— Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…
Вера из-за одышки не могла ответить ей, отозваться. Не поддержанные ничьим живым голосом слова Лины растворились в тишине леса, и показалось Вере, что не Лина сказала, а сами собой возникли в неживом воздухе торжественные слова. А может, в ее собственной голове… Силы и дыхание кончались. Подъем безжалостно круто, все круче, вставал перед ними… Но крутизна говорила и о том, что сейчас они должны выскочить на вершину. Только эта надежда давала сил передвигать ноги… И вот живой водой окатил их ликующий крик Инны, далеко уже опередившей подруг:
— Свет! Свет! Вершина!
Лес-фокусник! Он менял свои декорации вдруг, без всяких переходов: плечом к плечу с таинственным сумрачным старцем стоял молодой лес-подросток. Ну юноша… Тонкоствольный, частый-частый. Веселый — весь пронизанный солнцем. А тут, где он начинался, светилась небольшая прогалина, она-то и манила светом. Из-за нее Инне и показалось, что впереди простор, открытое место. Открытое место, однако, тут же и замыкалось в себе, среди непролазно частого дубняка. Но хоть страх остался позади.
Поняв, что ни обзору, ни простору здесь они не увидят, даже если это и в самом деле какая-то вершина, — лес закрывал обзор — они бросились искать столбик, болотце, осоку. Они ползали в траве среди веселых колокольчиков, кашки, алой смолки… Удалось точно понять лишь одно: широкая, плотно утоптанная дорога, доставившая их сюда, исчезла на этой поляне бесследно… Растворилась в траве и цветах. Вера, сделав немалое волевое усилие, вернулась к месту, откуда они вышли на поляну, убедиться, что та дорога есть… Дорога была. Но Вера не удивилась бы, если б ее не оказалось. Кто это так издевался над ними? Куда могла деваться дорога? И что это за дорога, ведущая в никуда?
— Это просто такое явление природы, еще не описанное учеными, — тоненьким голоском пропела Инна и по очереди заглянула в глаза спутницам: — Вы тоже не видите продолжения дороги или это мне мерещится, что его нет?
— Только давайте не будем считать, что мы заблудились, — хмуро глядя в сторону, попросила Вера. — Есть еще две тропы. Посмотрим их. Пока дорога под ногой — не заблудились…
— Вера, — сказала Лина ласково и опустила невесомую руку на ее плечо, — да не переживайте вы. Не надо считать себя виноватой. Я вижу, что вы так считаете. Но вы же совершенно тут ни при чем! — И рука ее слегка сжала Верино плечо.
— Да господи, прекрасно себе гуляем! — воскликнула Инна. — Воздухом дышим! М-мм, какой воздух!
У Веры же все равно в носу щекотало от обиды: по нарисованному плану и то не туда завела…
— Ладно! — Она вздохнула прерывисто и еще раз окинула взглядом закрытое пространство поляны. Показалось ей, что справа, в дальнем углу, словно бы выход есть, что-то вроде впадинки, вмятинки в густоте молодых деревьев. Но ведь они и там ползали, искали тропу…. Не было там ее.
…Словно в тяжелое прошлое нырнули они снова в сумрак Дантова леса…
Одно хорошо: теперь дорога бежала под гору. И они бежали… Быстро достигнув поляны с распутьем и оленями, не замедляя бега, бросились вниз по левой тропке, с лихорадочной радостью чувствуя под ногой глыбины генуэзских булыжин. Вот и ручей перебежал тропу. Чуть ниже снова вернулся и теперь бежал прямо по ней… Только очень уж споро эта тропка забирала вниз. Вниз и левее. А Старый город, он должен быть восточнее — правее… Но ведь дороги в горах петляют. Серпантинят. Повернет еще и эта куда надо…
Здесь тоже стоял старый лес. Но не было в нем жути, которой заморочила их верхняя дубрава. Тут даже и березы попадались. Длинные, хлыстообразные, с разлохмаченной, какой-то нечистой корой. Между зыбких, изреженных верхушек плутала паутина солнечных лучей; от вершины одного до подножия другого дерева повисали прозрачно-пыльные кулисы света; рвались, цепляясь за неровности стволов, ветки кустов, — не достигали земли.
