А надо мною сияло небо, от реки наплывали запахи только что разломленного свежего огурца, я был волен идти на все четыре стороны и в подобном собеседнике не нуждался. Но все-таки не приручить ли этого Пафнутия? Забавно будет показать его друзьям-приятелям да и короля-дрессировщика вспомнить…
Кончиком ветки я потрогал паутину. Пафнутий никак не отозвался. Наверное, трясение «колеса» было слишком сильным и напугало хищника. Я сменил тактику: сорвал стебелек луговой овсяницы и быстро-быстро защекотал ее метелочкой паутину. Ага, клюнул! Пафнутий пулей выскочил из своего кулька, остановился на краю паутины, как всегда, чтобы убедиться, нет ли врагов поблизости. Потом стремительно полетел, чуть касаясь поперечных нитей, к моей метелочке. Но опять притормозил.
— Здорово, Пафнутий! — сказал я.
Может быть, пауки лучше понимают язык королей или в зеленом мире у Пафнутия другое имя, но меня не выслушали. Пафнутий сердито ушел к себе под листок. Я снова пощекотал паутину, снова сигнал о добыче передался Пафнутию. Он появился, но только на ободе «колеса», и, наверное, проворчал: «Ну чего ты, орясица, творишь? Ишь разохотился. А я должен всякий раз носиться как угорелый. Игрушку тоже нашел».
Он с достоинством удалился. И сколько я потом ни тряс, ни почесывал, ни гладил паутину — на провокации не поддавался. Тогда я поймал толстую аппетитную муху, бросил в паутину. Муха отчаянно завыла, забилась. Каждый рывок ее на свободу оказывался губительным: она еще пуще запутывалась. Голодный Пафнутий толчками приближался к ней. На меня он не обращал ни малейшего внимания.
С досады я взял палку и намотал на нее паутину вместе с мухой. А Пафнутия не оказалось…
Сказка про бурундука
Когда Маринка была совсем маленькой, нас преследовали бурундуки. Стоило выйти к речке или в прибрежный лесок — они тут как тут. Остановимся, сядем на ствол поваленного дерева, чтобы послушать речку, из-за ствола березы глянут на нас веселые бусинки, потом выскочит сам зверек в дымчато-рыжеватой шубке с пятью темными полосками вдоль спины. Выскочит и замрет, смотрит, что мы будем делать дальше, даже свечкой встанет, сложив передние лапки.
Маринка захлопает в ладоши от радости, он метнется с тревожным «ци-ци-ци», исчезнет, но через полминуты снова появится, даже еще ближе. Доброе доверчивое существо. Нехороший человек может стукнуть его палкой, поймать волосяной петлей, а он об этом не думает, ему интересно!..
Зато если не мелькает за стволами серый комочек, не сидит на кучке валежника любопытное существо — жди затяжного ненастья. Друзья из Приморского края рассказывали, что в долине реки Имана было множество бурундуков. Жили тихо-мирно. И вдруг в первых числах августа все куда-то подевались. Вскоре всю низину затопило наводнение. Когда вода захватила долину, рассказывали мне, по ней поплыли стога сена, и были они сплошь усыпаны полевыми мышами, лесными крысами. Но ни одного бурундука в этих спасающихся толпах не видели: они убрались от опасности заблаговременно.
Я своими словами передал дочке эту историю.
— Какой он миленький, так и хочется погладить! — протянула Маринка ладонь.
— А знаешь, почему у него на спине пять полосок?
— Нет, не знаю, ой, расскажи.
— Придем домой — расскажу. Собирайся, комарье заедает.
Я заметил, как от моего движения бурундук юркнул в заросли, и засмеялся: вспомнил одну встречу. Случилась она осенью во время уборки хлебов. Обычно в наших краях в эту пору, по закону великого свинства, небо обволакивается низким мороком, и поливает, поливает землю, пропитывая ее насквозь, как промокашку. Но в позапрошлом году сухой звучный лист полетел с берез, воздух прошили паутинки. Я шел, радовался погожему дню и, кажется, ни о чем не думал. Вообще-то, по-моему, такого не бывает, чтобы человек совсем ни о чем не думал. Просто это короткие верхние думки, бегучие, память их не закрепляет. И вдруг боковым зрением заметил какое-то движение. Не падение листка, не мановение ветра, а нечто такое, чего быть не должно.
