Я мог победить только терпением. Мне приходилось вести двойную борьбу: за самого себя, чтобы окрепнуть душой и телом, и за нее, чтобы вера ее не ослабла.
Поэтому я являлся всякий раз, когда она того желала, внимательно ее выслушивал, прощал все невинные капризы, усматривая в них беспечность детства, не желающего уходить…
На других женщин я не смотрел. И не потому, что боялся вызвать ее ревность — она легко могла справиться с этим чувством, — а просто, понимая ее душу, не желал причинять ей боль. Душа ее была своеобразна, как неповторимо было и ее тело — сосуд, в котором она пребывала. Впрочем, любой сосуд неповторим, каким бы непривлекательным он ни казался, а ее тело нельзя было назвать некрасивым.
Потом было что-то необъяснимое. Весенний ли дождь с первым громом, который я услышал впервые за долгие столетия, щедрое ли солнце, ослепившее ночную птицу, или ручьи, весело бегущие по улицам города… Мне казалось, что она больше не зовет меня во сне с прежней страстью, не соединяет руки в молитве, призывая совершить еще один шаг. Это было всего лишь испытание, но я уже терялся в догадках и страдал, скрывшись за завесой молчания. Я думал, что она заболела, а скорее всего, встретила обыкновенного человека, которого не нужно вылепливать с такой тщательностью и самозабвением. И я страдал от своего неверия.
Между тем заветный огонь отлил мои последние, самые существенные черты.
До полного воплощения оставалось совсем чуть-чуть, однако все, что окружало меня, излучало тяжелую, глухую и невыносимую тоску. Нет, я больше не мог терпеть! Вопреки запрету я появился в своем незавершенном обличим, с бездонным, необласканным взглядом, всклокоченными волосами и горестным изгибом губ. Я пришел, чтобы больше не воспринимать свою тень, как чью-то милость.
И в этот миг, когда она наконец добилась меня, а я терял ее навеки, ибо она таяла в моих объятиях, без сожаления, легкая, как воздух, — в миг, когда она, едва связывая слова, успела прошептать: «Я не смогла помочь тебе, любимый… Я услышала, как бьется твое сердце, и не сумела…»; в этот самый миг я спросил себя с болью в груди: «Отчего не дозволено ей остаться?»
Неужели она так сильно походила в прошлом на меня, на мужчину, давшего начало миру?..
ПТИЦА
Как прекрасна и белоснежна была птица твоей души! В поле детства она грациозно склонялась и пила живую воду из реки, текущей в бесконечность. Она мягко скользила по волнам навстречу ветру. Я часто приходил сюда и наблюдал за ее беззаботным взрослением. И она отвечала мне радостным хлопаньем крыльев. Сколько раз она склевывала крошки с моей ладони!
Однажды я уловил в глазах этой птицы искорки любопытства и забеспокоился. Эта жажда познания показалась мне преждевременной. Ведь она еще не готова покинуть поле своего детства. Мне хорошо известна судьба птиц, которые на еще не окрепших крыльях устремлялись за горизонт. Они либо погибали, камнем срываясь с большой высоты, либо умирали от холода, еще не научившись самостоятельно добывать пропитание.
Я стоял и наблюдал за ее скольжением по волнам и даже не заметил, как она очутилась на другом берегу. Из раздумий меня вывел ее отчаянный крик. Две черные птицы угрожающе кружились над ней, опускаясь все ниже и ниже; описываемые ими круги становились все уже, пока бедняжка не завертелась в их водовороте. Птицы набросились на нее с невообразимой жестокостью. Окровавленные перья, вырванные вместе с мясом, носились в воздухе, и через мгновение прекрасная белая птица стала неузнаваемой.
Я бросился ей на помощь, безумно крича и размахивая руками, но хищники не унимались, пока я не подбежал. Все, что я обнаружил, было комком плоти, в котором едва теплилась жизнь.
Весна наступила неожиданно. От мэрцишоров, подаренных, когда во дворе еще лежали сугробы, до первого грома, предвестника теплого дождя, прошло, кажется, одно мгновение. Трава и деревья зазеленели с поразительной быстротой, зацвели абрикосы, лес вокруг поселка наполнился трелями птиц, и школа, как могла, отвечала этому всеобщему воодушевлению. Целые классы дни напролет проводили на природе.
Ясным безоблачным днем отправился на экскурсию и наш десятый «Б». Очутившись один на один с чистым полем, с шумным лесом, ребята словно обезумели. Они кинулись наперегонки, и мне, классной руководительнице, ответственной за порядок, пришлось бежать вместе со всеми. Некоторые хотели даже разуться, но я не разрешила.
Почему из лабиринта памяти всплыла именно эта прогулка? Сколько подобных экскурсий было в школе, а у меня не сохранился после них хотя бы дубовый листочек или высохший цветок.
Думаю, я вспомнила о той прогулке лишь для того, чтобы дополнить еще одной нитью тонкое плетенье образа Кристиана и не дать ему разорваться, безвозвратно исчезнуть. И еще потому, наверное, что мне хочется успокоить себя, заставить поверить, что я поступала правильно в ситуациях, в которые попадала по воле случая или судьбы.
Девушки собирали цветы, плели из них венки, ребята готовили костер из сухих веток и листьев.
Я присела на пенек, немного в стороне, на небольшой цветочной поляне, и тоже стала плести венок. Подошел Кристиан. Я глядела на землю, подбирая цветы, как вдруг почувствовала его медленную, неуверенную поступь.
— Алина Григорьевна…
— Что, Кристиан?
— Вы не дадите мне этот венок? Я сам не умею плести.
— Но он еще не готов.
— Ну когда будет готов.
Я подняла глаза, и впервые мы заглянули прямо в душу друг другу. У меня было чувство, что мы уже встречались когда-то, в глубинах моря, и с жадностью всматривались друг в друга, прежде чем морская пучина сомкнулась над нами.
— Хорошо, Кристиан, — сказала я, — можешь считать, что этот венок твой.