И Вера вспомнила, что Валентин рассказывал как-то о полосатом поросенке, которого встретил в этом же лесу… А ведь если у кабанов поросята, они опасней всего. Они агрессивны… Это каждый знает. Но Инна не поверила в кабана. Неужели он может рычать как хищник, — недоверчиво протянула она. Но тут же воодушевилась: — Кабан лучше, чем барс! Он не умеет лазить по деревьям!
Наконец, они с Линой улыбнулись, глядя на Веру, все еще держащую наперевес свою дубинку гнилым корнем вперед. Как только оно держалось стоймя…
— Мне его будто кто подсунул, — проговорила Вера, качнув стволиком. — Смотрите, все кругом зеленые… А это… — Она еще не могла засмеяться, хоть и понимала, что выглядит комично со своим деревом…
— Что он все-таки хотел сказать, — задумчиво проговорила Инна, как бы предлагая тему для беседы. — Что он сейчас нас съест? Или просил не останавливаться, следовать дальше?
— Но мы и так не останавливались. Мы следовали, — заметила Лина. — Шли себе кроткие и робкие. Помалкивали…
И вдруг в ее глазах вспыхнула догадка.
— А-а… — протянула она. А вслед за ней и Вера:
— А-а…
Она тоже догадалась: в том-то все и дело, что они шли тихо! И этот зверь увидел или почуял их уже близко, опасно близко от себя. Ведь услышав человека, звери уходят. От греха подальше. А этот не успел. И испугался. Ему ничего не оставалось, как зарычать.
Лина и Вера объяснили это Инне, и теперь наперебой заговорили все трое, решая, как же теперь поступить: идти ли дальше, вернуться ли назад. Ведь если идти назад, то там — зверь. Опять идти мимо него?! И потом… Позор, если мы вернемся, не пройдя перевал. Но боже мой, кому какое дело до нас в пансионате! Там и не знают, что мы пошли… Простите, а Валентин? Ох, этого Валентина надо посрамить!
Наконец, они посмеялись дрожащим слабеньким смехом. Теперь догадалась, что делать, Инна:
— Хватит дебатов. Мы будем поступать, как он! Нет, не Валентин, а зверь: мы тоже будем издавать крики!
И вот теперь возник настоящий смех. Смех, который, начавшись, грозит не кончиться. Спазмами сводило животы. Слезы текли по щекам. Они омывались, очищались смехом, все поняв про зверя. Все поняв про себя.
— Вот… если б так… тогда… хохотали… ни один кабан… не хрюкнул бы… — еле промолвила сквозь смех Вера. Ее слова вызвали новый взрыв…
— Да… Но все время… всю дорогу… хохотать невозможно! — всхлипнула Лина, утирая глаза платочком. — Так же, кстати, Инна, как и… из… давать… крики…
Наконец, они стихли. Просто от изнеможения. Инна продолжила тему:
— Ты права, Лина. Издавать крики все время — это трудно. Но можно с перерывом, по очереди. — Вот, Валя, — стараясь говорить громко, она повернулась к тропе, — видите, что случилось с нами… — Но голос ее был слаб от смеха и жалостно прерывался всхлипами. — Вы нас… бросили… Валя! А зверь… он тут как тут…
Однако все воодушевились, и, крича, какой плохой человек Валя, они двинулись на свою тропу, стараясь, однако, обойти стороной, по лесу, рычащее место. Вера не бросила свое дерево, оно было легким, сухим, но все-таки хоть какое — оружие. Инна тоже подобрала толстую палку. Только Лина на вооружилась.
Шли на дрожащих, подгибающихся ногах, ослабев от страха и смеха. Смех волнами еще накатывал то на одну, то на другую. Но они продолжали, как могли, обличать Валентина, пока Лина не выдержала.
— Ой, хватит! — помахала она рукой. — Очень жалобно все это звучит! Пискляво, тонко. Стыдно! Всем зверям, даже зайцам, понятно, как нам страшно. Давайте лучше петь.
