Помывшись, в ожидании обеда читаю газету, с немалым трудом разбирая африкаанс. На слух пока вообще не воспринимаю, а в тексте – пожалуйста. Корни у языка преимущественно голландские, то бишь германские. При знании хох-дойча, идиша и привычки разбирать не самый простой диалект меннонитов, понять можно.
«Армия генерала Жубера[i] осадила Лэдисмит»… а я – сижу! Не без труда давлю раздражение. Увы… сложности начались с самого начала, хотя чему я удивляюсь?
Возраст мой, да чортова эта частичная эмансипация. У буров, пока отпрыск не женится, не заведёт хотя бы парочку ребятишек и не отрастит густую бородищу, закрывающую грудь, он и права голоса-то не имеет!
А тут я, аккредитованный репортёр в четырнадцать годочков. Уже смутительно. Да Санька «впристяжку», с документами от Художественного Училища вместо нормального паспорта, да Мишка с Котярой, у которых документов – вообще нет!
У Маркса я живу…. ну, вроде как на поруках. Списываются пока, телеграммы шлют… а там – люди воюют! Там, именно там, на передовой, моё место как репортёра!
Продышавшись, успокаиваю себя мыслями, што за это время познакомился со многим интересными людьми из буров и приезжих. Што в столичной Претории – штаб, правительство, и вообще – жизнь кипит! Помогло слабо, ну да куда я денусь?
Ехать в зону боевых действий с недоподтверждённой аккредитацией, оставляя братьев и друзей с вовсе уж сомнительным статусом, это глупость несусветная. А так бы…
Прикрыв глаза, я представил, как здоровски было бы уметь – р-раз! И меня два, или целый десяток. Один – в Претории, второй у Жубера, третий у Кронье[ii].
Представлялось здорово, но почему-то, во всех своих фантазиях, я/мы был в чудовищном рыжем комбинезоне.
За ужином присутствовало несколько относительно молодых буров, незнакомых ни лично, ни по газетным фотографиям, из которых я начал собирать картотеку. Вполне светский разговор, то бишь из городских африканеров, приемлющих што-то помимо Библии.
На равных присутствовали и общались все, включая смущающихся близнецов. А вот после ужина как-то так оказалось, што некурящий я оказался на веранде с курящими гостями, а парни мои – чуть в сторонке. И взгляды…
«– Эге… – вякнуло подсознание, – а у нас здесь никак заговор?!»
А ведь похоже! Маркс считается другом и креатурой Крюгера, но… интересно!
Ничего не значащий светский разговор, несколько даже высоковатый для меня. Потом расспросы о России, и… Маркс чуть в стороне, но кивает еле заметно и очень серьёзно – дескать, отвечай.
– Скажите, Георг, – и лёгкая улыбочка Деккера, от которой мурашки по коже, – мы слышали, что в России вас обвиняли в достаточно интересном преступлении…
– Обвиняли, – и как к воде, прикладываюсь к бокалу с бренди, который до того просто вертел в руках. Ни вкуса, ни запаха…
«– Да и нет не говорите…»
Переглядывания, потом – якобы не сразу, понимание моей ситуации и то, што признаваться в таком, да ещё в незнакомой компании, не стану.
– А если бы, – начал всё тот же Деккер, – гипотетически это были именно вы тем человеком, который совершил символический акт повешения императора? Зачем?
– Предупреждение дурному правителю, устроившему на коронации – жертвоприношение, а потом – танцы на трупах. По сути. Предупреждение от гипотетического представителя народа.
– Это… – выдыхаю, во рту сухо, – ещё не мене, текел, фарес на пиру Валтасара, но глас народа[iii]…
Замолкаю, и африканеры, переглянувшись, принимают какое-то неведомое для меня решение. Я… сочтён и взвешен.
Разговор снова становится обыденно-светским. Новости с фронта, экономика, проблемы уитлендеров и излишне патриархальной части общества буров. Но откровенней, заметно откровенней.
Вот что это было?!
[i] Бурский генерал.
[ii] Бурский генерал, осадивший Мафекинг.
[iii] Глас народа – глас Божий.