А тропа с ручьем на глазах расползалась вширь, превращалась в топкое грязное место, напоминавшее истоптанный скотиной двор. Вера вглядывалась в глубокие четкие треугольные дырки, которыми пестрела грязь. И поняла: это ж кабаньи следы! Здесь кабанье лежбище! Вспомнилось где-то читанное: в жару кабаны обожают понежиться в болотинах, в грязи у ручьев. Самое время, глянула она на часы, половина второго… Самая жара… Хорошо, если уже были и ушли… А если еще не пришли? Она огляделась, прислушалась: тишина-а-а… Медленно, словно гуляя в парке, приближались Инна и Лина, светлея одеждами среди стволов. Незачем им дальше со мной идти, решила Вера. Ясно, что не та тропа. Валентин не проходил такого места. Лишь для очистки совести следовало пройти по этой грязной дорожке, посмотреть, куда она денется. Она посоветовала девушкам вернуться к оленихе и подождать ее там. Они легко согласились.
…Идти далеко Вере не пришлось. Вскоре за кабаньим лежбищем там пошло чуть вверх, тропа просохла и — исчезла. Исчезла мокрота, исчезла и она сама. Ну ручей, допустим, весь проглотила рыхлая земля, там, на лежбище, и далеко бежать ему уже сил не хватило. Но куда впиталась сама тропа с каменной отмосткой? Вопрос был чисто риторическим. Вера и не пыталась отвечать на него. Так здесь принято. Явление такое. Чисто природное. Она все-таки пошла дальше. Деревья стояли редко, даль просматривалась, даже словно бы пустота светилась впереди. А вдруг там край леса… Селение… Но пустота и была пустотой — над огромным широченным оврагом. Или карьером. Видно, когда-то отсюда брали глину. На противоположном отвесном краю карьера плотной стеной стоял лес. Так с куском леса и выковыряли, подумала Вера, представив себе, как столовым ножом, только гигантской величины, некто вырезает кусок земли вместе с лесом. Ей понравилось это словечко: некто… Интересно… Может, этот некто убирает и тропы с их пути…
…Наверное, она долго стояла так на отвесном краю оврага-карьера, таком же ровно отвесном, как и тот, напротив. До тех пор стояла, пока повеявший в лицо ветерок не донес до нее запах падали. Ознобно повело плечи: показалось, что вместе с вонью разложения из оврага поднимается неясная угроза. Раз неясная, значит, страшная. Вера заглянула вниз: под самой стенкой желтоватой, светлой глины увидела старое кострище — обугленные головешки да пара ржавых консервных жестянок. Вера поняла, что охотней встретилась бы с кабаном, чем с человеком. В таком-то месте… Как-то связалось у нее это кострище, размытое дождями, с запахом падали. Хорошо, что девчат там оставила. Ей стало привычно одиноко в своей ответственности за близких. Привела людей… А лес-то… То и дело грозит… Теперь вот еще падаль какая-то… Она тихо побрела назад, даже не глядя по сторонам, чувствуя, как знакомо холодит спину… И вздрогнула, когда мелькнуло в стороне слева что-то непривычно белое. Обернулась: ее девушки стояли чуть выше по склону, над самым кабаньим лежбищем, смотрели на нее. Полагая, что они давно уже возле оленихи под защитой ее кроткого взора, Вера созерцала их тупо, не понимая, как это получилось… Девушки двинулись к ней. Она смотрела, как они шли, немыслимо прекрасно преображая этот выморочный лес…
— Почему не ушли туда?
— Нам одним было страшно! — тоном балованной девочки ответила лукавая Инна.
Горячо толкнулось Верино сердце. Не зная, как выразить девчатам свою благодарность за их заботу о ней, за то, что они такие… такие… Вера задергалась, засуетилась, еще больше взлохматила свои волосы, замотав головой, приговаривая:
— Ну и ну! И что за отряд — никакой дисциплины! Я на них надеюсь, а они?! А знаете ли вы, что мы последний раз ели вчера в семь вечера? А сейчас уже третий! — И радостно рассмеялась. Инна с ней вместе. Лина улыбнулась, глядя на них.
— И с собой ничего не взяли, — сказала Инна.
— Взяли! — Вера тряхнула своим пакетом. — Вот! Две булки и черешня. Так что пойдемте к оленихе и устроим привал.
Все-таки, прежде чем пообедать, они исследовали третий путь. Эта тропа, круто сбегая вниз среди густой травы, не долго морочила их: исчезла, растворилась, как тут у них в лесу принято. Узелок-распутье у ног оленихи скреплял три оборванные стежки…
Вернувшись к оленихе, они наконец уселись, вытянув перед собой ноги, как крестьянки на полуденном отдыхе в поле, и принялись за обед. Не так хотелось есть, как пить. Радовались, что черешня оказалась такой крупной — сочной. Разбросали ее косточки вокруг: вот приедем лет через двадцать пять, а здесь черешневая роща!
