Время Илья назначил на шесть вечера. Ему не придется приходить так каждый день, дожидаясь моей возможности исполнить обещание — мы появимся там сегодня вместе с Кариной. В три дня я открыла персоник и задумалась — кому позвонить с просьбой? Кончено, о таком нужно было позаботиться раньше, но я беспечно забыла об этом. Не заметила никого подозрительного у полихауса, — ни вчера, когда возвращалась, ни сегодня, когда выглянула на улицу после бассейна. Почему-то острое ощущение опасности отодвинулось от меня, — из-за стольких защитников разом, и друзья, и Гранид, и Нюф, — последний способен найтись в любой точке трущоб. Это не значило, что я не нужна больше колодезным, это лишь значило, что они или лучше сокрылись, или сменили тактику. Елисей написал в последнем сообщении: «Я буду вас преследовать, Эльса».
Очень хотелось позвонить Граниду. Оторвать его от любой работы, найти веский предлог чтобы он приехал. Эгоистично, но и без предлога — мне хотелось увидеться с ним. Тимуру не хотелось звонить совсем — отвлекать его от его службы, а он не свободен в этом отношении, от семьи — это самый крайний случай. Он однажды избавил меня от слежки, но в драке он проиграет. Я не прощу себе этого. Звонить Андрею? Оптимальный вариант, если бы не одно но — вдруг он увидит Илью? Не время для их встречи. Обманывать, водить следователя за нос, попросив проводить до другого входа во Дворы, мне не хотелось.
И я решила никому не звонить. Выбрала сама самый недалекий от метро вход, чтобы перескочить побыстрее путь от станции до подъезда, арки или подвала, с минимальным риском. А вот на обратном пути, — из трущоб в город, когда будет позднее по времени и совсем не многолюдно, другая история. Прикинув, сколько примерно может занять все дела во Дворах, я и написала сообщение Граниду: «Привет. Сможешь сегодня в восемь встретить меня на Павловской станции? Мне нужен провожатый». Он не ответил сразу. Ни через час, ни через полтора. Я уже собралась на выход в половину пятого, не зная, что и думать, как пришло короткое: «Да».
Щенок
— Эльса! Здравствуй, солнышко. А я думала, что ты совсем пропала… Витя сказал, что ты не переехала.
— Я не переехала. Но и не пропала.
В третьем при переходе Дворе меня окликнула Анна, пышная женщина с белой кожей и пшеничными волосами. Она была моей ровесницей, но из-за большого веса казалась постарше и по-взрослому степеннее. Анна выгуливала Матильду и последнего из помета маленького медвежонка, — можно сказать жену и сына Нюфа.
— Смотри как еще подрос, будет больше папки! Представляешь, повадился ночью залезать спать в постель, никак отучить не могу. Сейчас-то маленький слоник, а как взрослый будет? Так придется отдать ему кровать и спать самой на полу. Ты надумала, может, а?
Я присела на корточки, не в силах удержаться от щенячьего обаяния, и тискала пушистую копию Нюфа.
— Да, я очень бы хотела… А знаете, я же теперь здесь прописана, — немного слукавив, ответила Анне, — и могу взять на воспитание это чудо. Эй, хочешь обосноваться на Набережной? Хочешь бегать и ловить чаек, а?
— На Набережной? — В голосе женщины прозвучало откровенное удивление. — Там же дома закрыты.
— И что?
— Ты удивила меня. Правда будешь жить там?
— Буду. Анна, а можно забрать щенка прямо сейчас?
— Да, конечно, солнышко! Я знала, что малыш тебя дождется! Запоминай: кушает три раза в день — в восемь, два и в восемь. К улице приучен, дома терпит. Костей не давай, мясо ест сырое, я капаю рыбьим жиром и витаминами, чтобы рахита не было. И творогом раз в день корми.
— Хорошо.
— А назовешь как?
— Пока не знаю.
— Эльса, а ты точно там? Я могу это знакомым сказать, поделиться новостью?
— Если новостью, то лучше говорите, что на Набережной поселились жильцы, не упоминайте именно меня.
— Есть и другие? — Глаза Анны округлились. — Кто?
Я не ответила, только чмокнула ее щеку в знак благодарности. Подняла тяжелого щенка на руки.
— А типография все еще закрыта?