— Пе-еть?! Ты что, издеваешься? Да у меня и слуха нет! Ты знаешь это! — обиделась Инна. Но Лина сурово посмотрела на нее:
— Ничего. Споешь как-нибудь. Не в Большом театре. Все приличнее, чем ваши жалобные стоны…
Но и с песнями вышел конфуз.
— «Давайте петь, давайте петь», — упрекала подругу Инна. — А что петь, ты придумала?
— Сейчас, сейчас. Вот, вспомнила… «Отцвели уж давно хризантемы в саду…»
— Да, — заметила Инна ядовито, — это просто находка для марша по горам! Горный марш — «Хризантемы в саду»!
Тут Вера, которой показалась здравой Линина мысль о пении, вспомнила «Орленка». Обрадовалась: марш! И завела слегка дрожащим голоском. Подхватили с энтузиазмом. Но уже на второй фразе смущенно осеклись, замолчали, пряча глаза друг от друга: все-таки стыдились своего суеверного страха… «…Не хочется думать о смерти, поверь мне, в семнадцать мальчишеских лет…»
— Нет, здесь такое не стоит, — сказала Инна. Но именно «такое» и пошло подряд: какую бы ни начинали маршевую песню, натыкались на смерть…
«Мы шли сквозь грохот канонады, мы смерти смотрели в лицо…»
«Смело мы в бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это!»
«Голова обвязана, кровь на рукаве…»
«В степи под Херсоном высокие травы, в степи под Херсоном — курган… Лежит под курганом…»
— Ой, да что ж это, — недоумевала Вера. — Слушайте, девушки, так ведь это все мои песни! Советские… Из школы память… У вас же должны быть другие! Вспоминайте же.
Но девушки ничего не могли вспомнить, кроме «Там вдали, за рекой…». Опять о том же.
— Но это тоже моя! — возмутилась Вера.
А подходили они тем временем к неприятному месту. Справа от тропы густокудрявый молодой дубняк вдруг кончился, и открылась за ним довольно широкая низина. Крымское солнце над ней торжествовало во всей своей силе, вытягивая из сырой, подтопленной здесь ручьем земли могучие, выше человеческого роста, лопухи. Не такие, как у нас, репьевые, а круглые, похожие на листья гигантского просвирника. А еще больше походили они на японские зонтики — они площе, чем листья просвирника, у которых вороночка возле черенка.
Под такими зонтами могло бы укрыться целое кабанье стадо вперемежку с барсами…. Было жутко вступить в эти непроницаемые травяные джунгли. Но когда женщины остановились и невольно замолчали, собираясь с духом, тишина и равнодушный покой окружающего подстегнули их сильнее явной угрозы, и, не сговариваясь, они громко и дружно запели «Смело, товарищи, в но-о-гу» и зашагали в такт маршу. Не сбиваясь пели, пока пересекали низину. А ведь каждая знала, что это похоронный марш, хоть и революционный. Но уж тут было не до тонкостей.
Зато после низины лес, как бы в награду им за мужество, переменил обличье. Тропа пошла вверх от низины, из распадка, да круто взялась, стала жесткой, каменистой — уж не отмостка генуэзцев, а сама скала держала ее, и вокруг все просветлело, исчезли сумрак и сырость: тут начинался старый лес с деревьями высокими, стоящими редко. Взгляд между ними проникал далеко вглубь, не упирался в непроглядь. Стало куда веселей. Хотя и здесь, на свету, земля, укрытая слоем старой латунно-серого цвета листвы, не радовала ни цветком, ни былинкой.
Женщины снова примолкли, до боли в глазах вглядываясь в лесную, пестрящую стволами даль, представляя себе, как помчится на них с горы литое кабанье стадо во главе с секачом, выставившим на полметра вперед свои желтые клыки. Дубы, старые дубы здесь росли, сыпали желудями — кабаньей радостью.