Глядь — прямехонько на меня бежит бурундук. Остановился с вытаращенными глазенками. Вид у него был довольно странный: обе щеки так расперло, точно их раздул самый роскошный флюс. Кому неведомо, что такое зубная боль? Я уважительно и сочувственно посторонился. Но бурундук приподнялся на задние лапки и давай что есть мочи лупить себя по щекам. Лупил с такой скоростью — лап не видно. Это при флюсе-то! Странный способ лечения… А у него изо рта струями запрыскали пшеничные зерна.
Нигде поблизости пшеничного поля не было. Значит, старатель одолел долгую дорогу. Чего же он так поторопился опоражнивать защечные мешки? Удирать с ними невозможно? Ах ты, бедняга…
Ты роешь нору, землю уносишь в защечных мешках как можно дальше. В норе все удобства: жилая комната, устланная мягким паласом — сухою травой, кладовая для запасов и один-два туалета. Как ты проводишь свой зимний досуг, никто не ведает. Но если ты, допустим, дрыхнешь без просыпу до самого летнего тепла, к чему тогда такие большие запасы? А у тебя орехов, пшеницы, овса, ягод, грибов килограммов до шести, да все отборных, все со знаком качества!
Медведи об этом давно пронюхали. Весной вылезает косолапый из берлоги, шерсть клочьями, живот с голодухи впалый, как у борзой. Поймает запах твоего жилища, разроет своими стальными когтями. Сперва отправит в пасть самого хозяина, а потом, наверхосытку, все оставшиеся запасы.
Я это дочке рассказывал, пока мы шли к дому. По пути нас обругали белки. Одна, скользя вниз головой по стволу сосны, так верещала, будто шкурку с нее сдирали. Другая, в изношенной, облысевшей шубейке, упорно преследовала нас, перемахивая с ветки на ветку, с елки на осину, и трещала, точно сварливая баба в магазине. Ей откликалась деревянным хохотом невидимая сорока. Они оповещали лес об опасности.
Мы вышли на опушку, присели на бровку, застланную мягким зеленым мхом-атрихом. Ветер отгонял мошку и комарих. На душе у меня было мирно, спокойно, как редко бывает. Мы ведь чаще всего ходим в лес за добычей. Пусть под видом прогулки, но все равно чего-то ищем, срываем, берем, тащим. А вот сумели же просто пройтись до речки и обратно. И впереди сегодня не грозила необходимость делать что-то обязательное.
— Ты обещал рассказать, почему у бурундука на спине полоски, — напомнила дочка.
Она заскучала, ей нужна игра, движение, она любопытна, как бурундук.
— Ах да! Так слушай. Только это сказка. Тунгусская сказка.
Я положил руку на острое дочкино плечо и постарался вспомнить давно читанное:
— Жил-был медведь. Все лето бродил он по лесу, пасся на траве, жевал корешки, сосал малину, ловил рыбу, мелких зверьков и насекомых. Все, что под лапу попадет. Накапливал на зиму запасы жиру. Когда пришла пора, облюбовал берлогу, закрыл ее сверху валежником, еловыми ветками, расчистил щель для дыхания, улегся в мягкую постель, поворочался с боку на бок и заснул. Рядышком с берлогой, на свое несчастье, в дупле дерева приспособил себе жилище маленький бурундучок. Видимо, они в давние времена и дуплами не брезговали… Был бурундучок такой же серовато-рыжеватый, как наши, только без отметинок на спине. Все лето, всю зиму собирал он разные припасы, таскал в защечных мешках и складывал в дупло…
Я полез в карман за сигаретой, дочка маминым голосом сказала:
— Опять курить! Хоть в лесу-то воздухом подышим. Сначала доскажи.
Я спрятал пачку.
— Ну ладно… Медведь спал беспробудно, а бурундучок иногда просыпался, подкреплялся зернами и снова задремывал. Долго тянулась зима с метелями и морозами, наконец солнце повернулось к весне. Бурундучок проснулся, припал к смотровой щелочке! Ползимы еще впереди, а он по каким-то приметам — недаром они такие любознательные! — по каким-то приметам понял: весна будет поздняя, затяжная. Осмотрел запасы и решил быть побережливее. Медведь же в своей нагретой берлоге ни о чем не заботился, только всхрапывал порой да с боку на бок поворачивался.
Вторая половина зимы миновала, стало пригревать солнышко, застучала капель. Струйки воды просквозили берлогу, разбудили медведя. С ворчанием разворошил он завал. В животе стонет от голоду, ноги подкашиваются, да лес-то еще пустой, ни травинки, ни былинки. А медведь, если проснулся, больше уж заснуть не может. Ходил, ходил он по тайге, да ни с чем и вернулся. Махнул лапой, лег у залитой водою берлоги и заревел нечеловеческим голосом.
