— Название. И мы в одном шаге, чтобы узнать больше.
— Карта. Понял.
— Пока ждем, все же хочу спросить, — не выдержал Андрей, — ты здесь насовсем?
— Нет. На потом не скажу, но пока нет. Я успел получить твое последнее письмо, если за мать переживаешь, то не стоит. Я схожу. С Колодцами разберемся, и сходим вдвоем.
Виктор появился бесшумно. Как бы и подошел к нашему кругу, оставшись все равно в шаге в стороне.
— Друзья, это Виктор, он…
— Не нужно, Эльса. Идемте за мной, я открою типографию и побуду рядом. Ни во что другое ввязываться не стану, в знакомство тоже.
Он шагнул к переходу первым, мы растянулись короткой цепочкой, но почти сразу я пошла вровень с ним:
— Витя, я хочу спросить… ты слышал о людях-собаках?
Схмурив свои темные брови, задумался и даже утратил нарочную холодность в лице. Произнес с расстановкой:
— Отец бы тебе больше рассказал… Я не очень… а зачем ты спрашиваешь?
— Интересно. Кто они?
— Это сказки.
— Какие?
— М… озадачила ты меня. Нашла время.
Пустынность Двора, как первого, так и второго, бросалась в глаза. Все закрыто, все тихо. Контраст с площадью был разительный. Из-за этой тишины мне казалось, что диалог наш слышен даже на крышах.
— Говорят, что первое пространство, первый Двор создал такой человек — с самого основания Сиверска в девятнадцатом веке. Что все Мосты выстроил, что карту нарисовал, что даже пробил путь к другим городам, но мы его утратили. Я не про кого-то одного говорю, конечно — в разные времена это разные люди. Собаками их называют потому, что им точно также не нужны никакие ходы-выходы. В любом месте, любой проем — дверь, арка, хоть окно, хоть ворота в поле, — и время тоже не важно. Это сказки, конечно. В подворских вестях даже публиковалось несколько, старшее поколение любит придумывать всякое, создавая местный фольклор.
— Сказки даже для Дворов? Даже для таких феноменальных мест?
— И отец за свою жизнь их не встречал, и не слышал от деда, чтобы тот встречал. Есть даже одна такая, где мальчик на самом деле оборачивается собакой и носится через пространства, спасая друзей. Чутье у них.
Он перестал рассказывать, решив, что выдал все, но я не смогла не зацепиться за последнее:
— Какое чутье?
— Нюфа вспомни. Чутье на своих и чужих. Чутье на пространства. Не знаю… на опасность еще, наверное. Собаки и есть.
Мне было приятно увидеть, что эти расспросы заставили Виктора немного оттаять. Мы будто бы снова на наших прогулках по Дворам, где он за рассказчика, а я за слушателя, а все те люди за спиной, следующие за нами — не существуют. И все, что случилось, тоже отошло на задний план — на минуту, на короткое ощущение прошлой жизни и прошлого нашего общения.
— Представится случай, лучше спроси у отца.
— Виктор, а ты ведь и сам ищешь путь к другим, уже не один год. Есть хоть намек?
— Не трави душу неудачами, Эльса. У меня и так набралась коллекция.
— А если спросить у карты?
Он даже запнулся, едва не остановившись, но внезапно вспомнил, что мы не одни, и, наоборот, ускорил шаг.
— Следующий уже Типографский… я… я рискнул однажды. Когда только загорелся этой мечтой. Но не сработало.
— А если спрошу я?
— Хочешь сказать, что ты особенная и с тобой она откровенней? Или думаешь, что ты со сверхспособностями, и потому про людей-собак выспрашиваешь? — Виктор скептически покачал головой, и даже выдавил из себя слабую печальную улыбку: — Дитя континента… Если бы ты была такой, ты бы с детства жила во Дворах, ты бы сюда дорогу нашла, едва научившись ходить. Ты бы уже давно творила и создавала любые свои пространства, какие душа попросит.
Мы
В типографии было прохладно и тихо. Пахло все также, а звуки исчезли — лишь гулко отражались наши шаги в просторном коридоре. Наконец-то! Важность момента зацепила меня ознобом, и я уже ни о чем больше Виктора не расспрашивала. Карта была на стене. Видела я ее всего третий раз, но при новом взгляде я прощупала ее памятью, как объемный город. Возможно, лишь игра воображения — но как будто в каждом квартале дрогнуло незримое очертание Двора, сверкнули паутинкой Мосты, очертанием зеленого моря колыхнулось у окраины Безлюдье. Мое? Или Гранида?
