Помню эту опушку в ровной отаве. Кто-то чисто, без «петухов», выкосил первую траву, вторая набежала, по ней мостиками выстроились округлые, как минареты, колпачки грибов. Однажды звездной ночью ударил заморозок, утро началось яркое, такой свежести, что плакать от радости хотелось, иней сверкал под солнцем, резал глаза. Грибы стояли стеклянные, позванивали, если пощелкать ногтем. Но зато какими чистыми, какими крепкими оказывались, когда отлеживались в тепле.
На эту-то предлесную поляну я и набросился. Раздвигал траву, еще по-весеннему сочную, терпко пахучую, шарил под деревьями, чуть ли не по-пластунски ползал — пусто. Шмели и пчелы пролетали мимо по своим делам, мелкие мурашики обихаживали песчаную кочку, никто на меня внимания не обращал.
Я заторопился, засуетился. В глубине леса в эту пору нечего было искать, я надумал пересечь лес, форсировать два заросших дурнотравьем оврага, прямиком выйти на другую поляну, которая полого скатывается к ивнякам Быстринки. Ходьбы минут десять — а там обязательно удача!
Как на грех, солнце только высунулось и пропало, небо насупилось, в лесу потемнело. Да я не заблужусь, тут невозможно заплутаться, даже если очень захочешь!
Под ногами ружейно стреляли сухие ветки. Я с шумом скатился в овраг, выскочил на другую сторону, мокрый с ног до головы, облепленный цепкими листьями, исхлестанный ветками; лицо и руки горели от ожогов крапивы. Как неохота кидаться в следующий овраг! Но за ним, за чернолесьем, — поляна, там уж меня обязательно ждут грибы. И женщина-девочка, в белой безрукавной кофточке, с тесемочкой под горлом, протянет свои обнаженные гибкие руки к моей корзинке и скажет:
— Какое чудо. Какой же вы молодец. — И поднесет к губам красную гладкую головку гриба…
Второго оврага не оказалось. Я никак не мог понять, куда он подевался. Бревна в два обхвата, черные, как антрацит, наползали друг на друга, вздыбливались торосами, скользили под рифлеными подошвами моих сапог. Душный пар поднимался от завалей, точно кто-то плеснул на гигантскую каменку циклопическим ковшом. Между лежачих бревен копьями торчали обрубки берез и осин. А справа, слева, спереди и сзади наваливалась беспросветная тайга. Я прыгал, перелезал, переползал через торосы, взмокнув от пота. Куда я попал, что это такое? Всякое чувство направления потерялось. Главное — выбраться, вырваться из этого хаоса! К черту грибы! Да не будет вообще на свете женщин, ради которых превращаешься в добытчика, теряешь направление!..
Чуть не вывихнул ногу. Благо связки крепкие, натренированные бродяжничеством по тайге… Ну-у, так и сломать ногу недолго! Лежал бы между двух стволов, потеряв сознание от боли, и никто никогда не нашел бы моего скелета в этой домовине.
Что за мысли? Правильно держусь по склону. Должна же кончиться когда-то эта чертоломная тайга! Уж не перенесло ли меня на место взрыва корабля — гостя из бесконечных пространств, Тунгусского метеорита? Ведь за столько лет в наших местах я ни разу не видел ничего даже приблизительно похожего на такое урочище!
Леший водит?.. Нигде в корягах, в завалах не слышался вкрадчивый зов, не гремела угроза, не мерещилось насмешливое косматое лицо. Только казалось, что я продираюсь куда-то целую вечность, что вся земля превратилась в сплошной буревал.
И вдруг я выпал на поляну. Из последних сил спрыгнул с мощного, как спина коня-першерона, черного бревна, корзинкой пробил еловую стену и рухнул в траву. В глазах все еще рябило, мелькали ветки, стволы, когтистые барьеры малинника. А под руками я ощущал шелковистый ворс травы, просторное небо расстилалось над головой. Я лежал, еще не в силах поверить в освобождение, чувствовал, как саднит лицо и на губах солоно от крови.
