Жаль, что младший господин ушел. Вот у него, наверное, можно было бы отпроситься проведать родителей. А то я так неожиданно сбежала топиться. To есть, они не знают об этом. Я просто пропала на несколько дней. О, как бы отец не продал мать в бордель после моего исчезновения! Но, может, теперь, без такой обузы, ему любимую жену продавать будет не к чему?
— Да ты меня слушаешь вообще или нет?! — рявкнул хозяин надо мной.
Напугано выпрямилась. Но он от затылка моего ловко уклонился.
— Простите, — смутилась. — Я переживаю за родителей. Я очень благодарна вам и господину Вэй Юану, что приняли в услужение меня, но мои родители, верно, думают, что я пропала и что со мною что—нибудь случилось…
Долгий, внимательный взгляд, заставивший мое сердце испуганно забиться.
— И верно, девке шататься несколько дней ни к чему. Могли своровать и продать куда—нибудь, — он внезапно неторопливо достал из кармана серебряный слиток, мне протянул. — Еды купи. И можешь сегодня зайти к ним. Но чтоб к обеду была на месте.
— О, мне правда, можно проведать родителей, мой господин? — радостно сжала его руку.
Он посмотрел на мои пальцы как—то странно. Торопливо убрала их.
Вздохнув, протянул еще мне золотой.
— На, купи им гостинцев. Кажется, вы нищие и праздники бывают у вас редко.
Повалившись на колени, головою коснулась земли.
— Так возьмешь или нет? — прикрикнул он.
Плача, выпрямилась и протянула руки.
— Долго тебе придется учиться, чтобы быть похожей на парня! — он усмехнулся.
— Но младший господин… — напугано оглянулась.
— А он ушел в городской архив.
— Тогда ладно. Наверное.
— Иди! — потребовал он. — И чтоб обед уже был как прилично!
— Я могу, вернувшись, приготовить завтрак, а потом уже к родителям уйти…
— Иди! — он отмахнулся. — От такого жалкого зрелища у меня пропал аппетит! — и величественно ушел обратно в свои покои.
To есть, в их.
Так, я бегу на рынок, за гостинцами для родителей и наших стариков. Оттуда бегу на поклон к родителям. Потом снова на рынок, за едой для моих хозяев. Потом надо бы Вэй Юану отмыть какие—то покои…
Солнце сияло во всю, мелодия рыночного шума как никогда услаждала уши. Идти со своим первым жалованьем, закупая гостинцы для родных, было упоительно. Даже запах горелых птичьих перьев, чьи останки кое—где перебрасывал по дороге веер, заставляя людей идущих напрягаться и морщиться, не мог испортить моего прекрасного настроения.
Я и съедобного родителям прикупила, и сладостей, и рису, и овощей, и мясу копченого. И выбрала еды, чтоб удобно кушать было нашим старикам. Матери новые гребни, отрез шелку сиреневого на новое платья, браслеты. Отцу роман о путешествиях и новую кисть. Так, а вот эти теплые новые одежды надо бы прикупить для наших мастеров. Как они говорят, кости—то старые совсем уже не греют.
С улыбкою оглянулась на прилавки с лаптями соломенными. Боюсь, пальцам старым плести уже неповадно. А у меня покуда нету времени. Да, куплю.
Кстати, спокойно что—то нынче на рынке. Совсем не видно местных воров.
И даже Ли Фэн на рынке красоваться нынче не возникла! Ну, до чего же хороший день!
Я уже шла к родной усадьбе, как дорога меня мимо постоялого двора проводила. Большинство людей толпились за тремя столами сдвинутыми. Кто сидя, кто на самом деревянном настиле. Обсуждали ночные пожары.
Сердце замерло напугано.
Как там мои родители и добрые мастера? Живы ли?
Замерла. вслушиваясь. Но, к счастью, огонь родную улицу миновал, был в другой части города. Хотя повода для радости особого не было, поскольку за людей других стало жутко.
Жуть, люди в тюрьме сгорели заживо! Семь домов, с тюрьмой соседствующих, загорелось и лавка одна. Четыре спасли, разрушив загоревшиеся постройки и деревья. Жертвы, увы, были и из простых людей. Ожогов много, глаз одному из борющихся с пожаром балкой падающей выжгло. Еще и чиновника архива подстрелили! Но страшнее было. когда сказали, что дочка на трупе его зарезалась. To есть, люди утверждали, что юная рабыня могла быть его дочерью.