Я моргнула, и это секундное ощущение исчезло.
— Просто сказать нужно? Не тяни, рыжая! — Не выдержал первым Илья.
А Карина коротко коснулась пальцами моего плеча, подбадривая. Виктор ушел к дальней стене, подальше, Андрей и Гранид смотрели на меня, и я была благодарна этой поддержке. Следователь кивнул остальным:
— Смотрим во все глаза, где будет этот… значок, отметина. Если она не одна, придется быть еще внимательней. Мало ли, сработает один раз, и все.
— Палаты!
Звук раскатился громко. Но стена с огромной картой не показала ничего.
— Царские палаты!.. Палата!
Крикнула я еще раз, превратив в единственное число. Тишина после оказалась звонкой, а глазам стало больно от напряжения. Горло стало сжимать, и на выдохе я выдала последнее, что смогла:
— Елиссарио! Елисей! Пала…
Голос меня подвел, сорвался, сфальшивил, и все в моем теле похолодело от ужаса. Ничего, ни единого пятнышка или пробела на рисунке… возле уха и шею защекотало от капелек пота, который выступил резко, как от приступа. Я стояла, но ноги ослабели, руки и губы затряслись, и сердце сжало самое страшное — крушение всех надежд.
Я ошиблась… я всех обманула, обманувшись сама. Самонадеянно и жестоко. Никто ничего не говорил и, к счастью, не трогал меня. Отчаянье затопляло с ног, и накрывало с головы, как куполом. Я чувствовала его ток по венам, как от лихорадки и пустотой обожгло!
* * *
Отчаянье и безнадежность прорывались так, что я не могла идти. Огромным солнцем эти чувства полыхали где-то настолько сильно, что мне было и холодно, и страшно, как будто оказалась в космосе, и там не было воздуха! Спустя мгновение солнце превратилось в маяк, и вернулось ощущение пространства и жизни.
Едва отцвела черемуха, газоны еще не скосили, и улицы города приятно пахли начавшимся майским теплом. Я шагнула в сторону от тротуара, завернула к школьному сетчатому забору и остановилась у секции, где варварски проделали проход. Положила свой рюкзак в траву, пригнулась и проскользнула туда, куда меня звал яркий свет чужой безнадежности. За забором не было школьного двора, — лишь далекий горизонт раскинувшегося пространства. Здесь людей нет. Никого. Кроме одного человека…
Я чувствовала почти тоже самое, что и он — совершенное одиночество. Даже с родителями, даже среди полного города — одна, ни души рядом, никого, кто бы с принятием протянул тебе руку. Мальчишка, потерявший последнюю надежду на то, что в мире есть хоть кто-то, кому он нужен, сидел на зеленом валуне. Колени поджал, обхватил, уткнулся в них и плакал, вздрагивая острыми плечами.
Когда я заметила его, то была и услышана. Он поднял голову… мокрые от слез ресницы слиплись, превратившись в ряд темных коротких пик. Колючий взгляд, злой, с сигналом «всех ненавижу!» меня не остановил. Я просто подошла, забралась к нему и села рядом. У валуна была небольшая верхушка, так что пришлось пристроиться так близко, что я касалась мальчишки плечом, иначе скачусь, как с горки. Он плакать перестал, затих, всхлипнув и икнув пару раз. Я чувствовала, как это солнце рядом перестает так бушевать и гореть отчаяньем, и мне становилось хорошо. Давняя-давняя ледышка в груди исчезала.
А потом, дальше… я стала чувствовать, видеть эти разные маячки и поворачиваться к каждому. Девочка — яркая, но угасающая звездочка, с тихим отчаяньем и одиночеством, похожим на падение листа в реку. Мальчик — волчонок с голодными глазами и пониманием, что его бросили на выживание одного, как в лесу. Второй мальчишка — со страхом за других, не за себя, израненный, как одинокий воин в борьбе с драконом. Вторая девочка — как перекати-поле, с иссохшими чувствами, давно знающая, что на этом свете никто никому не нужен…
Я находила их, а они меня. Жизнь возвращалась. И мостики строились не только от сердца к сердцу, но и открывались — самые настоящие от пространства к пространству. Я снова начала находить Дворы, хотя думала, что они есть только в моих снах. Чувствовала ветерки из ближнего и дальнего Безлюдья, которые врывались порой даже в окно комнаты. Замирала от счастья, ощущая близость своих друзей, даже если мы все были далеко друг от друга. Были — мы.
