— Да, — сказал я, — ничего не поделаешь. Угораздило же их… Только надо, чтобы собрались все. Иначе снова отстроят.
Мы едва дождались вечера. Когда потускнела долгая заря, от луговин потянуло прохладными запахами донника, мяты, я изготовился. К пасечнику я не пошел: почему-то неловко было признаваться, что хочу уничтожить осиное гнездовье. Надел по-бабьи, наглухо, на голову платок, сверху еще кепку. Глаза прикрыл целлофановой пленкой, рот завесил марлей в три слоя. Телогрейка, рукавицы, толстые штаны и резиновые сапоги завершали мой боевой наряд. У страха глаза велики, да я и в самом деле опасался нападения. Жена, глядя на меня, не могла удержаться от хохота, но громко хохотать все же остерегалась, точно осы могли ее услышать.
В два рассчитанных прыжка я очутился у гнезда, сгреб его в марлевую салфетку, чуть ли не кубарем скатился к речке, сунул в воду. Минут через десять, освободив лицо и уши, развернул марлю. В ней, в раздавленном мокром месиве, шевелили лапами, еще пробовали дергать крыльями десятка полтора крупных, отливающих черной и золотистой чеканкой ос. Не это поразило, не это смутило нас. В то место, где только что висело гнездо и где осталось едва заметное темное пятнышко, долбилась, отлетала, снова долбилась маленькая оса. Она, видимо, задержалась где-то в дороге, запоздала до исхода зари, она даже, возможно, нарушила какие-то буквы своих законов, но добралась, вернулась домой. И весь другой день с утра колотилась она в высохшее пятно, не веря еще в беду или помутившись разумом. А может быть, была другая, заночевавшая где-то и воротившаяся с первым лучом. Не знаю. Порядочно лет прошло с той поры, но не забывается это, и мучит, мучит дума: почему мы мешаем друг другу, почему вынуждены друг от друга защищаться?!
Тень на тропе
Жаркий полдень вызрел над землею и уходил, вытопив из елок медовую слезу. Бор подернулся туманом от запахов распаренной хвои, заячьей кислицы, папоротников, трухлявых пней. Стояла такая тишина, что слышалось, как шелушатся на стволах прозрачные чешуйки.
Чтобы сократить дорогу домой, я поднялся в бор от речки, шел напрямки по мягкой подстилке, и вот мой путь пересекла муравьиная тропа. Конечно, перешагнуть через нее ничего не стоило. Но с детства любопытна мне была жизнь муравейников. Маленькие, похожие на оброненную кем-то шапку, я замечал мимоходом. Старые пни, источенные мелкими красноватыми мурашками, или песчаные кочки, приют черных суетливых муравьишек, меня не интересовали. Зато огромные, иные выше моего роста, конусы с южной стороны ствола какой-нибудь косматой ели останавливали надолго.
Порою они казались заброшенными. Никто не выбегал из ворот и калиток, не спешил внутрь — все дверцы были плотно закрыты. Безоблачное небо синело над кронами деревьев, ничто вроде бы не предвещало ненастья. Однако муравьиные метеорологи не ошибались: через какое-то время в природе морочало, первые капли дождя щелкали по осиновым листьям, разрастался шелестящий шорох и надолго овладевал землей. Но иногда — гром палит из всех пушек, ветер бушует над бором, а в муравейнике все входы-выходы настежь. По тысячам коридоров, подпертых балками и колоннами, под сводами залов, казарм, кладовых сквозняком катит целебный озонный воздух. И вся темно-бурая пирамида кипит деятельным движением…
В отрочестве, еще не соизмеряя поступков и последствий, я единым махом сносил макушку муравейника. Что там поднималось! Мириады рабочих кидались спасать самое дорогое, что только есть у них: потомство — белых куколок, которых мы называем муравьиные яйца. Подальше, подальше, в глубь галерей, в теплое влажное нутро, в самые укромные уголки государства! Солдаты выстраивались, свирепо раскачиваясь, выгибались, стреляли в меня колючими струями кислоты. Едкий запах, от которого першит в горле и щиплет глаза, облаком висел над муравейником…
Но что они могли со мною поделать? Мне нужны были муравьиные яйца. Я насаживал их по одному на крючок и забрасывал в воду. От острого запаха рыба теряла голову и кидалась на приманку. Не знаю, каким образом первая рыбка смогла отведать этого лакомства, скорее всего, ливни разбивали муравейник и смывали в реку. Я в пору своего отрочества не очень-то задумывался — что да почему; щепотью сгребал яйца, опережая муравьиных рабочих, сдувая с запястья отважных защитников.
