболенской.
— Петя, прибыл! — озвучил очевидное Фучик, махнувши ему рукою, чтобы он подошел к столу. — Заждались уж.
Кивнув штабс-капитану, Шульц приблизился к Настасье Павловне, вставая подле нее, и сделал глубокий вдох, когда до обоняния его донесся тонкий аромат духов Оболенской.
— Что же вы, Настасья Павловна, и словечка мне не скажете? — поинтересовался почти неслышно, чуть склонившись к ее уху. — Признаться, я сам не свой после вчерашней нашей беседы.
Оболенская промолчала, лишь только то ли хмыкнула, то ли кашлянула, указывая на карту.
— Дядюшка, говорите, остановка после завтрашнего отправления из Шулербурга будет только одна?
— Одна, да. Аккурат вот здесь.
Фучик указал на карте какое-то место, на которое Петр Иванович посмотрел невидящим взглядом. Пред ним раскинулась огромная, во весь дубовый стол, карта Российской Империи, на которой была начертана красная линия, ведущая зигзагом с юга на север.
— Что это? — поинтересовался Шульц, покоробленный нарочитым безразличием Оболенской. Дело превыше всего, а он, как безусый юнец не видит ничего далее юбки женщины, которая от него нынче даже нос воротит.
— Это, Петя, путь следования дирижабля Александра Благословенного, что отправился нынче утром из Екатеринодара, а завтра же утречком прибудет в Шулербург.
Анис Виссарионович потер руки, как делал то всегда, когда считал, что все происходит именно так, как должно, но Шульц, ожидающий, когда ему кто-нибудь объяснит, зачем его вызвали ни свет, ни заря в дом фельдмейстера, ровным счетом ничего не понимал.