— Ну, любовница или дочь, кто ж еще!
— А вот незадолго до этого всего с ворот усадьбы господина Сина сняли дохлую курицу…
— Думаете, из—за него?..
Но один из мужчин сидел поодаль, даже сгорбившись. Перед ним стоял кувшин вина и тарелка с рисом, поверх которой лежала лапа куриная, к которой он так и не притронулся. Лица под соломенной остроконечной шляпою с широкими полями я не видела, но было в его позе что—то такое… невыносимое… отчаяние и усталость. Боюсь, у него кто—то сгорел сегодня или дома внезапно лишился.
Я подошла к нему и, пирожок, сваренный на пару, достав, на столешницу возне него положила. Сегодня я получила первое мое жалование. Чувствовала себя богатой. И, раз у меня что—то уже было, то я могла и с другим несчастным поделиться.
— Не унывай, брат, — сказала ему. — В жизни тяжелое бывает время, но все когда—нибудь наладится.
Мужчина голову вскинул, чтобы лицо мое увидеть. А я из полутени увидела его.
Молодой. Юноша. Худой, высокий, хрупкий. Красивые черты лица. Хотя, когда глаза наши встретились… когда я долго смотрела в его глаза, то сердце у меня как—то испуганно забилось. А потом он внезапно моргнул — и это странное чувство рассеялось. Он окинул взглядом мое лицо, спустился по фигуре, задержался на мече, одолженном мне демоном. Надеюсь, грудь я хорошо перебинтовала? А, было бы что бинтовать!
Потом вдруг резко руку поднял — черный рукав сполз, обнажая худую, но мускулистую руку, несколькими шрамами покрытую — и дернул ленту от шляпы. Шляпу скинув, на скамейку возле себя положил, уже медленно выпрямился, неторопливо обернулся ко мне.
Открыв солнечному свету лицо, он… оказался невероятно красив. И изящным жестом указал на скамью напротив:
— Что ж, брат, сядь тогда рядом со мной и угощайся.
— Да это… как—то… — я смутилась.
— Да, не богат обед! — беззлобно засмеялся он.
— Нет, просто у меня свое есть…
— Ты столь заботлив, брат, — последнее слово он сказал как—то насмешливо, — что мне, право, совестно, тебя без ответного угощения отпускать. Хотя бы выпей со мной.
Смущенно села напротив, под его внимательным взглядом.
— Нет, я не пью…
Живот издал ненужный звук.
— Но я б взяла у тебя немного риса, раз ты так любезен, — смущенно улыбнулась.
— Да хоть весь! — он ухватил куриную лапу за кость, поднял, а другою рукою придвинул ко мне миску с вареным рисом и палочками. — Я, признаться, куда больше мясо люблю. Я тогда доем эту курицу, брат.
И посмотрел на меня, как—то насмешливо прищурившись.
— Только мне потом бежать надо по делам. Многое успеть до полудня…
— Ничего, у меня тоже дела свои есть, не пропаду! — он усмехнулся. — Так выпьем… ах, да, ты же, брат, не пьешь. Эй, хозяин! Чайник нам и шесть красивых чашей!
Мама, конечно, училась чайной церемонии во дворце и меня честно учила, чему умела, но я никогда не могла подумать, что время может остановиться на целую вечность, когда просто смотришь, как кто—то разливает чай и, играясь, несколько раз переливает его между чашами…
Хотя ему самому переливать ароматный напиток уже надоело. Он на раскрытой ладони протянул чашу мне:
— Отведай, брат, моего угощения. — а глаза его светло—карие смеялись отчего—то.
Да просто приятно, когда можно с кем—то посидеть, кто не пройдет мимо нас расстроенных, приятно чтоб хотя бы изредка была возможность угощать людей.
И я с улыбкою чашу приняла и пригубила дивный напиток.
Свиток 6 — Смех учителя
Вэй Юан
Я стоял у входа в храм. Те же мерзкие красные фонари весели. Новая мерзкая непристойная гравюра. Какой—то воин обнимает красотку, у той из—под платья на сей раз виднеется носок ступни вообще без туфельки! Но, когда я ее сорвал, на шум никто уже не выскочил. Понятно, пока не нашли новых охранников. Даже покуда свиток рвал и мял, никто не выскочил. Было пугающе тихо, словно там все внезапно умерли или затихарились.