Петь, правда, пытались, но на подъеме вверх не хватало дыхания. Вере пришлось остановиться, чтобы перевести дух.
— Э-э, нет… Не идет, ребята… Давайте лучше просто разговаривать. Рассказывать. Ну что-нибудь. Истории. Только не страшные. Приятные такие… И — погромче.
— Ну да, чтобы зверь слышал, — кивнула Инна и тут же начала, громко и раздельно выговаривая слова, будто называя тему на школьном уроке: — Как мы с Линой ездили в Финляндию.
Лина так же громко и раздельно подхватила:
— Да, в Финляндию. И это было действительно очень приятно.
На этом рассказ о Финляндии закончился. Вера подождала, подождала и тоже сделала громкое и четкое заявление:
— Да! Нам со зверем исключительно интересно! Правда же, зверь?
Девушки засмеялись. Потом Лина серьезно объяснила:
— Наверное, мы с Инной выбираем самое-самое приятное. А это трудно сразу выбрать… Знаешь, Инна, наверное, вот что… Мне кажется, эта страна достигла дизайнерского совершенства. Вся, до последнего своего кусочка. Мебель, одежда, архитектура… Ну вся: село, город, хутор. Особенно деревянные постройки… Даже сам пейзаж…
— Нет, Лина, это еще не самое прекрасное и приятное, — вкрадчиво, словно бы исподволь подбираясь к главному приятству, сказала Инна. — А самое приятное вот что: там, в Финляндии, очень хорошо быть женщиной. — И, повысив голос: — Зверь, ты слышишь меня? Мало того что чувствуешь себя женщиной, убеждаешься, что это — хорошо!
Глаза ее блеснули зеленым русалочьим огнем, искоса, лукаво она глянула на Веру. Любуясь ею, Вера засмеялась:
— А ведь это тоже признак экологической и дизайнерской грамотности, — заметила она, — но таким девчатам, как вы с Линой, я думаю, экология везде благоприятствует!
— Если вы намекаете, что мы с Линой исключительно хороши собой, — пропела Инна сладким голоском, — то уверяю вас: какими дома были, такими и туда въехали. Но вот — ощутили разницу! Как бы это объяснить… Наверное, вот что: там ты прежде всего — женщина. Потом уж все остальное: молодость, красота, профессия… И это в порядке вещей, это никак не подчеркивается. Да вот вам. — И она повела рукой — широкий полукруг, очерченный ею, демонстрировал удачно найденный пример: — Разве там могло бы произойти с нами такое? Мы бы попросили какого-нибудь их Валентина проводить нас, а он бы убежал!
— Ну-ну, Инна, — улыбнулась Лина, — и у нас не все Валентины. Разве сделал бы так твой Слава… Бросил бы нас…
— Нас, — подчеркнула Инна голосом, — нет. А других… — протянула она с сомнением, но тут же и рассмеялась легко: — И других бы нет. Не бросил.
Вера невольно напряглась: боялась она разговоров о «личном». Всякий раз она убеждалась при таких разговорах: нет срока давности ее собственной беде. А долго мы продержались, до сих пор ни словечком не обмолвились о своем семейном. Вот впервые сказано «твой Слава» при ней, посторонней. И как раз потому, что ей не хотелось говорить об этом, она побоялась оказаться неучтивой в глазах спутниц, не поддержав начавшийся разговор. И спросила, обреченно помогая развить опарную тему:
— Слава — это муж?
И услышала: «Жених».
— Вечный жених. Старый, старый. Долговечный. Но такой хороший. Надежный. Как все финские мужчины, вместе взятые. Да еще и со всем их дизайном!
— Хорошо говоришь, — негромко промолвила Лина. Сказала явно лишь для подруги и, очевидно, с неким особенным значением, понятным лишь им двоим.