Поев, они все сидели. Не хотелось двигаться. Да и неизвестно теперь, куда двигаться… А тут солнце светило, трава была мягкой, уютно гудели жуки и осы. Так было хорошо расслабиться и ни о чем не думать.
— Ох, как дома! — сказала Вера, совсем вытягиваясь на траве и закинув руки за голову. Но Инна не позволила ей долго нежиться. Словно бы отвечая на Верино «как дома», она проговорила ворчливо:
— Париж-то Париж, но ке фер? Фер-то ке? Вот, Вера, как сказал один белогвардейский генерал-эмигрант, озирая город Париж с высоты Эйфелевой башни.
Лина, улыбаясь, посмотрела на Веру.
— Верочка, Инна цитирует одну нашу старую писательницу, Тэффи. «Ке фер» — это по-французски «что делать?».
— Да, по-французски это как-то нежнее, — проговорила Вера. Не знала она такой писательницы. — В самом деле, смешно… «Фер-то ке»… — Но она так и не улыбнулась.
— Так ке? — настаивала безжалостно Инна.
— А идти, — пожала плечами Лина и, поднявшись на ноги, сладко потянулась, закинув руки за голову.
Наверное, от этой подступившей к горлу необходимости Вера наконец рассталась с трусливой надеждой все-таки найти ту, Валентинову, верную, ведущую прямо к цели, тропу. И тут же, как ответ на задачу, вспыхнуло в Вериной памяти видение маленькой верхней поляны, где исчезла главная их дорожка. Вера вспомнила уголок поляны, где померещился ей вход в молодой дубовый лесок. Да, там не было тропы, но направление! Правый верхний угол поляны — это северо-восток. В той стороне и лежит Старый город. Туда и следует идти. Чтобы солнце светило им слева и чуть сзади, за левое ухо. Солнце — вот оно. Уши у всех на месте. Земля — держит. Так чего ж не идти?
…Больше они не думали ни о Валентине, ни о столбике 35, ни о коварных здешних тропах. Они начинали самостоятельную жизнь. И никто из них даже не подумал, что еще есть возможность просто вернуться домой, пока они на тропе. Они выбрали направление.
Наверное, это и было самое важное. Теперь и под полог Дантова леса вошли они хоть и смиренно, но без страха. По сторонам посматривали, приглядывались к зеленому сумраку меж черных стволов, но уже не тратили на это всех сил души. Так горожанин на улицах с напряженным движением смотрит направо-налево, не отвлекаясь от своих мыслей совсем о другом.
Вера уже не боялась останавливаться, чтоб передохнуть, и Лина поджидала ее спокойно. Она и заговорила во время очередной остановки, и так естественно, будто уже давно беседует об этом с Верой.
— Третий раз здесь проходим, и каждый раз для меня это, — она повела взглядом вокруг, — как моя теперешняя жизнь: не то жизнь, не то сон с открытыми глазами. И кажется: еще немного — и я увижу Алешу. Что, может быть, и я уже там, где он…. Только вот почему-то вы с Инной со мной. Вот если б остаться тут одной, подождать — и он придет. Сколько раз видела это во сне. Не этот лес, понятно… А что жду его в условленном месте. Приходит. И я к нему бегу. Но вглядываюсь, а это — не он… Потому и здесь боюсь остаться: придет, а окажется — не он, кто-то другой. Наяву такого не пережить. Правда ведь… — Она вроде спросила, но без вопросительной интонации. — Если б сразу умереть от страха, тогда пусть бы. Но вдруг только сойдешь с ума. Боюсь ужаса этого превращения. Из своего — в чужого…
Вера с первого же упоминания «Алеши» поняла: Лина говорит об умершем. О любимом. Мысленно вскрикнула: «Господи… Молодая какая… Красивая… Да что же это…» Но каждое следующее признание Лины возвращало ее к своему, к себе, сближая ее с Линой — куда уж ближе? — и разводя: «А у тебя этого не будет. У тебя нет прошлого». И когда она спросила Лину, давно ли это случилось, голос ее был обычным. Твердым. Однако ответ: «Давно и внезапно. Шел и упал. Просто шел и упал» — она повторила слабым эхом: «Давно и внезапно…» Они помолчали, словно над свежей могилой. И лес разнес их молчание, прибавил к своему сумраку.