Покуда стоял, серьезно задумавшись, не поджечь ли храм под шумок — так его быстро очистить можно от скверны — никто по улице не вышел. Судя по шуму, люди толпись с другой стороны. Там вовсю кипели спасательные работы и лютая бойня с огнем.
Очень хотелось всякий сброд испепелить. Просто взять и испепелить.
Но потом подумал, что наш родовой храм — это, в некотором смысле, еще один наш дом. Вдруг там вещи какие—то не каменные еще сохранились? Хотя бы сброшенные в уголке. Я же не могу и драгоценное наше имущество взять и сжечь!
Еще напрягала шумиха в городе. Как бы до нашей усадьбы пламя не добралось. Если брат опять лежит, напившись, может и прогореть. Вроде это не очень совместимо с жизнью. Тем более, там еще был тот человеческий мальчишка, который вздумал проситься ко мне в ученики. Еще и вспомнил, что люди так же работают не по ночам. А это значит, что в архив мне нужно наведаться будет днем.
Так что, в итоге, я предпочел вернуться домой.
Старший брат обнаружился не пьяным. Ох, да я же обещал принести ему вина!
Вэй Мин устроился на своей постели полулежа, локтем опираясь о столик, на котором лежал гуцинь. Но даже играть наследнику дома Зеленых глициний было лень. Он просто смотрел куда—то в пустоту, сдвинув изящные брови. И, кажется, даже не заметил моего возвращения. Вот кто—то носится по городу и сражается, чтобы спасти родовой храм, а кто—то то слуг себе выискивает, то развлечения!
Намеренно громко топотал, приближаясь к этому бездельнику. О, почему наследник нашего клана именно он?!
Но в памяти запоздало всплыл наш недавний с братом разговор.
О да, он только лишь пришел и занял чужое место, что при иных обстоятельствах было бы ему недозволенно. Ок стал наследником только по тому, что самый старший брат — и он же сам о достоинствах его говорил — погиб слишком рано. Брат… он расскажет мне о нем когда—нибудь?..
Ох, может, при храме стоило помянуть о душе самого старшего брата? Но я, как назло, был слишком зол, когда опять увидел развратный притон на месте нашего святилища. Я так хотел уничтожить всех этих глупых, мерзких людей, что стоя там совсем не смог вспомнить о нем! Злость заслонила мою глаза, ненависть затопила мою душу. Я не вспомнил. Я не смог вспомнить. Я не видел. Пришел, забыл, будто и не было той части семьи, как будто его тоже не было. Хотя я уже знал!
Да, впрочем, и старший… средний, то есть, брат, даже и не думал ходить к храму, чтобы память главного наследника почтить. Он—то молчит почему же?
Но Вэй Мин лишь покосился на меня, когда я вошел в покои наши. Про вино ничего не сказал. Нервно разложил веер, нервно сложил. Разложил и обмахнулся. Вроде и не было особой жары.
— Кошмары меня замучали! — внезапно пожаловался Вэй Мин. — А ты что бродишь по ночам?
— Так говорил же! — растеряно посмотрел на него.
— Когда говорил? — растерянно посмотрел на меня.
— Да перед моим уходом.
Вэй Мин сложил веер. Разложил.
— Тебе, похоже, приснилось.
— Что?! — я рухнул перед ним на колени. — Но ты же сам говорил…
— Что говорил? — распахнул глаза пошире наследник семьи.
To есть, не он наследник.
— Ну, помнишь, старший брат. Третий сын отца. Которого осудили и сбросили в Бездонное ущелье. Ты, кстати, имени его так и не назвал. Скажи его имя! — ухватил брата за рукав.
— Какой еще третий брат? — вытаращился на меня он. — Нас было только два.
— Но ты сам сказал…
И получил по лбу сложенным веером.
— Мало ли, что тебе там приснилось, Вэй Юан!
— Но это все меняет! И твое вымученное безделье, и внезапно запустевший храм… все это вполне может быть следствием гнева Императора на наш клан, поскольку наш наследник что—то натворил. Или же он мог обидеть не Императора, тогда к падению храма причастен не он.
— Ох, младший брат, младший брат! — укоризненно сказал Вэй Мин. — Мало ли что снится по ночам? Тем более, утверждать, будто у нас был свой осужденный на гибель в Бездонном ущелье…
Я опять не успел увернуться от веера, хоть на этот раз он не так злобно бил.
— Да как у тебя язык только повернулся?! Совсем не веришь в благородство дома Зеленых глициний?!
