— Колледж это теперь называется. Ты знаешь, я всегда был против. ПТУ и мой сын!
— Да ладно — «ПТУ», техникум, если по-нашему.
— Ты ж понимаешь, это же мой сын — только институт. Но тут… полгода, считай, в школу не ходил, от рук совсем отбился, этого же за ручку к психологу не отведёшь. Я и плюнул, пусть хоть где учится, а этот колледж при институте, куда он всегда хотел, преподаватели оттуда, предметы специализированные у них. Посмотрел я, поговорил, знаешь, так ещё и лучше получается. Он всегда знал, чего хотел, просто раньше начал обучение. Потом в институт пойдёт, их там мотивируют — мама не горюй… Плохо, что в Москве один, Маришка бы с ума сошла, узнай она, зато самостоятельный, взрослый, не узнать. Снимаю ему квартирку, приезжаю, часто не предупреждая. Срач, конечно. Но еда есть, алкоголя нет, сигарет даже не видел… конспекты, проекты какие-то. Что ещё надо?..
— Девушка уже, наверное, есть?
— Не говорил. Я не лезу в личное, думаю, захочет — сам скажет.
— Верно всё, не расспрашивай. Сам как?
— Что со мной будет?
— Ну да, ты ж у нас бессмертный пони…
— Марго, давай не будем, — он на корню пресекал какую-либо попытку разговора по душам, он противился любому собеседнику, который нарушал границы его личного пространства. Той стены, что выстроил вокруг себя: из благополучных улыбок и доброжелательного отношения к окружающим.
Собравшись, накинув дорогое пальто, Сергей подождал Марго, и они, одни из последних, покинули большой отдел, где руководил Сергей Павлович.
Он подвёз Марго домой, там «заскочил на пять сек», поговорил с Василием, поздравил старших детей Марго, которые собрались на праздник в родительском доме, и отправился в свою пустую квартиру. Невероятно огромную и зияюще-пустую… тихую. Без новогодних гирлянд, ёлок и вырезанных снежинок. Без какого-либо намёка на праздник.
Консьерж хотел было что-то сказать, но, глянув на Сергея, почёл за лучшее промолчать.
= 24 =
Как ни странно, но в квартире был свет, гремела музыка, и даже пахло едой, не бог весть какой, но явно кто-то хозяйничал на кухне. Оттуда же доносился девичий смех и приглушённый голос Ильи.
— Здравствуйте, — Сергей в удивлении посмотрел на сына, окинул взглядом зардевшуюся девушку, лет шестнадцати от силы, худенькую, в обтягивающих лосинах и широкой футболке, которая, впрочем, не скрывала почти оформившиеся женские прелести. Моментально одёрнув себя, он перевёл взгляд на Илью.
— Говорил, в Кировск поедешь.
— Так получилось.
— Раз получилось, то что ж, рад знакомству, Сергей Павлович, — он протянул руку девушке, вопросительно глядя на неё.
— Марина, — девушка покраснела ещё больше, но руку протянула, Сергей на секунду сжал мягкую горячую ладошку, позволив себе только моргнуть от звука голоса и имени.
— Очень приятно, будьте, как дома. Илья, что-то нужно ещё? Я не готовился… особо.
— Ты никак не готовился, пап. Но мы уже сходили в магазин, я там деньги взял, ты не возражаешь? — Илья неопределённо махнул в сторону комнат.
— Они для того и лежат, чтобы их брали.
Марина выскользнула из кухни, то ли по надобности, то ли чтобы оставить сына и отца вдвоём.
— Её родители знают, что она тут?
— Знают, что у друга.
— А у какого, где именно, не знают?
— Па!
— Так, разговор серьёзный, я тебя спрашиваю, как взрослый человек и отец, который хочет знать, где в данный момент времени находится его ребёнок. Почему ты не в Кировске при оплаченной брони, мы потом поговорим… пока о девочке.
— Она Марина.
— Я хорошо слышал. О Марине.
— Что ты хочешь знать?
— Кто она, и знают ли родители?
— Мы учимся вместе, должны были поехать в Кировск, компанией, ну, ты знаешь.
— Знаю.
— Она не сдала зачёт, преподша-злыдня заставила сдавать сегодня, присралось ей! А денег на билет на самолёт домой у неё нет.
— А у родителей?
— И у родителей нет, так что она осталась, ну, и я остался, что ей — Новый год одной в Москве встречать?..