За моей спиной оплакивали потери, тащили хвоинки-травинки, чтобы хоть как-то прикрыть макушку, восстановить хозяйство. Или же, подхватив оставшихся куколок, уходили на другое место, а по лесу следом за ними, пакостно радуясь, ползли, шкандыбали, бежали всякие гусеницы, жуки. Нет муравьев, вы слышите, нет муравьев, они удрали, они исчезли, теперь нам раздолье!.. Стриги, сверли, точи, пожирай стволы, листья, ягоды!..
Но мне еще мало, что обобрал, разгромил целый лесной народ. Перед собой я вижу торную муравьиную тропу. По ней беспрерывно движутся два встречных потока. Одни тащат обрезки листьев, травинки, мелких зеленых червяков или, кто пятясь, кто сильно подталкивая сзади, скопом волокут добычу покрупнее. Встречные, бегущие, так сказать, с пустыми руками, уступают дорогу, а то бросаются на помощь… И вдруг рифленая подошва моего сапога расплющивает дорогу, будто гигантская бомба, внезапно павшая с неба.
Я шагаю дальше. А с тропы уносят останки погибших, подбирают увечных, тащат их в муравейник, в камеры реанимации, где головастые хирурги каплями жидкости, нам неведомой, поставят кого-то на ноги.
Позже, уже в зрелом возрасте, я читал у Брема: «Клеант рассказывает, что он видел следующее: муравьи подошли к чужому муравейнику и несли мертвого муравья; из муравейника к этой процессии вышли несколько муравьев, как бы для того, чтобы узнать, в чем дело, а затем снова скрылись, и это повторялось три раза. Наконец муравьи вытащили из муравейника червяка и передали его носильщикам трупа, как бы для того, чтобы выкупить у них околевшего товарища. Носильщики взяли червяка, оставили около муравейника труп муравья…» Я увлеченно интересовался жизнью муравьев, по книгам и по другим публикациям мог судить: они сеют пшеницу, строят загоны для своих коров — бледно-зеленых медлительных тлей, они видят ультрафиолетовый и поляризованный свет, ощущают недоступные нашему обонянию запахи. Они общаются друг с другом лаконичным языком жестов. Но есть предположение, что и звуками они объясняются, только нам слышать их не дано природой. И мы, в чванстве своего неведения, думаем, что мир насекомых наполнен только жужжанием крыльев да стрекотом. Совсем недавно мы и океан считали безмолвным!..
Словом, чем больше я знал о муравьях, тем большим уважением и симпатией к этому лесному народу проникался.
И в полуденном бору остановился перед тропой вполне дружелюбно. Она служила, по-видимому, не одно лето — была хорошо проторена. Даже на плоской плите камня-сланца, обрамленного бурым валиком опавших иголок, десятки тысяч муравьиных ног протоптали ровную борозду.
Словно в детстве, захотелось сделаться крошечным, включиться в это оживленное движение, пробираться сквозь джунгли, которых ни один путешественник на земле не видывал, сражаться с чудовищами, неведомыми самой изощренной фантазии. И муравьи, добрые, верные, справедливые, непременно помогали бы мне, защищали меня…
Внезапно движение на тропе прекратилось. Будто по какому-то властному сигналу. Слева и справа от меня набегали свободные путники, работники с ношами, но перед непонятной мне преградою сбивались в толпы, кружились на месте, ударяя друг дружку передними лапами, усиками, исчезали. Что стряслось у них? Какая враждебная сила прервала это мирное шествие?
И тут я увидел солдата. Преодолев преграду, он стоял на краешке сланца. Наверное, это был самый сильный, самый храбрый из всех солдат и его послали сражаться со мною. Он приподнялся на четыре лапы, две воинственно выставил вперед, вскинул большую тяжелую голову с плоскими серповидными жвалами, держал наготове аппараты с ядом и кислотой. Он был по-настоящему грозен во всеоружии.