— Но как же?.. — потрясенно сел возле его ног, лоб ушибленный потер. — Неужели, старшего брата вовсе не было?
— Знаешь, — Вэй Мик сел уже, за плечи приобняв, — мне как—то раз приснилось будто я — Его Мудрость и Величие Блестящей земли Небес, живу в еще более роскошном дворце, чем тот, а сам Минж… — брат захихикал. — А сам Минж — раб, чистящий мои туфли. А какие прелестные небесные феи служили мне! Мм… их объятия… эти ласки! — мечтательно глаза прикрыл, вдруг ухмыльнулся. — А, впрочем, ты не знаешь, — и посмотрел внезапно серьезно на меня. — Вот я глаза прикрыл, изможденный уже от ночи с прелестными красотками, глаза открываю — и входит Минж. И я его в гневе спросил, почему на моих туфлях нынче прилипли крупицы песка? Почему он мою обувь вообще не почистил?! А ему это совсем не понравилось! — и внезапно захохотал, хотя посерьезнел резко. — Тогда, конечно, ему и мне было не смешно. Ну, словом, снам не следует уж очень верить, младший брат! Обман это все!
А взгляд какой—то странный на меня. Я так и не понял, что он называл обманом, этот шутник, иллюзорные миры и связи между существами, рождающиеся во снах, слова сегодняшние о третьем брате или этот дурацкий разговор о жутком случае неуважения к Минжу?
— Так что там, кстати, с нашим храмом? — деловито осведомился Вэй Мин, поправляя по—хозяйски ворот моего верхнего одеяния. — Ты, я уверен, сегодня снова успел туда сходить и, может статься, опять там что—то новое сделал. Пришел, видно, мне похвастаться каким—то очередным великим деянием своим? — но на «великим» глаза его смеялись.
На брата этого никак и ничем не угодишь! Ведь он—то сам вообще для дела ничего не сделал!
— У храма вроде без изменений, все те же мерзкие деяния вершат людишки. А в городе творится…
Тонкие пальцы сжали мой ворот, натянув и заставив меня остановиться:
— Мне все равно, что происходит в городе. Да хоть пусть весь уж Шоу Шан сгорит!
— Но если будешь сам валяться нетрезвым и спать мертвецким сном, то в час, когда на нашу усадьбу пламя перекинется, ты отсюда выйти забудешь. И угоришь!
— О, милый мой, заботливый мой братец! — Вэй Мин небрежно смахнул с моего плеча что—то несуществующее, вдруг ворот мой перехватил, что мне дышать стало уже трудно. — Коль хочешь стать великим гвардейцем Императора, то будь добр, своими подвигами сам займись! Чтоб ни один гнилой язык потом не мог отца, тебя и меня уж упрекнуть, что храм сопляк от дома Зеленых глициний был не в силах спасти самостоятельно, а вечно к помощи великого и наимудрейшего брата он прибегал!
— Что ж ты, ежели такой великий и мудрейший, с храмом ничего уж сам не сделаешь? — не выдержал уже я. — Мы несколько дней уж здесь, а ты только делаешь, что жрешь да спишь, жрешь да спишь!
— Но—но! — длинные пальцы больно сжали мой подбородок. — Я еще и музицирую!
— Велика заслуга! — проворчал я. — Всю ночь в городе живыми сгорают люди, а ты тут сидишь, закрывшись ото всех, да медитируешь!
— О, мой милый, добрый мой, заботливый брат, — Вэй Мин опять стал то ли оглаживать меня по плечу, то ли смахивать что—то несуществующее, а я напрягся, ожидая, что вслед за этим он опять начнет меня душить или ударит. — Ты упрекать пришел меня, что там сгорают люди, но ты сам—то хоть одного из них вытащил из огня?
— Да ты!.. — оттолкнув его, вскочил.
И отшатнулся от острых когтей его, распахнувшихся веером.
— Тот, кто сам не является примером добродетели, никогда не должен учить чему— либо других!
— Да хорошо! — я прокричал, сжимая кулаки. — Твои слова запомню, о мудрейший из наследников! Твоих советов больше никогда и ни за что не спрошу! Я все, слышишь, я все уж сделаю сам! Я один все сделаю! И так и скажу всем, скажу и матушке, и господину нашему, и Императору, что сам Вэй Мин ровным счетом ничего не сделал, чтоб спасти родовой наш храм!