— Понятно, — Сергей улыбнулся, — молодец, что остался, молодец. А откуда девочка, дорогие билеты?
— Из-под Хабаровска.
— Н-да… и отпустили же родители.
— Да ладно, нас таких, «отпущенных», половина колледжа.
— Верно всё, верно. Ну, молодцы, что приехали, молодец, что деньги взял, я готов помочь, чем смогу. Могу я не много, но всё же…
— Да ладно, дед сейчас придёт помогать.
— Дед? Ты позвал, что ли?
Отец всегда встречал Новый год в одиночестве, доставая бутылочку, он тихо выпивал и, после голубого огонька, который на утро бывал раскритикован в пух и прах, «не то что в их время», ложился спать.
— Не, сам позвонил.
— Странно, — Сергей пожал плечами. — И, пока не забыл, спать с Мариной будете в разных комнатах. Это, надеюсь, понятно?
— Ладно, — Илья в удивлении посмотрел на отца, потом помолчав, добавил. — Мы вообще не это… ну, ты понял.
— Вот и хорошо, но спать всё равно будете в разных комнатах, — и, повернувшись, вышел.
Сергей даже ухмыльнулся своей узколобости, можно подумать, он не понимал, что если что-то случится или уже произошло между его сыном и этой девочкой — он, Сергей, никак не сможет повлиять или остановить их. Вероятно, и не стоило этого делать, особенно учитывая почти самостоятельный статус подросших детей. Но именно так ему казалось правильным, и именно так, Сергей был уверен, сказала бы Маришка…
Пока Илья с Мариной суетились на кухне, Сергей выдвинул большой стол для празднования в центр гостиной. И кинул скатерть сверху, вспомнив, что белая так и лежит в грязном белье, ещё не отвезённая в прачечную после годовщины Маришки.
Не думал, что так скоро понадобится.
Пришедший отец был, как всегда, собран и подтянут, Сергей где-то завидовал его выдержке, он не помнил его разбитым или опустошённым после смерти жены, хотя образ отца, курящего в конце дня на маленьком балконе, навсегда запечатлелся в памяти Сергея. Целый день Павел Александрович проводил на работе, время было неспокойное, вечером кое-как справлялся с домашними делами, которые не успевал или не хотел делать шестнадцатилетний Сергей, а вечером, перед тем, как отправиться спать, отец выходил на балкон, тихо пройдя через комнату сына, думая, что он уже спит, и долго курил, смотря куда-то сквозь ночь. Вне зависимости от погоды.
Наверное, только теперь Сергей стал понимать, что пытался увидеть отец в тех ночах…
Влетевшая, как ураганчик, Юляшка с охапкой ёлочных гирлянд, удивила Сергея не меньше всего происходящего в этот день и уже почти вечер.
— Можно, — спросила Юля, — мы с бабушкой тут встретим Новый год?
— Конечно, — Сергей поднял дочку, отмечая, что она немного, но подросла, хоть и была всё ещё невероятно маленькой.
— Вот, Юля сказала, надо, — Мария Антоновна покосилась на ёлку, кое-как, на скорую руку, перевязанную бечёвкой, — купили по дороге.
— Паааап, а ты петарды будешь пускать? В том году… из-за мамы… а…
— Хочешь фейерверк? — он присел, чтобы посмотреть на точную копия себя, даже ямочка на левой щеке становилась отчётливей, но, в то же время, что-то едва уловимое, но очевидное, указывало на то, что Юляшка Маринина дочка. — Ты не говорила, — улыбнулся.
Юля отвела глаза, и Сергей до какого-то животного ужаса испугался, что она сейчас заплачет. Только не Юляшка, и только не сейчас, когда она только-только начала снова разговаривать предложениями и не пугаться каждого звука или порыва ветра.
— Конечно, малышка, мы устроим фейерверк, поставим ёлку и нарядим её.
Петарды так и стояли с прошлого года в большой кладовой.
— Только не в спальне, — прошептала.
— Хорошо, — согласился Сергей.
Спальня так и оставалась для Юли «закрытой зоной», она не заходила туда с того дня, как влетевший в квартиру Илья пытался оторвать сестру из рук отца, а она цеплялась и кричала так, что надорвала связки. Потом чужие люди ходили по дому, трогали вещи, и Юля только вздрагивала, вздрагивала, вздрагивала, пока, наконец, освободившийся от формальностей Сергей не позвонил Марго и не попросил забрать Юляшку с Марией Антоновной, чьё состояние было ничем не лучше Юлиного. Сергей хотел было туда же отправить и Илью, но тот твёрдо сказал, что он никуда не поедет, тем более после настоятельной рекомендации Сергею врача скорой помощи — хотя бы на пару дней лечь в стационар.