Каким он видел меня? Или так, как мы видим в перевернутый бинокль? Или воспринимал мои биотоки? Соизмерял ли он мою, по сравнению с ним, громадность? Понимал ли, что одним легким щелчком я могу отправить его к муравьиным праотцам?
— Чем я вам помешал? Чего ты озверел? — спросил я на всякий случай и с удивлением почувствовал: он отвечает, муравей отвечает!
«Мы… тоже… тебе… ничего… плохого… не сделали… Только… уйди… с этого… места…»
— А если не уйду?
«Мне… нельзя… будет… возвращаться… в казарму… Будем… сражаться…»
— Слушай, в чем дело?
«Фиолетовая тень опасности… легла… на тропу…»
Ах, вот оно что! Оказывается, за моей спиной солнце рванулось между кронами, и моя тень обрушилась поперек тропы. Изменились привычные окраски, освещение да еще бог знает какие условия, и тропа дрогнула.
— Ладно, старина, прощай, всего тебе доброго.
Я в последний раз взглянул на камень. Солдата не было. По тропе снова двигались два встречных потока. Они не прервутся до поздней темноты. И если ночь выдастся ясная, лунная, то и ночью муравейник не заснет. И среди черной, как тушь, хвойной осыпи, среди затихших трав будет мерцать тропа странным переливчатым светом.
Игры с пауком
— Как увидишь паука, так и хочется убить его! Смотреть противно.
— Ну, не все они одинаковые. Вот возьми сенокосца…
— А что сенокосец? Похож на комок пыли. Ноги, как ниточки. В детстве мы ловили сенокосцев, обрывали им ноги. Эти обрывки так смешно выплясывали… Или комнатные пауки! Кто им позволил тенетами обметывать углы?.. А крестовики! Идешь себе по лесу; и вдруг физиономию твою облепит клейкая сеть. Еле соскребешь… Мерзкие все они!..
— Стоп, стоп! Убивать только из-за того, что кто-то кажется тебе некрасивым? Да ты приглядись, если, конечно, удастся, ты подумай, какие они умницы… Следи за порядком в доме, и комнатные пауки не предположат, что жилье заброшено, и не решатся ткать свою паутину… А ведь они, между прочим, предсказывают погоду лучше всяких метеослужб. Если прячутся в угол и поворачивают брюшко на запад или восток, жди оттуда ветер. Рассказывают: во время наполеоновских завоевательных походов армия генерала Пишегрю вторглась в Голландию. Но Голландия вся была сплошь затоплена осенней водой, увязали лошади и орудия, еле брели солдаты. Пишегрю подумывал отдать приказ об отступлении. В это время в Утрехтской тюрьме голландцев томился генерал-адъютант Катрмер д’Ижонваль, попавший в плен. Для энтомологических наблюдений времени у него было предостаточно, да и насекомых в камере представляли одни пауки… И вот Пишегрю получает через верных людей от пленного генерала записку: мол, пауки предсказывают дней через десять крепкие морозы. Конечно, пауки эти были плохими патриотами. Но Пишегрю не посмеялся, не пожал плечами, а решил с ретирадой повременить. И в самом деле, через десять дней прочный лед сковал каналы и болотины, а вскоре генерал-лейтенант Катрмер д’Ижонваль с триумфом возвратился в Париж.
Ты видел осенью, в солнечный звонкий день — стоймя в воздухе держится паутинка, медленно летит по ветру. Ее почти не заметно, пока внезапно не сверкнет она серебристой нитью, а там другая, третья!.. На кончике внизу цепко держатся крохотные паучишки-путешественники: расселяются по окрестностям. Они народ серьезный. Им не хочется справлять новоселье и готовиться к зимовке в дождливую слякотную пору, они вылетают в начале сухих погожих дней.
Или тот же крестовик. Цвет буровато-серый, как у недозревшей смородины, и узор на спине, который нам видится крестом.
— Он тоже синоптик?
— Еще какой! Заранее сам порвет паутину в нужном месте, чтобы всю ее ветром не растрепало…
Так, мысленно продолжая разговор с моим приятелем, который недавно не захотел меня слушать, только смеялся, я шел по курчавой от гусиной травы тропинке вдоль берега. Справа, отделяя меня от речки, стояли дымчатые стволы ольхи, покрытые понизу густерней крапивы, слева начинались кустарники татарской жимолости. Скоро тропинка унырнет в них, и надо быть начеку. До чего же, однако, упрям этот Пафнутий! Облюбовал себе местечко и никуда не трогается. Ладно, по тропинке редко кто ходит, а то бы от работы очумел, собственную паутину собедал, с голоду высох.