Вот так бы и лежать, лежать, наслаждаясь покоем, ни о чем не думая. Но все же поднялся. Внизу по склону кудрявились ивняки Быстринки. Справа, совсем близко, — крикни — услышат, — виднелись избы нашей деревни, мой домик. У летней печки хлопотала жена, ради которой я давно уже не лез ни в какие завалы. А она собирается кормить меня, с полной я корзиной приду или с пустой…
Я огляделся и все понял. В единственном месте на этом склоне к Быстринке длинным и острым клином вдавалась в поляну захламленная тайга. Много лет назад этот клин хотели вырубить, чтобы сравнять покос для вольного движения техники. Напилили, нарубили, навалили и бросили. Клин оброс подлеском, оторочился елками. Никому в голову не втемяшивалось влезать в него, его просто перестали замечать. Я первый на планете прошел этот клин вдоль до самого острия. Можно вносить мое имя в список первопроходцев.
Неподалеку раскинулась огромная лиственница в свежей, еще не потемневшей зелени мягких иголок. Под ее навесом всегда в свое время хороводными кругами выстраивались рыжики, душистые, бронзовые, как пятаки. На другой стороне речки скоро притаятся в травах бархатистые пихтарки, тонко пахнущие хвоей, нежно-розовые волнушки. Под елкой обязательно приподнимется белый гриб-боровик, всем грибам полковик, шляпка его, как хорошо подпеченная булка, запахнет свежим хлебом… А там, на бровке дороги к пристани, выберутся под солнце красноголовики. Народ стремительно бежит мимо, дальше, дальше, мы берем грибки следом за ним, нам хватает на жареху, на маринад, на соленье, на сушенье.
Все это ждет меня, я ничего не потерял.
— Где ты так исцарапался? — встревоженно встретила меня жена. — Прижги одеколоном. Я сейчас дожарю картошку и тебе помогу.
Я взял в чуланчике, в котором ночевал, круглое зеркальце и ахнул — точно кошки точили когти о мое лицо.
Потягиваясь и кряхтя, в майке, в трусах вышел отец моей юной гостьи.
— Доброе утро, — сказал мне на полузевке.
— Вы правы. — Я покачал на руке пустую корзинку, на дне которой шуршала куча веток, иголок и листьев.
— А я что говорил, — обрадовался он. — Тем более их нет в завалах. Ты туда лазал? Или жена поцарапала?
Мне захотелось повернуться к нему спиной.
— Доброе утро, — услышал я голос, от которого вздрагивал вчера вечером. Теперь он был надсажен, хрипловат, еще спал. Растрепанные жиденькие волосики топорщились вокруг помятого личика.
— Ой, кто это вас так? — засмеялась она, протирая кулачками припухшие глаза.
— Неудачно побрился.
Я высыпал из корзинки мусор, ушел в огород, сел на приступочку и грустно закурил.
Земляничный божок
Некоторые ученые утверждают, что очень полезно стоять вниз головой. Мол, насыщаются кровью сосуды головного мозга, которые обычно живут впроголодь, и включаются в дело. Дескать, большая часть нашего мозга вообще дремлет — природа оставила ее про запас, для какого-то неопределенного будущего. Приучи себя хоть несколько часов пребывать вниз головой — и будущее приблизится к тебе с распростертыми объятиями. Летучие мыши, наверное, знают об этом хорошо, потому и спят вверх ногами.
А я вот не сумел приспособиться к такому положению. Даже огородные расчистки, посадки, прополки, уборки оборачивались для меня сущей пыткой. Я понимал: все, что растет на земле, без поклона не возьмешь, и эта необходимость заставляла гнуть непослушную поясницу.
Но какая необходимость разбудила меня на рассвете и послала по землянику? Да, из всех запахов на свете я до головокружения люблю аромат лесной земляники, ни с чем не сравнимый аромат. Горстка ягод на дне туеска. Стоит поднести его к лицу — и яснеет разум, и приходит детская радость.
Но ведь горстка земляники! А сейчас надобно ягоды набирать, добывать много ягод: на варенья, сыренья. Рынок за граненый стакан земляники дерет два рубля. Полрабочего дня у станка — за стакан. Не хошь — не бери, кто тебя заставляет! А больному человеку, а ребятенышу — со сливками, со сметаной, с молоком? И как хорошо земляничное варенье, земляника в сахаре зимой: о лете напомнят, спасут от витаминного голодания!