— Пойдемте, Вера. Где там наша Инночка…
— Вам хотелось умереть? — спросила Вера.
— Да. Вернее, жить не хотелось.
— А потом? Теперь? — Вера спрашивала быстро и сухо, как врач, которому хорошо известны симптомы болезни.
— Живу, видите… Даже смеюсь. Но сегодня, как в первые дни.
— Как в первые дни, — снова эхом откликнулась Вера.
— Нет, не совсем так. А будто смотрю с высоты на себя в те первые дни. Вижу, как она мучается. Но сама той боли уже не чувствую. Только печаль. Беспросветную. Кажется, уж лучше бы та боль. По живому… Знаете, Вера, от той, тогдашней, боли, от невозможности понять, что произошло, мне иной раз казалось: да неправда это! Жив Алеша! На секунду, меньше — вот так покажется. Когда опомнюсь, еще невыносимей… А теперь вот думаю: если б не те секунды, да и не секунды, наверное, доли секунды, миги, я бы, наверное, не выдержала. Ведь в тот миг миража будто вынырнешь, глотнешь воздуха, как… — Линин голос просветлел улыбкой, она улыбнулась, говоря, — как дельфин… И опять мрак…
Вера молчала, и Лина кивнула:
— Да, наверное, это вам непонятно: верить, что жив, когда знаешь, что его нет… Но ведь это миг, это как забытье… — Лина словно просила Веру поверить ей.
Вера проговорила как могла мягко:
— Не надо мне объяснять, Лина. Я сама знаю про это.
— Ой, простите, — даже остановилась Лина… — И вы… И у вас…
— У меня попроще: просто ушел к другой.
— Но вы спросили у меня, хотела ли я умереть, будто и это по себе знаете. Знали… — извинилась Лина.
Идти было трудно по крутому подъему. Обе тяжело дышали. Говорили прерывисто. Вера кивнула:
— Ага. И это по себе. Хотела… Даже пыталась… Но не стала… — Теперь настал черед Лины задавать быстрые, точные вопросы.
— Из — за детей? Из-за мамы?
— Ох… Остановимся немного… Я скажу… — И она остановилась, почти повиснув на своей палке-дубинке, опираясь на нее обеими руками и навалившись на них грудью. — Нет, Лина. Не из-за детей. Выросли бы без меня. Да и папа с мамой были тогда еще живы. Конечно, о маме думала. Больнее, чем о детях. А все же о себе… Представила себе, что меня нет. И поняла: вот тогда буду совсем беззащитна. Перед любой неправдой. Вот тогда все бы досталось ему: дочери… память… Мог бы рассказывать им обо мне все, что угодно… О нашей жизни. Поняла: никак нельзя мне уходить. Как жила? Я себе говорила: ну, еще денек. Потом еще… Потом — еще… По деньку жила. — Вера прислушалась к себе, правильно ли объясняет, и кивнула, довольная: правильно. И засмеялась. — Меня гордость заела! Тогда я и в институт поступила. Жила бы за любимым мужем, так и осталась бы неученая, с одной десятилеткой. Семь лет пришлось учиться. Потому что с перерывами. Болела часто. Теперь вот сердце: видите, как пыхчу…
Теперь Лина остановилась и во все глаза смотрела на немолодую женщину, невысокую, самую обыкновенную, которая враз сравнялась с ней судьбой и говорит на тайном ее языке, — так перевела для себя Вера по-новому блеснувший взгляд Лины. Отвлеченный грустный взгляд ее, тонувший безответно в зеленых лесных сумерках, теперь зажегся интересом к чужой жизни. Вере стало даже неловко за то, что вызвала такое внимание к своей особе.
— Да полно, Лина! Какой я там молодец… Дочки же у меня. И все мы, женщины, по душе своей одинаковы. Если только не врать на себя. А по-честному…
— Да нет, — возразила Лине задумчиво, — я сникла, когда одна осталась. И тоже — с сыном… Да, точно, как вы и говорите, перетаскивала себя за шиворот изо дня в день. Но работать не могла. Я тогда работала в издательстве художественной литературы. Переводами занималась, переводной литературой. И — ушла… Инна уж меня потом приспособила к технике. Пристроила на этот комбинат. Технические переводы еще могла делать, чисто механически. Вот если б тогда мне с вами встретиться…