Они наряжали ёлку и разговаривали. Юляша, как год назад, но всё ещё хмуря светлые бровки, хвасталась новым новогодним нарядом, специальной детской косметикой и подарками от новых подружек.
— Бабушка сказала на поминках, что тебя нельзя оставлять на Новый год одного, — прошептала доверительно, — она сказала дедушке, что на тебе лица нет… что на тебя смотреть страшно.
— Я такой страшный? — он улыбнулся дочке.
— Нет, что ты! Ты самый красивый, просто у тебя седых волос стало много, но моя учительница сказала, что седина украшает мужчину, она сказала, что ты… импортный… нет, интересный и импозантный мужчина, — закатила глаза к потолку, явно вспоминая незнакомое слово. — А что такой импозантный?
— Это такой мужчина, который вызывает интерес у женщин.
— А у мамы ты тоже вызывал интерес?
— Конечно, она ведь вышла за меня замуж.
— А платье на свадьбе у мамы было красивое?
— Самое красивое, и мама сама была красивая.
— Покажешь?
— Сейчас. — Сергей встал и на негнущихся ногах прошёл в комнату, где хранились фотоальбомы. Сам он просмотрел их, казалось, тысячи раз, пока, наконец, не убрал с глаз долой. Но Юля впервые за это время сама заговорила о маме, и он был обязан поддержать разговор, показать, что всё нормально, жизнь продолжается, он должен поддерживать в девочке память, если она в этом нуждается, и разговаривать, если это необходимо.
И они говорили, накрывали стол, наряжались и выглядели почти нормальной семьёй… если не ради себя, то ради друг друга.
На улице, когда Сергей запускал фейерверки под радостные крики Юляши и подружки Ильи Марины, стало попускать. Немного. Словно онемение стала спадать, наверное, так возвращается чувствительность органам — лёгкой болью.
Он смотрел на Марину, совсем юную девушку, и своего сына, который немного смущённо улыбался, глядя то на отца, то на внимательный взгляд бабушки, а то на Марину.
Каждый раз, когда кто-то произносил её имя, все вздрагивали…
Сергей видел, как в свете фейерверка Илья обнял Марину и что-то шептал ей на ухо, она тянулась к нему, но не для того, чтобы лучше слышать, а скорей интуитивно, открыто, как возможно только в юности.
= 25 =
При входе в подъезд Сергей остановился, почувствовав это — аромат «Май Нейм», где-то рядом. Отмахнулся. Парфюм не самый популярный, но всё же достаточно доступный, мало ли…
— Сергей Павлович? — обратился консьерж тихо, когда все уже прошли в просторный холл с лифтами. — Вам тут девушка передала, — он протянул конверт, обыкновенный, без марок и надписей. — Хотела в почтовый ящик, но я не пустил.
— Какая девушка?
— Не знаю, обыкновенная такая, в шубе, худенькая.
— Понятно, спасибо, — он взял письмо… даже не запечатанное. Написанное явно в неудобном положении, спеша, неровными буквами, почерком, который он бы узнал… всегда.
Быстро смяв листы бумаги, он подошёл к дверям лифта.
— Что это? — Илья.
— С работы передали.
— В новогоднюю ночь?
— Допросы не устраивай… да, в новогоднюю ночь.
— Конечно, — нервно дёрнул ногой.
— Илюша, — одёрнула Мария Антоновна, — у нас Новый год, — с улыбкой и укоризной покачала головой, косясь на Марину.
— Ладно, — фыркнул.
Маловероятно, что Илье было доподлинно известно, где находился его отец, когда с его матерью случилось то, что случилось. Кажется, следователям хватило такта увести парня из комнаты, где они беседовали с отцом, спрашивая, где он был и с кем… но точно Сергей сказать не мог, а спрашивать не решался.
Юля выказала желание спать в бабушкиной комнате, Марине выделили комнату для гостей, дополнительным плюсом было то, что комната находилась далеко от комнаты Ильи. Павел Александрович устроился в комнате Юляшки, на надувном матрасе, а Сергей ушёл в спальню… ту, самую.