Пафнутий раскинул свою сеть прямо над тропинкой, примерно на уровне моего лица. Видимо, здесь была особая воздушная тяга; мухи, комарье и прочие летучие твари ей отдавались и попадали Пафнутию в лапы.
Под листками, в зеленом кулечке, затаился Пафнутий, ждет. Как рыболов. Сигнальные паутинки привязаны к его брюшку. Задрожит паутинка — ага, кто-то вляпался, вырваться старается, да еще пуще влипает! Пафнутий выскакивает из кулечка, останавливается, проверяет: не опасно ли, и перебежками, перебежками — к раззяве. Быстро пеленает ревущую пленницу и уносит. Сколько за сутки он всякой крылатой твари свяжет и угомонит навсегда!.. А если оса ненароком в паутину угодит, Пафнутий кидается к ней сломя голову. На почтительном расстоянии от рычащего вихря скорее, скорее срежет нити, выпустит зверя. Иначе всю сетку разнесет…
Я тоже однажды разнес все хозяйство Пафнутия. Ходил в лес кружной дорогой, а домой возвращался коротким путем — по неторной этой тропинке. Она чавкала под ногами, пропитывая кеды холодком. То ли устал, то ли зазевался, но вдруг всем лицом вляпался в паутину. Ох и ругался же я, счесывая с губ, со щек, с бровей льнучую пряжу. Пафнутий тоже, конечно, ругался в своем убежище: только-только наладил ловушку, а какая-то морда все нарушила!
Однако долго горевать ему было несподручно. Ворча выбрался он на развилок веточки, низом брюшка припал к ней и прилепил кончик паутины. Если бы хороший ветер, Пафнутий бросил бы паутину по его воле, она перелетела бы через тропу, пристала на той стороне к ветке кустарника, Но ольхи поперечный ветер не пропускали. Пафнутий, как заправский альпинист с горного карниза, начал толчками ссаживать себя вниз. Повисел над макушками трав, прикинул на глазок расстояние, качнул свою веревку… Он раскачивался, раскачивался, будто маятник, норовя направить сильный такт в одну сторону. Он знал: движение воздуха вдоль тропинки подхватит его. Так и получилось. Надувшись, растопырив лапы, обмотанные неплотной пеленой паутины, он под углом перелетел через тропинку и вцепился в листок татарской жимолости. Приклеил паутину, которая теперь провисла над тропой, посидел, переводя дух, всеми восемью своими глазами осмотрелся. Надо приниматься за ткацкую работу. Самому челноком сновать по нитям, отгрызать, натягивать, сводить спицами к центру, продергивать поперечины. Закатное солнце на какой-то миг осветило тропу, и великолепное сооружение Пафнутия, изящное, почти невесомое, уловило лучи, нити окрасились всеми цветами радуги. Утром «колесо» покрылось матовым налетом росы, но Пафнутий ее не отряхивал: должно быть, отсыпался после вчерашних трудов.
Я от души поздравил его с творческой победой. На этом бы и покончить, оставить мастера в покое, но не тут-то было. Память подсунула вычитанную где-то романтическую историю.
В темницу замка Зонденбург упрятали тирана короля Христиана Датского. Сидел он много лет в глухих каменных стенах, вспоминал свои деяния. Единственным собеседником его был паук. Король кончиками пальцев касался паутины, паук тут же выходил из своего убежища в трещине стены. Потом он стал появляться даже на голос узника и терпеливо внимал жалобам и покаянным речам заключенного. Бывшему королю он ничем помочь не мог, но ведь как важно, что хоть кто-то выслушает, не перебивая, не противопоставляя свое: «Ну, тебе-то что, а вот у меня…» Надзиратель подслушал бормотание короля, ухмыльнулся в запущенную бороду: «Все — его бывшее величество свихнулось». Однако вскоре выследил через глазок, с кем король якшается. Паука удавили, король рыдал безутешно. И много лет спустя, когда его, старого, немощного, перевезли в другой замок, с более мягкими условиями, он со слезами вспоминал своего восьминогого друга и клял жестоких тюремщиков.