* * *
Секунда прошла? Пять? Застывшее в вакууме время медленно наполнило мне глаза горькими, полынными слезами. Стена с нарисованной картой размылась, а когда я сморгнула, то изображение странно потемнело. Штукатурка, краска, вся поверхность внезапно потрескалась и зашелушилась. Стала сворачиваться сотней крошечных засыхающих лепестков, блекнуть, осыпаться, оголяя целые проплешины бетона…
Первым звуком в сознание проник обреченный стон Виктора. Потом возглас Карины. Андрей почти совсем у уха шепнул мне:
— Сестренка, все будет хо-ро-шо… мы все равно найдем их!
Я повернулась, оглядела всех, остановив взгляд на лице Гранида. Вот он — моя буря, моя сила и мой огонь. Взгляд его, сочувственный и внимательный, превратился в удивленный. И я понимала почему — от отчаянья не осталось и следа. Я могла все, и знала все, и шла на встречу солнцу, как на маяк.
— Космонавтов, дом три, — не громко, но уверенно произнесла я, — вход с крыши, у шахты лифта. Все квартиры последнего этажа.
Слабость
Я попыталась успокоить несчастного Виктора словами, что карта больше не нужна — ходы будут открыты везде и всегда, но по-прежнему кто угодно не сможет попасть во Дворы. Будут новые люди, новые дома и все будет чудесно. Верил ли он мне, не знаю, но после долгого молчания все же спросил:
— А путь?
— Я создам его! Куда угодно создам, куда захочешь! Потом, позже… сейчас нужно торопиться с Колодцами.
Виктор остался в типографии. А мы практически побежали к выходу в трущобы. Карина и Илья вырвались в ведущие — оба уже держала в голове план мостовых переходов к адресу, уверенно сообщая Андрею сколько по времени займет дорога. А Андрей, едва появилась связь, отправил своим сообщение о примерной готовности. Нельзя было давить на красную кнопку, не убедившись, что ход можно открыть для всех, что и полиция и медики без вопросов и удивления зайдут туда как в обычное здание.
Я бы тоже могла вести — я вспомнила все Мосты старого Сиверска, но сил оказалось мало. Думала, что слабость, накатившая на меня у карты, временная, но она не проходила, и не получалось шагать также быстро, как остальные. Одна запинка, и я услышала Андрея:
— Гранид…
— Вижу. Вода есть у кого, спроси? Пять минут дай, мы сейчас догоним.
— Если у Карины в сумке нет, я у жильцов найду.
— Не нужно, я в норме.
Но Гранид не слушал, — ловко стащил с меня пустой рюкзак, подхватил за талию и свернул к лавочке у ближайшего подъезда.
— Не смей геройствовать, Ромашка. Ты сейчас совсем белая, и взмокшая, как мышь. Зеркало есть? Посмотришь и убедишься.
— Нет.
— Ну, что из тебя за девчонка? Рюкзак с сотней карманов, а зеркала как не носила, так и не носишь.
— Салфетки бумажные есть, не ворчи. С боку в левом…
Едва сев, я почувствовала, как действительно устала, и что до сих пор потряхивает руки. Выжата была, как тряпка, и на самом деле взмокшая — рубашка прилипла к спине, а несколько прядей волос к лицу и шее.
— Что там у карты случилось? Тебя как лихорадкой шибануло… голова кружится?
— Нет. Просто давление ухнуло…
— Хуже не становится? Только правду отвечай.
— Нет. Отдых поможет.
Одних нас не оставили, Карина подлетела с бутылкой воды. Вернулись и Илья с Андреем. Я сделала несколько глотков, удерживая себя от извинений, что задерживаю всех. Гранид смотрел на меня так, словно мысли читал, и я не рискнула высказаться. Улыбнулась:
— Спасибо.
Забота приятна, — лицемерить глупо. Даже Илья, не самый дружелюбный ко мне, терпеливо пережидал, пока я приду в себя. Минуты ничего не решат для Колодцев, которые были закрыты для посторонних годами. А друзья за меня встревожились больше, чем за такое важное дело.