Больше часа он смотрел на смятые листы бумаги. Больше часа, в итоге откинул их в сторону. Он не мог… не мог прочитать, не мог даже думать о Ксюше…
Хотел бы он сказать, что простил женщину с россыпью полупрозрачных веснушек, хотел бы он забыть её… хотел бы, но не мог.
Он лёг на подушку, и в тишине смотрел на такую же пустую, соседнюю. Для чего-то на этой широкой кровати так и было три подушки, как при Маришке.
— Мариша, — зашептал, — Мариш, где ты? — перевернулся на спину. — Лучше тебе там, скажи мне, лучше? Я ленты тебе привёз и сок яблочный, ты любила. Марина, господи, ну ответь же хоть что-нибудь. Как мне теперь жить, что Юльке говорить, как Илье в глаза смотреть, матери твоей?.. Ушёл бы вслед за тобой… да сил нет. И наши пропадут.
Он встал и зашёл на лоджию, плюнув на всё, закурил, смотря на чёрное небо и вспыхивающие огни салюта. Дёрнул фрамугу на себя, поддалась, окутав ледяным воздухом.
— Ох, Марина…
Выкурив сигарет пять, а то и больше, давя рвотные позывы, он взял смятые листы в руки, они пахли зимой, знакомыми духами и Ксюшей — его Фенеком.
Он не узнал ничего нового, но за ночь прочитал его бессчётное количество раз, то приближая к глазам, то отодвигая, не признаваясь даже себе, что читать мешают слёзы.
Она писала, что любила его, что любит, что будет любить, может быть, всегда. Она просила прощения и каялась. Она говорила, что жалеет, а через строчку, что не жалеет. Она клялась в своей невиновности, а потом снова просила прощения. И он видел её, видел так, словно она сидела рядом. Видел её красный от слёз нос и глаза, и пятна на шее и лице… Она сказала, что избавилась от ребёнка, ещё до того, как узнала о смерти Марины. Сначала она всё ждала, что Сергей придёт, остановит, потом ждала, что он пожалеет о том, что так обошёлся с ней, а потом стало неожиданно тихо… она поняла, что некоторые вещи нельзя вернуть, за них нельзя оправдаться или их искупить. И что никто не нуждается в искуплении.
И снова говорила, что жалеет, а потом клялась, что не жалеет… и так столько раз, сколько прочитал это письмо Сергей.
В день Маришиных похорон он сказал Марго, что не хочет видеть Ксюшу, что увольняет её любым числом, на любых условиях, но чтобы в конторе её не было. Тогда уже было ясно, что в том, что случилось, нет вины Фенека. Она так и не позвонила. Юля была дома, и звука домашнего телефона не слышала, а сотовым Марина пользовалась редко, и уж точно, он не был известен Ксюше. Последний разговор Марины был с Юлей, она позвонила из комнаты и попросила дочку принести в спальню стул, хотела открыть фрамугу, защёлка была высоко. Юля принесла первое, что попалось ей — старый табурет, на который привставал Сергей, когда развешивал гирлянды по стенам с высокими потолками в элитном доме.
Из-за образования в головном мозгу, у Марины были нарушены не только рецепторы обоняния, но и координация. Как случилось, что ёлка стала невыносимо пахнуть для Маришки, никто не ответит. Встав на табурет, она открыла на себя фрамугу, но покачнувшись, упала. Вниз. С седьмого этажа.
Делопроизводство было прекращено за отсутствием состава преступления, и смерть Марины была признана несчастным случаем. Для всех, кроме Сергея.
Он не должен был оставлять Марину одну.
Он должен был вынести ту ёлку, выкинуть табурет, открутить защёлку на фрамуге… предотвратить, каким угодно способом.
Но он уехал к любовнице и там разбирался с незапланированной беременностью последней.
По его вине, потому что позволил себе поверить, позволил не задумываться, позволил окунуться, как ему казалось, в любовь…
Но ужас состоял в том, что он, вопреки всему и вся — всё ещё любил свою Фенек. Её острое личико и веснушки, пряди волос и аромат духов.
Любил.
А себя — ненавидел.
После сорокового дня, он сидел в темноте пустующей бухгалтерии, на месте Ксюши, и мечтал умереть. Сей момент.
— Как ты? — спросила Марго, имевшая привычку оказываться не в том месте и не в то время.
— Всё вери гуд, май дарлинг.
— Ты пьян?
— Я не пью, — ухмыльнулся, — к несчастью. Хотел бы я сейчас нажраться и не думать, хотя бы час, — ногти помимо воли царапали собственную кожу головы.