Это я себя таким образом уговаривал, чтобы пойти с женщинами по землянику без стонов и ворчания. Что ж поделать, и миллионы лет назад мужчина предпочитал смотреть в небо, а женщину заставляла нужда собирать, собирать: ягоды, корешки, вершки, чтобы прокормить своего низколобого косматого мужа и ораву губастых, зубастых наследников…
Нам следовало поспешать. Лесная земляника поспела дружно, и серьезный народ уже прочесывал прибрежные поляны. Помнится, у нас в бору созрела черника. Только-только ягоды налились, пригнули к подстилке свои тоненькие черешки и листочки, как с пароходов вывалились потные квадратные бабенки в глухих платках. В руках у бабенок сверкало оружие — остро отточенные совки-трезубцы. Жадная орда воинственными цепями прошла сквозь бор, и на месте милого скромного кустарничка остались жалкие ободрыши.
Соседка тетя Клаша опасалась, что нынче и землянику постигнет та же участь, прибежала к нам.
— Народ-от по ягоды валом валит, пароходы по палубу в воду садятся, давайте пошлите подальше, на увалы, покудова туда не добрались! — не отдышавшись, с порога призвала она.
Жена моя вообще-то любила ягоды с горсти, но тут дрогнула: в самом деле, урожай лесной земляники, как черемухи, рябины, малины, смородины над речкой, непредсказуем, бывает не каждый год, просто грех упустить его.
«Целый день под солнцем, как под газовой горелкой, да еще вниз головой», — содрогнулся я и бочком, бочком пошел на выход.
Соседка, как мегера, тут же изловила меня, ткнула пальцем:
— Без мужика нельзя. Всякие шатаются, еще пообидят…
Я не понял, чем можно обидеть тетю Клашу, которая сама любого обидит, рядом с которой сказочная Баба Яга показалась бы писаной красавицей. Но когда узнал, что с нами пойдут еще женщины, пришлось покориться необходимости быть охранителем.
Вышли, когда рассвет едва просыпался. Пока доберемся до места, где Быстринка догадливо поворачивает, чтобы встретиться с Соколкой, и дойдем до старых вырубок на увалах, солнце уже успеет подсушить траву.
Я уныло повесил на шею берестяной туесок и поплелся сзади, мечтая только об одном: не окажется на тех местах земляники, выгорела земляничка до пепельного буса! Впервые я проходил родное чернолесье без удилища, без лихорадочного предвкушения перехитрить хариуса. Мне казалось, что туесок с веревочкой, повязанной бантиком на моем затылке, — коровье ботало и меня понужают в стадо на выгон. Женщины молчали, сберегая силы, как альпинисты перед подъемом на Джомолунгму. Хлюпала под сапогами сырая дорога, изредка побрякивал ручкой эмалированный бидон.
А вообще-то унывать нечего, пусть земляника будет. Этот серый от росы травянистый склон увала довольно крут, и если собирать ягоды снизу вверх, не придется проверять утверждения ученых о пользе стояния на голове.
— Ну-ка, голубушки, давайте ко мне!
Пропитанная росою ягода расплывалась в пальцах, я с удовольствием облизывал их. Стоило опуститься на колени, — и перед глазами гибко свисали на стебельках спелые красные капли в мелких пупырышках, порою слегка тронутые улиткой-дегустатором. А чуть повыше, вокруг зеленых саркофагов, в которых захоронены бывшие пеньки, вокруг чубатых кочек, — ягоды, ягоды, ягоды. Их так много, что собирать неинтересно. Я ложусь на живот, лениво ощипываю вокруг себя земляничины покрупнее, бросаю в туесок.
Приподнял голову, услышав голос жены. Она сказала кому-то, что идет повыше, на ветерок, на солнце: мокрую ягоду ни в варенье, ни в сыренье лучше не употреблять.
Не ведая кулинарных законов, я решил никуда не двигаться. Однако у земляники и здесь, как повсюду, оказалась до остервенения злая стража. Стоило мне встревожить травы — из-под листков и стеблей с воплями вылетела туча всякого гнуса и ринулась в атаку. Я забыл всякую добычу, я забыл лесной закон: чем отчаяннее машешься, тем больше покарают. На звон боевых доспехов, на боевой клич спешили со всех сторон новые полчища. Солнце будило их, вызывало из укромных мест, и они устремлялись ко мне. Я закрыл лицо руками, упал в траву. Запахло смолкой, прелью. В кепку били волны зноя, отдаваясь в голове.