А Вера еще пуще забоялась чужой тайны и заругала себя, что спросила про Славу. Но разговор неожиданно прервался… И, разговаривая, они ни на секунду не отвлекались от дела: всматривались, вслушивались… За поворотом тропы Вера первой заметила остро затесанную макушку межевого столбика…
— Ур-ра-а! Столбик тридцать пять! Ур-ра! Видите, он не обманывал! — Она бежала к столбику, еще не видя на нем никаких цифр, но почему-то уверенная — тот самый.
Девушки мчались следом. Да, это был столбик 35. Правда, не красный, красным суриком были намалеваны цифры. Он, казалось, приветливо и весело смотрел на них из травы, густо росшей вокруг него.
— Так, — сказала Вера, вынимая из полиэтиленового пакета бумажку с Валентиновым планом (еще в пакете лежала булочка и немного черешни), — мы идем точно по плану. Сейчас нам идти прямо, без поворотов до следующего столбика. Там мы разворачиваемся и идем себе навстречу. И скоро увидим море, залив, просторы с высоты птичьего полета. Ура и ура!
— Ох, неужели скоро свет увидим. — Инна так вся и потянулась в предвкушении. И Вера тоже вдруг почувствовала, как стосковалась она по вольному горизонту, по просторам… Чтоб во все стороны было далеко видно. Казалось, целую вечность они в лесу… Но часы показывали всего около десяти утра.
Уверенно и весело зашагали они по тропе, ставшей здесь, прямо как на Валентиновом плане, прямой и широкой. Древняя отмостка виднелась отчетливо. Донимала только крутизна подъема, даже разговаривать сделалось трудно. Дышали изо всех сил. Особенно Вера. Теперь впереди шла Инна. Лина поджидала Веру, когда та останавливалась, чтобы унять сердце, отдышаться. Но и у самой Лины от подъема и все сгущавшегося душноватого тепла на верхней губе и на носу выступили бисеринки пота, а щеки раскраснелись. Вере бросить бы свою дубинку, надоела она ей, тяжестью налилась, руку оттягивала, но не решалась Вера: мало ли что будет… Зато во время передышек палка помогала: наваливаясь на нее, Вера отдыхала.
А день набирал силы и звону. Горячее, ярче дрожали полосы и пятна света на стволах и ветках, и лес подобрел к путницам, перестал дичиться, оживал на глазах. Гуще высыпала трава на обочине тропки, кое-где среди деревьев появились кусты, смягчая, растушевывая зеленью седые стволы. Ярко вспыхивали, попадая в полосы света, жуки и всевозможные мухи и мошки. Сам воздух ожил — очнулись в нем запахи свежей травы, листовой прели с терпким привкусом дубовой коры. И вот подала голос кукушка — откуда-то очень издалека. И сразу отозвалась ей невидимая за поворотом Инна:
— Только не вздумайте считать, а то вдруг смолкнет!
— Не будем! — весело крикнула Вера.
— Лина промолчала. Лицо ее замкнулось, взгляд ушел куда-то — в себя ли, в иную ли какую даль… Она тихонько проговорила:
— Кукушка, кукушка, лесная пичужка…
Ничего-то не знали они друг о друге. Ровным счетом ничего.