Бурундучок услышал, участливо спросил из дупла:
«Кто таков и чего плачешь?»
«Я медведь, твой сосед. А реву потому, что вода из берлоги выгнала и покушать нечего».
«Ладненько, я с тобой поделюсь», — сказал добрый бурундучок и покормил медведя своими запасами.
Наелся медведь. «Ну, спасибо тебе», — говорит. И добродушно погладил бурундучка по спине когтями.
Еле-еле зажила у бурундучка спина, да навсегда остались на ней пять темных полос.
Тунгусы называют бурундука «медвежья совесть», а месяц май — месяцем бурундука. Охотники говорят — и это уже не сказка, — будто весной бурундуки выходят из нор, как по часам, точно в то самое время, когда вылезают из берлоги медведи.
— Я люблю бурундука, хочу с ним дружить.
Мне не понравилось, как дочка это сказала. Ради «я хочу» бурундук попадает в клетку. Он берет еду из рук. Он любит мед. Нальешь меду в скорлупку грецкого ореха — он садится на задние лапки, подносит посудинку ко рту передними и пьет. Он любит целыми днями носиться в колесе… Так умильно пишут о бедном узнике. Но что же ему остается делать? Объявить голодовку он не может. А без движения остановится и умрет деятельное бурундуково сердечко…
Нынче за все лето я не встречал ни одного бурундука. Или они почему-то опасаются меня, или впереди ожидается небывало долгое ненастье.
Рыжая маска
Или я научился двигаться бесшумно, или ветер повевал в мою сторону, только сперва она меня не учуяла. Да и я сам заметил ее случайно. Было близко к полудню, хариус не брал. Я видел, как серые узкие тени прячутся на дне, чуть пошевеливаются между коряг на быстрине, но никакими лакомствами соблазнить их не мог. И вообще в природе что-то назревало. Пасека была от меня всего в полукилометре, однако пчелы, обычно целый день хлопотавшие на сыром песке у среза воды, куда-то запропали. Отойди от речной текучей прохлады и почувствуешь, как душно, распаренно пахнут шапки болиголова, еловая хвоя. Стояла чрезмерно подчеркнутая тишина.
И в этакой тишине я заслышал странное шлепанье. На другой стороне Быстринки кто-то будто полоскал носовой платок. Заросли ивы с длинными патлами листьев, витые черные стволы черемух нагибались над водой, и ничего в их неподвижности я не различал. Но шлепанье доносилось именно оттуда. Зрение, сперва рассеянное, сконцентрировалось. И вдруг от воды оторвалась странная рыжая маска с висячими белесыми бакенбардами, с торчащими кисточками на ушах. Две точки полыхнули зелеными колючими огнями. Угрожающе фыркнуло и пропало.
Померещилось, что ли? Набродился, дозакидывал удочку до гула в ушах, до рези в глазах, вот и приблазнилось. А все-таки стало не по себе. Все же не русалка с зеленой прической, не чмырь болотный на лягушачьих лапах привиделись. Самая настоящая рысь лакала студеную водицу, пообедав, наверное, парной зайчатиной.
Нынче зайцев расплодилось обильно. Умные и хищные соседские собаки таскали придушенных косых своим хозяйкам. В деревне гостил гончий пес Аргон, так этот совсем спятил, носился по долам и лесам, с рыданиями преследовал зайцев. Однажды моя теща мирно срезала груздочки, и внезапно на нее вылетел заяц, перевернулся в воздухе, как акробат, стреканул наискосок. За ним вымахнул Аргон и с этаким презрением посмотрел на обомлевшую среди рассыпанных груздей женщину: «Чего не стреляла, раззява, прямо на тебя выгнал!»
Так что рыси ничего не стоило прихватить зайца на обед.
Сколько я бродил по лесам, но встретиться с дикой кошкою ни разу не довелось. Да и слава богу. Рассказывали, что зимой рысь порвала в деревне двух собак и своего дальнего родича кота Ефима, ленивого до обмороков. Говорили — она может затаиться на толстой ветке и терпеливо караулить, а потом кинется тебе на загорбок, железными когтями, клыками вопьется. «Вряд ли лесная кошка набросится на человека», — посомневался я тогда.
Но теперь эти разговоры вспомнились, я с оглядкой подхватил удилище и — скорей от берега.
Через луговину, насадив на штаны всяких цепких семян и пятен пыльцы, добежал до пасеки.