— Эльса, ты можешь объяснить, откуда знаешь адрес? — осторожно спросил Андрей, будто о чем-то запретном. — Для коллег, конечно, легенда давно продумана, как Колодцы нашлись… но что произошло в типографии, я совершенно не понимаю.
— Колись, странная, — подхватила Карина, — что ты там устроила?
— Ничего. Это все не из-за меня.
— А яснее?
Утерев лицо уже третьей салфеткой, я покосилась на Гранида:
— Могу я про тебя рассказать?
— Рассказывай. Только о чем?
— Понимаете… если с самого начала… Все пространства, они как живые, могут расцветать и зарождаться, а могут угасать и умирать, если в них не появляются или не селятся люди. Дворы созданы давно, было много тех, кто там жил, ходы были открыты, Мостов было больше. Как… — я раскрыла ладонь, пытаясь придумать метафору с чем-то разветвленным и живым. — Как крона у дерева. Открыты пространства не для всех, но, парадокс, чем меньше людей путешествовало по ним, тем больше они… усыхали что ли. Пустели квартиры, исчезали дома, и целые Дворы исчезали, когда пространство схлопывалось без человеческого присутствия. Началось это угасание лет пятьдесят назад. Дворы пустели медленно, но неуклонно, Мосты закрывались тупиками, частично превращаясь в то, что вы, Карина, называете Убежищами. Ходы стали работать с перебоями — лишь по несколько часов. Если бы так продолжилось и дальше, они бы закрылись насовсем, замуровав оставшихся жителей. Колодцы — язва… Пока одна, но год-другой и их было бы пять, десять, — чем больше мегаполис наплодит таких как Елисей…
— Откуда ты все это знаешь? — Перебил меня Илья.
Справедливый вопрос. Я могла лишь догадываться об истоках этого знания:
— От своей бабушки и тетки. Ничего дословно не помню, но больше неоткуда. Я до пяти лет практически воспитывалась ими, и они обе с первых шагов водили меня всюду, где могли, и бабушка рассказывала мне местные сказки, которые иллюстрировали всю суть пространств. Не знаю, как… на подкорку записалось, надышалось, натрогалось, находилось! Но я сейчас это все знаю!
— Не волнуйся, рассказывай дальше.
— Бабушка умерла, а тетку от семьи прогнали. С родителями в обычной жизни, в слишком мелком возрасте, — и эти знания угасли. Ушли в тень, в сны, в фантазии и придумки. Пока не случился он… — Я качнула головой в сторону Гранида. — Дворы есть и в Тольфе. Люди, способные создавать их и чувствовать, рождаются и там, и тут. Я такая и Гранид такой, только у него условия жизни сложились иначе. Слишком жестко, слишком на поводке, — выживать в реальности нужно было сильнее, чем прислушиваться к внутреннему желанию поверить в иное пространство за аркой дома. Крайние обстоятельства однажды заставили его пробиться туда, куда хотелось больше всего на свете — в место, где никто и никогда не найдет.
Я объясняла больше остальным, но теперь обратилась к самому Граниду:
— Ты ведь всегда думал, что это лишь пригород. Пустырь, заповедник, зона отчуждения — что угодно, но что-то обычное, что лежит за чертой Тольфы. Твои способности находили туда вход, даже когда ты повзрослел, но среда, в которой ты вырос, не допускала и мысли о сверхъестественном…
Все молчали. Никто ни о чем и не спросил, когда я, немного выдохшись, прервалась еще на несколько глотков свежей воды. Внимание, интерес к услышанному я ощущала едва ли не кожей.
— Безлюдье — это особое место. И оно разное. Я…
Тут я запнулась, не зная, как сказать о Граниде так, чтобы не посвящать в личные детали других.
— Это с той стороны, у тебя, Гранид, так сильно полыхнуло отчаянье, что эхо разнеслось даже через путь, в Сиверск. Оно отдалось не только во Дворах, Мостах и здешнем Безлюдье, оно колыхнуло воздух и обычного мира. И послужило мне маяком. Разбудило воспоминания, знания, уснувшие способности шагнуть в сторону — за грань для других. И в десять лет для меня началась вторая жизнь, возрожденная, сказочная. Без бабушки и тетки семьи у меня не было, друзья не заводились, я была слишком странная для всех, сама в себе, и потерянная. А тут вдруг нашлась. Вспомнилась. Понимаете?