— Конечно! Не успели еще решить, что делать со входом на Пекарский, как теперь и Библиотечный не закрывается! Что за сбои, никто ума не может приложить. Дедушка Паша, — Анна понизила голос до шепота, — подозревает, что это карта наша зачудила, из-за нее все. Там ей в последние разы кто-то неправильно вопрос задал… это версия такая. А что на самом деле, не знает никто.
Почему же никто, подумала я, вспомнив как проводила впервые Карину — как раз из трущоб на Библиотечный.
— Анна, спасибо! Мы пошли.
Глаза Карины нужно было видеть, когда я вышла к ней не с той стороны, откуда она ждала меня, да еще и с таким спутником. Она открыла рот, как рыбка, невольно потянула руки и сразу присела на корточки, чтобы погладить щенка.
— Какое чудо…
Резкость голоса отпала, как шелуха. Ершистость движений, строгость лица, — все исчезло. Не узнать было эту маленькую помолодевшую женщину, вдруг просиявшую умилением и нежностью.
— А в трущобах собак нельзя заводить… не то, чтобы запрещают, но я же без дома. Все время боялась, что если мой четвероногий отбежит от меня, его отлов убьет. Уроды так пекутся о безопасности, типа стаи там и эпидемии бешенства… что сразу ловят и травят. Оттуда песик?
— Песик весит килограмм двенадцать уже. Я его несла сначала, чтобы не убежал, но долго не смогла. Оказалось, он послушный.
— Так ты мальчик, красавчик.
— Возьмете его себе? Ты и Илья?
— Странная! Да тебе имя — рыжая дьяволица! Если я скажу «нет» ты предложишь выкинуть его в реку, как ключи?
— Ты не скажешь так.
— Тогда зачем спрашиваешь? Иди ко мне, лапочка… иди ко мне, мой звереныш…
Карина села в траве, обнимая собаку, целуя в темный лоб, пожимая по очереди передние толстые лапы.
— Илюха нас больше никогда не оставит, да? Посмотрит в твои глазки, и все забудет. Он у нас хороший, только глупый. Прямо как ты, несмышленыш, с добрым щенячьим сердцем и дурацкой башкой.
— С едой пока делать нечего, берите в дворовых магазинах. Потом, может, чего придумаем и будем отсюда носить, покупные. Карина, времени мало, запоминай на лету откуда и куда можно пройти.
— Не учи ученого, я Мосты на зубок знаю, а там ваще паутина, мозг сломать можно. Запомню с первого раза, хоть экзаменуй!
Она не врала, схватила схему быстро, и я немного перепроверила ее вопросами. Нигде не ошиблась.
— Сейчас попробуешь сама?
— Да.
По плану, Карина должна была ждать нас уже за аркой. Я подозревала, что как только проведу Илью в Почтовый Двор, так и этот будет открыт… навсегда? Сейчас была важна попытка — пройдет ли Карина в одиночку? Или мне всегда нужно будет водить их за руку? Эксперимент вышел с помехами. Сначала в арку вбежал щенок, а она следом, и не ясно — собака ли помогла, с врожденными способностями здешних переходов, или это ни на что не повлияло?
Встреча
Я стала нервничать, оставшись одна у великой стены. Соглядатаям уже нечего делать здесь, Гранид правильно сказал, — тетя умерла, причин гулять по местным маршрутам нет, кто меня мог тут караулить? А все же… не далеки были места, где пришлось очередной раз бороться за свою свободу. Я никого не попросила подстраховать, и даже сам Нюф не появился. Но это, как раз, может быть хорошим признаком — значит, и опасности нет. А появится — он почует и прилетит! Я не торчала у арки, а затаилась под одним из балконов — проверенное уже убежище, если все поросло вьюном или лозой.
Он не пришел к шести, и я тщетно высматривала окрестности еще минут двадцать, пока не решила, что он мог точно также высматривать меня из своего укрытия. И действительно, едва маякнула на открытом пространстве, как Илья появился со стороны деревьев у дальнего дома напротив. Осмотрелся не раз, и я немного выдохнула — тень подозрения все же была, что Илья завлек меня письмом в ловушку и придет не один.
— Твоих рук дело? — Без предисловий прямо к носу сунул конверт, наполовину смятый в его тощем кулаке. — Я предупреждал тебя, чтобы не лезла. Ни моя жизнь, ни моя история тебя не касается. Обещала же, не докладывать!
— От брата?
— Ты — подлая… если бы не… дом. Я бы зарекся иметь с тобой дело.
— Дай руку, Илья. Если перед тобой будут только ворота-жалюзи, закрой глаза и шагни.
Холодные пальца парня сжали мои со злой жесткостью. Шаг, другой… он понял, что уже пересек черту и дернулся, но я шикнула, боясь, что вдруг что-то сорвется, если он сам рванет вперед, к выходу. Илья забыл, что злился. Как Карина переменилась со щенком, так и он застыл растерянно у самой границы арки, едва попав на Почтовый. Сколько лет он не был здесь? Надеялся ли хоть раз еще увидеть свою мать, ту, что его воспитала? Илья задрал голову к верхнему этажу, и я невольно посмотрела туда же — он на свои окна, а я на окна квартиры Виктора. На кухне горел свет — Виктория Августовна занималась ужином, в зале тоже — наверняка Ефим Фимыч сидит перед телевизором, или что-то чинит по бытовому за своим письменным столом в углу зала. Был ли дома Виктор, не знала — нигде силуэтом в окне он не мелькнул.
Мне было жаль его. Сколько же предательств он натерпелся с тех пор, как со мной познакомился? А самое ужасное — уход его Нюфа. Собакен мог еще и вернуться, вдруг, это лишь его временная миссия по спасению нас в трудный период — меня и Гранида. А как все наладится, мы найдем и Колодцы и уродов из них, так он и вернется в родной дом?
— Карина? Кари!.. — Та повисла на его шее, ткнувшись щекой в плечо, и он в первые секунды сжал ее, а потом скривился, как от боли и попытался оттолкнуть. — Зачем? Это она тебя привела?.. Она?..
Что Карина зашептала, не слышала. Мне стало неловко и я совсем отошла, чтобы не влезать в пространство для них двоих. Пора было уйти, без ненужных прощаний, но я скрылась в глубине двора и помедлила. Не удержалась, чтобы не подсмотреть за проявлением подлинных чувств.
Илья, высокий, обнимал ее как маленькую птичку и, склонившись, целовал. Они тоже давно не виделись. Они тосковали друг без друга. Щенок у их ног повиливал хвостом и смотрел в мою сторону. Но не отходил. Неужели уже принял их как хозяев, не бегая в поисках Анны и даже не отбегая ко мне, а я его часто навещала вместе с Виктором, он не впервые меня видел.
— Мо-ло-дец, — сказала ему шепотом, последний раз взглянув на чужой поцелуй. — Береги их.
Дальше — Двор, еще Двор, еще… и я вышла на вечернюю Набережную. Спросила время у прохожих, — восьми не было. Несколько минут ожидания я дышала речным воздухом, бродя туда и обратно, пытаясь разогнать тоску и легкую зависть. Счастливые они…
Его женщина
На подходе к Павловской станции моя грусть сменилась радостью — я уже обрисовывала в воображении как издалека узнаю фигуру Гранида среди других людей, как впереди будет несколько минут метро и пешего пути до полихауса. Я немного побуду рядом с ним.
На станции практически никого, — упустила, что это трущобная граница, поэтому его я увидела сразу, еще со ступеней эскалатора — он был одним из трех ожидающих. Бегло бросив взгляд на мужчину и женщину, явно супругов, с пакетами еды и новой подушкой, поняла, что нет никакого подозрительного. Да и быть не могло — станция случайная, ее не вычислить по моим привычным маршрутам.
Я заулыбалась, подходя ближе. Но улыбка моя исчезла быстро, кольнула резкая тревога, едва я стала различать, что Гранид не выглядит как обычно. Он прислонялся спиной к опоре и устало сутулился. Лицо осунулось, было бледным. Заметив меня, пошел на встречу:
— Почему здесь а не от полихауса? Никого за тобой не было?
— Нет. Я не из дома, мне как раз домой надо вернуться.
— Понял.
Зачем я его вытащила? Разозлилась сама на себя, — глупость какая, попросила довести как маленькую от метро до дверей! Выглядит как блажь и паранойя, особенно на фоне, что только что бегала по трущобам одна.
Дождавшись поезда, зашли в вагон, уйдя к торцевой стене. Мест полно, но он не сел, остался стоять, подперев собой межвагонную створку двери. Меня подмывало спросить «Что случилось?», но чувство вины и неловкости заставили стоять тихо и не беспокоить.
Одежда Гранида была той же, что и в последнюю нашу встречу. Рубашка в пыли, ворот потемнел. Разводы на шее, грязные волосы, проступившая щетина — он не заглядывал к себе домой. Было похоже, что Гранид без отдыха провел полтора суток на ногах, мотаясь где-то.
— Сядем?
— Садись. Мне нужен обзор.
Я не села, осталась рядом, исподтишка поглядывая на его лицо и подмечая другие детали: губы у него слипаются, дышит не глубоко. На висках, на лбу и над губой проступают крошечные капельки пота. Весь путь он то включал свое внимание, вытаскивая самого себя из оцепенения, когда была остановка и заходили пассажиры, то снова как будто засыпал, полуприкрыв глаза и плотно сжимая челюсть.
— Тебе плохо?
Он не услышал и я, не выдержав, тронула его за руку. Вагон чуть качнуло при торможении и вместо легкого касания с инерцией вышел несильный толчок. Гранид поморщился, дернулся, очнулся, повернув ко мне голову.
— Ты ранен?
— Нет. Упал с небольшой высоты, локоть ушиб. Детали не выспрашивай, хорошо?
— Ладно.
Сдержать себя и молчать оказалось непросто. Мысленно так и крутилось: а что случилось, а где ты был, а где Нюф, а как сильно болит, а ты дойти сможешь? Возможно, Грнид не зря тыкал меня иногда в излишнюю суетливость и назойливую заботу, я поняла, что пришла в раздражение от самой себя. Не нужно кудахтать и прыгать вокруг. Еще на язык лезли извинения, что побеспокоила его по пустяку…
Свет в вагоне был слишком ярким. Мерцание и смена картинок на рекламных экранах оказались болезненными, и через десять минут Гранид уже ехал от станции до станции, закрывая глаза полностью. Казалось, что его вырубит в любую минуту.
Наверху, на воздухе, ему стало легче, он даже смог сконцентрировать остатки внимания на попутчиках и людях возле полихауса.
— До двери доведи, — сказала ему без всякой просьбы или вопроса в голосе.
Гранид кивнул, зашел со мной, а в лифте вдруг «включился»:
— До двери? А ты не задумала меня у себя оставить?
— Задумала.
— Не надо, Ромашка. Зарекся я у тебя ночевать, есть и тратить твое время… с такими моральными долгами я не расплачусь никогда.
— Сегодня зарекся?
— Сегодня. Не сахарный, и дохляком на ногах стоял, так что нормально к себе вернусь.
— Гранид, — я нажала кнопку лифта и кабина остановилась, — посмотри трезво: ты обратно уже не доберешься. Белый как мел, глаза стеклянные… Я не вернусь домой, я останусь рядом и фиг ты меня прогонишь. Внушал мне все время, что это я неправильная и ты меня третируешь за слабость характера, а на самом деле — помощь принимать не умеешь. Гордость душит такого железного?
Он хотел что-то сказать, но смолчал, только нервно дрогнул губами — от боли или от презрения. Не знаю.
— Что, мужчина не может в трудную минуту опереться на женское плечо? Жить под ее крышей, пользоваться ее деньгами, позволить о себе позаботиться? Лучше сдохнет?
— Может, но при одном условии, если это — его женщина.
— Я тебе уже не чужая. Или ты наврал тогда, что ты ко мне привязался? Мы мир заключили.
— Ты не понимаешь разницы?
Его мальчишеское и глупое упрямство начало бесить:
— Тогда представь, что это так, раз такой принципиальный. Включи воображение, смирись на один день и дай себе помочь. Хочешь, я даже тебя поцелую, и уши заодно пооткручиваю?
— Не хочу.
— Давай затребую взамен, — охранять меня будешь, по ресторанам водить. Или прямо деньгами. Во сколько оцениваешь?
— Заткнись, Эльса. Врубай уже лифт…
— Вниз или наверх?
— Наверх.
Мы снова поехали. И не удержалась от ворчания:
— Когда я болела, или у тебя дома отходила, когда ты меня кормил-поил, так даже настроение у тебя хорошее было, довольный как слон. Приезжаешь, провожаешь, морду уродам бьешь — да пожалуйста, не за что, да какие пустяки… Едва сам без сил, — то не подходи, убью… злишься и кусаешься! Гордец бессовестный!