Я прополз чуть повыше, осторожно приоткрыл глаза. Передо мною покато поднималась лысая прогалинка размерами примерно с тележное колесо. Кругом, как будто рама зеркала, охватывал эту прогалинку земляничник. Ягодам было тесно, они приникали друг к дружке, нависали одна над другой, переплетались, образуя сплошной бордюр. Даже в глазах замельтешило. И запах, какой удивительный запах клубился над ними!
В травах раздалась тихая музыка: вроде играли крохотные балалайки. Бордюр на расстоянии метра от меня зашевелился, раздвинулся, и на опушке его появилось какое-то странное существо, остановилось, постукивая перед собою чем-то вроде палочки.
Что же это такое? Старичок! С мой мизинец росточком, даже меньше. На голове шляпа из листочка маленького копытня черешком назад, рыжая бородка и усы, на ногах лапоточки с онучами. Он стоял, помаргивая глазками, и мне чудилось, будто я вижу в них добрую лукавинку. Ветра не было, а рама вся обратилась в движение, ягоды склонились в одну сторону — в сторону этого крошечного старичка.
— Из земли вышли — в землю уйдем, — строго сказал старичок, и голос его был похож на жужжание жука. — Проходить наша пора. — Он трижды повторил это, употребляя почему-то после «т» мягкий знак, постукивая палочкой в землю. — Значить, снова наступить майские зори, и мы опять выпустим под солнышко белые цветы…
Все ягоды радостно и согласно закивали. Старичок снял шляпу, обнажив румяную лысую голову, поклонился на все четыре стороны, держа палочку под мышкой, и лапоточки подхватились, подняли его над травой, понесли, и он обратился в божью коровку. Прогалинка тут же словно ворсистой шторою закрылась, и земляника дружно рассыпалась по ней.
Я читал про всяких сильфид, эльфов, троллей, слыхал, что в наших старинных заповедных местах проживают лешие, луканьки, в омутах сидят водяные, в болотах вдыхают туман кикиморы и сявки. Но о том, что у земляники есть свой божок, — не знал. Наверное, и у малины, и у смородины, и у черники есть свои!..
После прощальной речи старичка я почувствовал себя свободно. Будто получил право на то, ради чего сюда пришел. Я поставил туесок перед собою и протянул руку к самой спелой ягоде…
И с того часа все надеюсь увидеть хоть какого-нибудь из ягодных божков, да, видимо, угадываю не вовремя.
Кукушка и кукух
Как пустынен, как безмолвен был бы мир без птичьих голосов! Даже сейчас, зимой, в городе, я слышу через открытую форточку: хрустально вызванивает синица, простуженно каркает ворона, дворовыми шавками протявкали галки.
Иду по скверику, пушистому от легкого морозца, в белизне ветвей багровыми шариками сидят снегири и длинно, ровно высвистывают. Чечетки облачной стайкою пронеслись, сыпанули на бурьян запущенного двора, сбросив снежную пыль. «Чи-чи-пильлинь, чи-чи-пильлинь!»
На низкой металлической оградке раскачивается сорока-белобока, поблескивая синим отливом, трескуче хохочет над лохматым шпицем. Шпиц, известный в округе лаятель и злыдень, озадаченно выставил низкие зубы, замер перед настырною птицей.
А воробьишки, «трошки», как хорошо их называют на Украине! Только чуть пригреет солнышко, так загомонят, так разликуются, что и у тебя на душе великий праздник.
Или весной вдруг услышишь в воздухе, над утренним бодрым ревом машин и грохотом трамваев, веселую строчку зяблика. Ждешь, когда закруглится она лихим росчерком, взлетит снова, и думаешь: будет тепло, будет лето.
Только надо выйти на улицу рано, очень рано, и слушать.
Но еще лучше при первой возможности вырваться на луговину, в рощу…
Задыхаешься в электричке от тесноты, от чесночного запаха женского пота, вылетишь на платформу, хлебнешь смога железнодорожного узла, побежишь к водохранилищу. Толпа внесет тебя на борт теплохода, затолкает в угол. Выпученными глазами упрешься в навесной загривок какого-то жирного мокрого гиганта и терпеливо ждешь. Через час откроются солидные дачные места, вся эта потная энергичная масса ринется прочь, переступая через рюкзаки, корзины, тела, теплоход облегченно охнет, поднимется выше ватерлиния, речной летучий ветер заплещет захватанными шторками, ласково защекочет за воротом… И птичьи голоса долетят с теплого берега, и ты будешь готовиться к радостным встречам.