Раза два-три их тропа разветвлялась, чего не было раньше и о чем Валентин не поминал. Всякий раз они уверенно выбирали ту, где проступал камень. Однако настораживались… Но вот их тропа, взлетев на особенно крутой, хоть и короткий подъем — ни дать ни взять капитанский мостик, — вынесла их на приветливую круглую полянку. Впрямь — мостик: ровнехонькая площадка. Полянка — красавица: вся в траве, в цветах, вся в солнце, отрада, а не полянка. Но она-то и преподнесла им как на расписном блестящем подносе… распутье: три дороги, три пути звали их отсюда в три разные стороны. Тропа, по которой они сюда вышли, продолжалась, минуя полянку, по правой ее стороне. Но от нее отделялась и вела по диагонали влево вторая, такая же отчетливая, хорошо утоптанная, а главное, тоже кое-где посвечивающая белым известняком. Третья, хоть и затравевшая, но тоже ясно видимая, поворачивала почти назад, под острым углом к их прежней дороге. А ведь именно о таком резком развороте назад толковал им Валентин! Да, но здесь не было межевого столбика под цифрой 35!.. Столбика не было — зато над распутьем торчал столбище, вроде телеграфного. Мало этого: на столбе красовалась роскошная картина, писанная маслом по внушительному листу жести: стройная светло-палевая олениха с прелестным большеглазым олененком, прижавшимся к ее боку, взирала на путников умоляющим влажным взором. А под копытами матери и дитяти грозные жирно-черные буквы гласили: «Граждане! Хозяевами будьте в лесу! Охраняйте деревья, животных и птиц — леса красу!» Потрясенные, взирали путешественницы на этот невероятный сюрприз, на эту высокохудожественную наглядную агитацию, вознесенную над распутьем. Сквозь вихрь всяких необязательных мыслей и соображений по поводу, например, несоответствия грозно-грубых букв и нежных оленьих глаз, по поводу вообще-то неплохой живописи неведомого художника и сомнительной надобности ее в этом глухом уголке леса пробивалась и брала верх одна неприятная мысль: не мог Валентин, проходивший по этой полянке, не запомнить ее. Не заметить. А заметив и запомнив, не сказать им. Какие-то маленькие столбушки 35 заметил, а эту живопись, это произведение лесного искусства пропустил без внимания? Такого быть не могло. Значит… Значит, они заблудились.
Вере было стыдно поднять глаза на спутниц. И все молчали. Вера понимала, что решения ждут от нее. Не говоря ни слова, опустив голову, как виноватая, она пошла вверх по правой тропе. Подруги так же безмолвно следовали за ней.
Сразу после распутья все вокруг снова изменилось. Пригас свет дня. Исчезли мухи и жуки, живое их мелькание. Поднявшись от светлой полянки на крутизну, женщины попали совсем в иной лес. Он походил на декорации к какому-нибудь сказочному спектаклю про заколдованную страну. Наверное, это был очень старый лес. Совсем не плотные, а, наоборот, изреженные его рати надвигались на тропу слева из-за косогора. Им снизу, с тропы, хорошо видно, как круглится косогор, словно поверхность гигантского глобуса, и оттуда показываются темно-кудрявые верхушки старых дубов, потом появляются стволы, все вырастая, вытягиваясь, пока не станут в полный рост, впрочем не особенно высокий. Деревья тут были как на подбор: видимо, одного возраста, одинаковые и по высоте, и по толщине стволов, и даже по их цвету. Черные, словно обугленные, лишенные сучков стволы держали плотно сбитые кроны высоко над землей… Какие все же странные эти дубы: их кроны были какие-то грибообразные — широкие и плоские… Так что хоть и редко стояли деревья, их ветки смыкались вверху в сплошной полог. Свет, процеженный сквозь плотный фильтр, становился зеленым, колдовским. Земля же под деревьями была чисто прибрана: ни травы, ни кустов, ни валежника. Казалось, над этим местом и солнца нет: не было теней в его зеленых сумерках. Невольно женщин охватило тоскливое чувство суеверного страха. Даже прямая тропа, широкая, как хорошо наезженная дорога, сухая и серая, круто ведущая вверх, казалась неправдоподобной, придуманной кем-то. Дышать было трудно не только от подъема, но и от этого теснящего сердце чувства. У Веры оно колотилось в самом горле, ноги слабели, в висках стучало, но она не позволяла себе остановиться ни на минуту. Ей мерещилось, что вот сейчас из-за косогора, или, напротив, совсем рядом, или в одном из туманно-зеленых прогалов между черными стволами бесшумно возникнет нечто ужасное, пугающее своей нереальностью. Живые настоящие кабаны, помчись они с косогора прямо на нее, наверное, только бы взбодрили ее сейчас, оживив колдовскую эту дубраву. Вдруг Вера услышала голос Лины, идущей впереди: