Сжала кулаки.
Вспороли тонкую кожу острые мелкие зубы, но прокушенную до крови губу она даже не заметила.
Ангелина смотрела.
Видела… себя и его.
Тогда.
Пять лет назад.
Когда она только пришла из медколледжа, а он, закончив учиться, приехал из областной столицы в их скучный и серый город. И то, что они вышли работать в один день, тоже было знаком.
Судьбой.
Любовью с первого взгляда.
Ангелина ведь сразу поняла, что Кирилл предназначен ей свыше, что в богом забытую больницу он послан только ради встречи с ней. И пусть он её, как и всех других, называл исключительно по имени-отчеству, но…
Он бы понял.
Заметил бы её со временем.
Ангелина ведь старалась.
Она бралась за любую работу, не боялась, даже когда было противно или страшно, оставалась ради него сверхурочно. Она научилась предугадывать его слова и мысли. Она сделалась самой полезной и нужной.
Незаменимой.
Только ради него. Только ради того, чтобы он увидел и оценил. Только чтобы осознал наконец, что любит.
Её, Ангелину, любит, а не Наденьку.
Впрочем, Наденька — дура! — бросила его сама, швырнула в Кирилла кольцо, когда поверила сумасшедшей мамаше и местным газетам, а не Кириллу, и для Ангелины этот день стал самым счастливым в жизни.
Она кружилась и смеялась.
Знала, что теперь точно всё изменится. Они будут вместе, теперь-то точно. И утром она собиралась дольше обычного, впервые чуть ли не опоздала. Вытерпела кое-как утреннюю линейку и даже, удивив всех, не сразу заметила, что к ней обращаются.
Отвлекают от самого важного решения во всей её жизни, от предвкушения, как она зайдет в ординаторскую, подгадав, когда Кирилл там будет один, и признается.
Скажет ему.
И он всё сразу поймет…
— Ангелина… — Валечка осторожно тронула её за плечо.
— Он не может быть женат, — Ангелина, возвращаясь в весенний двор больницы, пробормотала ожесточенно, — Кирилл мне сказал…
Сказал.
Пусть и не понял.
Тогда, три года назад, Кирилл выслушал её признание молча и, отставив кружку кофе — только варенный, без сахара, — встал, подошёл к Ангелине и мрачно сказал, что не может ответить взаимностью.
Она — прекрасная девушка.
Но ему сейчас не до любви.
Да-да-да.
Она поняла, пусть и не сразу, но она поняла.
Ну конечно!
Сей-час.
Сейчас мерзкие газеты, нелепые обвинения, суд. Конечно, он не хочет втягивать её в это. Конечно, сейчас не до любви, хотя она смогла бы его поддержать, но… Кирилл благородный, а ей просто надо подождать ещё чуть-чуть. Конечно, немного позже он ответит ей взаимностью.
А пока она должна его отпустить.
Дать уехать.
Ждать.
Потому что она уже тогда знала, что судьба их сведет снова. Не может не свести, они ведь предназначены друг другу. И она, судьба, свела их, отправила Ангелину на эти, в общем-то, скучные курсы.
В его больницу и в его отделение.
Чтобы они увиделись, встретились, столкнулись, оказались вместе и больше никогда не расставались. И не страшно, что сегодня, разговаривая с кем-то у окна, он мазнул по ней равнодушным взглядом.
Не узнал.
Бывает.
Он ещё узнает, полюбит её. Кирилл предназначен ей, и именно поэтому женатым он быть не может. Он ведь говорил ей тогда, что ему не до любви!
— У него не может быть жены, — вслух Ангелина повторила жалобно.
Замолчала.
Потому что Валя смотрела широко распахнутыми глупыми глазами ей за спину, наблюдала за кем-то, и Ангелина, предчувствуя что-то плохое, обернулась медленно.
Пошатнулась.
Почувствовала впервые, как земля уходит из-под ног, рушится мир и разбиваются со звоном все её мечты. И до дерева, чтобы быть ближе, Ангелина добрела вслепую, ударилась, не видя ничего перед глазами, плечом о ствол.
Прислонилась к шершавей коре щекой, выглянула, чтобы увидеть.
Рассмотреть.
Осознать.
Запомнить.
Убедиться.
Пусть сердце и закричало от боли.
Предательства.
— Он же говорил, что ему не до любви, — Ангелина прошептала беззвучно.
Она ведь поверила.
Ждала, когда Кириллу станет до любви и до неё, а он получается… обманул, предал, нашёл другую, до которой ему теперь дело было.
Которую он любил.
Потому что, не любя, с такой улыбкой идти по соседней аллее навстречу остановившейся женщине, нельзя. Потому что, не любя, так — а Ангелина никогда не видела такого его взгляда — не смотрят и не смеются.
Кирилл же смеётся, подхватывает, ловко и привычно, на руки двух близнецов.
Мальчик и девочка.
Его?
Большие, но… похожи на Кирилла. И улыбка у детей, к которым враз вспыхнула жгучая ненависть, его. И улыбающуюся женщину он обнимает за талию, когда она виснет у него на шее и целует в щеку.
Тварь.
Твари.
— Ненавижу… — Ангелина проговорила бесцветно.
— Я же говорила, — Валечка, подойдя бесшумно, сказала виновато. — Ты… ты не расстраивайся, ты ведь даже не знаешь его. А красивый… моя бабушка говорит, что мужчина красивым быть не должен, иначе от него одни беды…
— Беды… — Ангелина повторила эхом.
Кивнула своим мыслям, и змеиная улыбка, в которой расплылись её побелевшие губы, Валю испугала.
— Беды я ему устрою.
Голубые глаза холодно блеснули.
И металлические набойки туфель тревожно стукнули об асфальт, когда не обращая внимания на растерянную Валечку Ангелина пошла прочь.
Пять
Июнь
— Да, Амалия Эдуардовна, да… я всё понимаю. Конечно… Но хотя бы сегодня вы можете побыть с ними до моего приезда? — я спрашиваю с отчаяньем, надеждой и мольбой.
Тру слипающиеся глаза.
И послать хочется всё и всех, забыть о моих драгоценных племянниках и их безмозглых родителях, завалиться домой и, добравшись до кровати, отрубиться минимум на двое суток, а лучше — на неделю.
— Хорошо, Кирилл Александрович, — Амалия Эдуардовна соглашается недовольно, а на заднем плане раздается не менее недовольный визг и писк.
Улюлюканье, от которого у меня сжимаются зубы, дергается глаз и приходит обреченное понимание, что студенты — это еще не самые кошмарные дети.
Мои племянники хуже.
И бегущая от них седьмая за эту неделю няня, которую добрые дети окрестили Аномалией, тому в подтверждение.
Где я им должен отыскать новую няню?
Когда Софья Павловна — постоянная няня монстров — сломала ногу по вине этих самых монстров и выбыла на целый месяц, а найденное Аней агентство нянь свои ресурсы исчерпало. Нанимать же кого-то через одно из сотен объявлений по интернету я не хочу.
Не рискну.
Поэтому надо думать, искать выход и заманчивую идею выслать детей родителям посылкой в Африку с сожаленьем отметать.
Таможня добро не даст.
— Спасибо, Амалия Эдуардовна, — я благодарю искренне.
А дверь кафедры физиологии, расположенная на пол-этажа выше, оглушительно хлопает, раздаётся топот, что приближается, заставляет обернуться и точно также грохочущих по лестницам племянников в который раз вспомнить.
Почти не удивиться, увидев несущуюся Дарью Владимировну.
Она размахивает сумкой, выглядит до отвращения довольной. Раздражает своей солнечной яркостью, которая тускнеет, когда наши взгляды встречаются.
Слетает враз радостная улыбка.
Заменяется на вымученную, и тянет, переходя на неспешный шаг, Штерн безрадостно:
— З-здравствуйте.
Она запинается.
И в ответ вместо положенного приветствия хочется съязвить, сказать про полгода, которые Дарья Владимировна меня старательно избегала, пряталась за колоны, двери, Эля.
Меняла резко траекторию движения.
Попалась сейчас.
Но я молчу, только рассматриваю, как она спускается с видом королевы, равняется со мной, обдавая запахом цветов и лета, что и так буйствует за окном.
Уходит, но… я смотрю и принимаю, складывая враз сложный пазл, самое безумное решение в своей жизни и, не давая себе времени передумать, в последний момент хватаю Дарью Владимировну за локоть.
Останавливаю.
— Ште-е-ерн, — её фамилию я тяну со странным удовольствием, улыбаюсь хищником, что с жертвой определился, и давно замолчавший телефон, дабы не мешал, в карман сую, — ты-то мне и нужна! Про должок помнишь?
Помнит.
Морщится, дергается, но я удерживаю крепко. Так просто Дарья Владимировна от меня не убежит.
— Да, — она сдается, буркает недовольно, смотрит исподлобья.
И улыбнуться, чувствуя, как неожиданно поднимается настроение и пропадает сонливость, хочется сильно, рассмеяться непонятно чему.
Впрочем, есть чему.
Няню на месяц своим милым племянникам я, кажется, нашел. И можно похвалить себя за ту необдуманную и забытую фразу про должок.
И за решение не сдавать ходячий детский сад Лопуху.
— Вот и хорошо, что помнишь, — я ухмыляюсь. — Жду тогда тебя завтра у себя дома.
Я выговариваю и живой мимикой Дарьи Владимировны наслаждаюсь. Слежу, как удивленно расширяются и без того большие глаза, вспыхивают яростью, когда Штерн, явно складывая два и два, получает пять и доходит до мыслей о сексе.
Спасибо Куличу.
Слухи, что я сплю со студентками, пошли с его легкой руки, которая благодаря мне и гипсу на несколько недель стала очень тяжелой, но… особо одаренных студенток из кабинета пару раз пришлось выставлять и с Лопухом объясняться.
Сожалеть, слушая Вадима Вадимовича, что Куличу я врезал мало.
Следовало добавить.
— Дарья Владимировна, не задохнись от возмущения, — я пренебрежительно хмыкаю, поскольку Штерн уж точно не моя сексуальная мечта, — детский сад меня не привлекает. И со студентками, вопреки слухам, я не сплю. И я не договорил, жду тебя, чтобы…
Она подозрительно щурится, а я замолкаю.
Осекаюсь на середине фразы и раскрывать все карты передумываю. Детский сад слишком комичен и помучить её хочется.
Пусть гадает.
— Хотя… знаешь, Штерн, — смех у меня все же вырывается, а Дарья Владимировна обижено надувается, — я, пожалуй, сохраню интригу. Завтра в девять. Адрес скину.
Буду ждать.
И в общем-то даже верить, что с пятилетними монстрами Дарья Владимировна справится и общий язык найдет.
Уровень развития у них одинаковый.
Шесть
Июль
Личное.
Отношение.
Когда оно появилось?
Когда Дарья Владимировна перестала быть раздражающей занозой? Когда она перестала казаться лишь взбалмошной, ветреной и поверхностной девицей без грамма ответственности? Когда она перестала быть… чужой?
Стала важной частью моей жизни.
Неотъемлемой.
И кофе по утрам без неё уже не пьётся, не варится, потому что колдовать над джезвой, смешно напевая и пританцовывая, теперь может только она.
Её кофе вкусней.
Лучше.
И сама Дарья Владимировна оказалась лучше, чем я думал. Сложней, чем все задачи тысячелетия, вместе взятые. Многогранней, чем только можно было представить и узнать за целых полгода нашего знакомства и еженедельных встреч.
Она удивляла.
Раз за разом.
Рушила, сама того не понимая, день за днём моё представление о Дарье Владимировне Штерн, разрывала шаблоны мироздания и привычную картину мира, вызывала сумасшедший шквал эмоций и чувств.
Душевный раздрай.
Страх…
…когда, выломав дверь ванной, я нашел её на полу без сознания, позабыл, видя прилипшие к бледной коже мокрые пряди волос, на миг всё, чему учили долгие годы и что вдалбливали лучше, чем «Отче наш».
И сердце впервые болезненно ухало, пока я нёс Штерн на диван, приводил в чувство и в больницу к Стиву, ощущая свою вину, ввёз. Ждал вердикта лучшего нейрохирурга в городе, дабы убедиться, что с Дарьей Владимировной всё в порядке.
И самую идиотскую сделку в своей жизни разорвать.
Послать гулять Штерн на все четыре стороны и никогда её больше не видеть, не ловить себя на улыбке от воспоминаний, как она выглядела с перепачканным мукой носом и сгоревшей курицей в руках.
Изумление…
…когда гулять она не согласилась.
Отказалась аннулировать нашу глупую сделку. Отчитала меня, пылая гневным румянцем, сверкая яростно глазами и пряча в голосе странную боль.
И на утро она явилась опять.
Смех…
…когда Дарья Владимировна позвонила в середине рабочего дня, отвлекая от поганого настроения и ругани, и обиженным голосом объявила, что они заблудились в центре города.
По дороге в зоопарк.
И не по годам умные монстры, коих она смешно называла сусликами, поставили ей топографический кретинизм. Обиделась еще больше, когда с диагнозом я согласился и рассмеялся.
Замешательство…
…когда она вышла из ванной со сметанной маской на лице, вручила невозмутимо мне пустую банку…
…и когда, оказавшись слишком близко, закручивала деловито и ловко ненавистные запонки, улыбалась беззаботно.
Восхищение…
…когда Дарья Владимировна защищала сусликов, что с соседским ребёнком подрались, наступала на меня. И наказывать их она запрещала.
Надвигалась на меня разъярённым воробьем.
А потом испуганно пятилась.
И мысли, рассматривая прижатую к столу Дарью Владимировну, тогда мелькнули совсем неправильные.
Недопустимые.
Как сегодня.
В кабинете и сейчас, когда я оказываюсь в третьем часу ночи под окнами её дома, точно зная, что Дарья Владимировна поедет домой.
Одна.
И мажора здесь не окажется, потому что сегодня лишний он. И в кабинете, где враз стало нечем дышать, она смотрела на меня. Прожигала медовыми глазами, и закончить разговор на немецком под её взглядом оказалось невыносимо сложно.
Забылись все слова.
Важным оказалось совсем другое.
И перестать думать, какими станут медовые глаза, если поцеловать и раздеть Дарью Владимировну, не получается даже сейчас. И сигарета уходит за сигаретой, пока я, сидя в машине, всматриваюсь в горящие окна её квартиры.
Все же поднимаюсь.
Вдавливаю кнопку звонка до предела.
Вытаскиваю очередную сигарету, чтобы закурить и прислониться затылком к холодной стене, что от фантазий — совсем не детских — своим холодом не спасает.
Не остужает.
И приезжать, пожалуй, не стоило и подниматься, тем более, не стоило. Разговор и объяснение подождали бы утра, но… уйти я не могу, не хочу и мне нужно её увидеть.
Поговорить.
Просто.
Я не прикоснусь к ней.
Она ведь любит своего смазливого мажора, от одного имени которого меня корежит. И Дашка — как хочется и нельзя даже мысленно называть Дарью Владимировну — не виновата, что моё отношение к ней стало личным.
Что мне важно, чтобы она сейчас открыла.
Пусть это и будет неправильным и неразумным, но я жду, разглядываю противоположную стену и на уровне шестого чувства знаю, что она стоит по ту сторону двери.
Колеблется.
Решается.
Всё же открывает, смотрит настороженно и пристально.
И первым заговариваю я:
— Все-таки открыла.
— Самонадеянно.
— Думаешь? — я усмехаюсь.
А Дарья Владимировна приводит очень весомый аргумент:
— Открыть могли родители…
— Они в Карловых Варах, — я её перебиваю.
Напоминаю.
Получаю в ответ раздражающее напоминание о мажоре:
— … а я здесь не живу.
— Я заметил.
Усмешка выходит кривая, и я поворачиваюсь, рассматриваю её, непривычно… домашнюю, без макияжа, в огромной мужской — мажора? — рубашке и с торчащим из заколотых волос карандашом.
В нелепых тапках с розовыми единорогами.
И Дарья Владимировна с ноги на ногу под моим взглядом неловко переступает, отступает вглубь квартиры, и дверь, заходя, я захлопываю сам.
Предлагаю любезно:
— Поговорим?
Обсудим услышанный ею разговор, что велся на немецком, но… Штерн поняла. И глаза цвета мёда расширились, сожгли дотла и понимания, что она мне нравится, пока я закруглял беседу с Ли.
Смотрел на Дарью Владимировну.
Что кинулась прочь.
И не побежать за ней следом было сложно.
— Die Ware — это товар, der Grenze — граница, — Дарья Владимировна заявляет уверенно, подходит почти вплотную и голову вскидывает.