Совхоз держал несколько пасек, эта была самая маленькая, в три десятка ульев, и пристроилась за речкой чуть ли не напротив нашего дома. Отвечал за нее Петя-пасечник, мой приятель, живший в деревушке уже несколько лет. Дом ему дали совхозный, с омшаником, складом и сараем, на самой пасеке. Воздух там был медовый, перемешанный пчелиными крылышками, каждая работница оставляла за собою едва заметный золотистый след. Комарихи почему-то на пасеку не жаловали, и у Пети окошки всегда были открыты, только чуть призадергивались занавесками, украшенными мережкой — петушками.
Издалека я услышал стрекот ножной швейной машинки. Заглянул с дороги в окно: Петя шил что-то, нажимая педаль босою пяткой. Я окликнул его, он замахал рукой, приглашая входить.
— Погоди, счас строчку закончу! — встретил он меня и быстрее завертел колесо.
Петя, до того как освоить искусство медосбора, работал в небольшом райцентре портным и закройщиком, пользовался особым расположением жен и дочерей руководства, жалованье получал хорошее, честное, без всяких задних карманов. Маленький, тощенький, был он на самом деле жилист, физически очень силен, в ходьбе неутомим, в работе по-крестьянски упорен. Все эти качества для пасечного дела, да, наверное, и для любого бы другого, оказались куда как полезны. А пошел он в пчеловоды ради своей жены Маруси. Целебный воздух, лесные травы, мед и молоко, свежайшая рыбка, а главное, по-моему, душевный покой остановили беду, начали исцелять молодую женщину от жестокого недуга, который, по предсказаниям врачей, непременно свел бы в скором времени Марусю в могилу.
В избе порхала прохлада, пахло сухими травами: зверобоем, душицей, лекарственной ромашкой. Маруся приветливо вышла ко мне из-за деревянной переборки, обычной в наших уральских избах. Крупная в кости, большелицая, рослая, она казалась порядком старше Пети, хотя были они одногодками.
— Платье мне шьет, — почему-то шепотом сообщила она, кивая на согбенную спину заработавшегося мужа. — Да к чему мне здесь-то новое платье?
— Здесь не здесь, а без новых платьев женщина быстрее стареется, — умудренно возразил Петя, каким-то чудом сквозь звоны и стрекот машинки Марусин шепот услышав; должно быть, не впервые Маруся такое говорила. Он вытянул из «лапки» обе нитки, мигом перекусил их. — Счас медка нацежу, чай пить станем.
Поднялся, зашлепал по крашеным половицам растоптанными, бугристыми в суставах ногами.
— За приглашение спасибо. Но я прибежал к вам со страху. Рысь видел. Совсем близко отсюда. Отогнать бы. Ружье у тебя хорошее…
— С ружьем выйдешь — он за километр тебя обойдет, — покачал головою Петя.
Принес тарелочку, до краев налитую насквозь светящимся, точно в нем навсегда сгустилось солнце, янтарным медом; сверху лежал неизвестно откуда попавший лепесток ромашки, отражаясь в глубине.
— Отведай, а я тебе расскажу, какая у меня и у Маруси с ним встреча была.
Петя почему-то упорно называл рысь в мужском роде. Самовар у них оказался горячим, от него пахло дымком сосновых шишек. Маруся отвернула узорный краник, налила всем по чашке, добавила крепкой заварки чая и целебных трав.
— Может, у страха глаза велики, — смущенно улыбнулся Петя, — а по мне — тигр да и только. Мы шли с полнехонькими корзинками по лесу, еле тащились. Знаешь лес-то на горе, там сухостою полно. Ну, тащимся себе, и вдруг Маруся толк меня под ребра и шепчет: «Гляди, гляди, Петя!..» А по подстилке листвяной этак парадно, не скрадываясь, плывет за нами этот рысь. Весь вроде как в веснушках, на кончиках ушей султанчики, на хвосте кисточка малярная. Хвост держит прямой, кончик загнут кверху, не виляет. И глазеет на нас этакими азиатскими, припухшими вроде, зенками. Мы остановимся — он остановится, мы пойдем — он идет. Что делать? «Уйди, — говорю, как могу, спокойно. — Уйди». Не слушается. У меня по спине мурашики: а ну как на Марусю прыгнет! За кочки, за пеньки зацепляться начал. Хоть бы нож охотницкий на пояс взял, а то перочинник в корзинке для грибов! Палку бы, что ли! Хвать палку с земли — труха одна, хвать другую — на звенья распалась… Он все видит и идет себе, идет. Ровно посмеивается. До того мы перепугались, не хуже тебя… Ты давай угощайся медком-то, — вспомнил Петя, ближе пододвигая тарелочку.