Глава 14
Папаша Крюгер изволил инспектировать артиллерийские склады, как нельзя сильно в эти минуты похожий на зажиточного деревенского мужика, взлетевшего, за неимением других кандидатур, на пост управляющего поместьем. Въедливая дотошность человека, который не вполне понимает суть своей работы, но держит изо всех сил важный вид, балансируя между верой в собственное высокое предназначение и опаской, а ну как поймут и погонят прочь?!
Наспех сколоченные бараки, огромные палатки, полотняные и дощатые навесы, и ящики, ящики, ящики… Африканеры невообразимо, чудовищно богаты, а немецкий кайзер шлёт не только телеграммы со словами поддержки, но и корабли с оружием.
Новейшие многозарядные «Маузеры», которые только-только поступают на вооружение армии Второго Рейха, пушки, пулемёты – больше, чем на вооружении у прибывших в Африку британских полков. Патроны – десятками миллионов, взрывчатка и всё, што ещё только может понадобиться для войны.
Остро пахнет металлом, порохом, взрывчаткой, смазкой, какой-то химией, важно передвигаются меж штабелей с вооружением осанистые буры, снуют кафры, деловито возятся европейские специалисты. Муравейник.
Вскрываются ящики со снарядами, и дядюшка Поль проводит пальцем по заводской смазке, трогает старческими, но всё ещё сильными пальцами, ящичные доски, проверяя на излом. Рачительный хозяин, как и почти все буры, но при таком подходе он рискует утонуть в каждодневных мелочах, потеряв за деревьями лес.
За президентом свита хвостом, в которой хватает таких же деревенских, и даже вовсе уж диковатых хуторских мужиков, и – городские африканеры. Контраст разителен, и несмотря на схожую одежду, окладистые бороды и степенные манеры, городские выглядят совершеннейшими европейцами. Не элегантными парижанами и резковатыми берлинцами, а почтенными бюргерами из маленьких городков в захолустье, но – европейцы. Не белые дикари, знающие наизусть Библию, но ничего кроме. Другие. И тоже – буры.
В хвосте свиты – я, с каждой минутой всё более желчный и язвительный. Жду-с!
Со мной Санька, вовсе ничем не озадаченный и ни о чём не думающий, потому как занят делом, а не ожиданием. Чуть остановится президент со свитой, как брат, тихохонько сопя, делает наброски.
– Херр Панкратов, – тщательно выговаривая мою фамилию, подошёл ассистент-фельдкорнет[i], весьма не светски поманив за собой. Пара десятков шагов… жду, пока президент, беседующий с каким-то немцем, явно из офицеров по виду, соизволит обратить на меня своё высокое внимание.
Минута, вторая… пятая… и полное впечатление, што нарошно томит. Вытащив блокнот начинаю делать наброски. Папаша Крюгер очень живописен: мясистое лицо с носом картофелиной, мешки под глазами, окладистая борода на шее при выбритом лице. Подобный типаж очень хорошо смотрится у старых голландских мастеров, и… на карикатурах.
Тишина… но я невозмутимо черкаю в блокноте, внутренне сцепив зубы. А вот задело!
Закрываю наконец, и улыбаюсь, бестрепетно встречая взгляды свитских и самого президента. Ни оправдываюсь, и только киваю этак поощрительно – ну?
– Георгий Панкратов, русский репортёр, – суховато говорит кто-то из свитских на африкаанс.
– Несмотря на юный возраст, успел завоевать признание в репортёрской среде прекрасными, и очень яркими Палестинскими очерками и статьями, – улыбчивый немецкий представитель с офицерской выправкой смягчает ситуацию.
– Палестина, хм… в такие-то годы? Характер! – один из деревенских спутников президента с неуклюжей дипломатичностью вытягивает ситуацию.
– Настоящий бур, – кивает городской африканер, – только немного невоспитанный.
Смешки, и ситуация поворачивается так, будто это я… а, чорт! Всех скопом не переиграть, да оно и не надо – показал зубы… хм, молочные, и хватит.
Улыбаюсь светски, с лёгкой прохладцей, и дядюшка Поль раздвигает в улыбке губы, но глаза – с прохладцей, без тени приязни. Взаимно.
Грызя вечное перо, задумываюсь над статьёй. Писать, как требует публика, чрезвычайно не хочется, но…
… кидаю полный отвращения взгляд на телеграмму от Посникова.
«– Московская наша публика решительно настроена в пользу буров, воспринимая чужую войну своей, едва ли не народной…»
Остальные телеграммы – как под копирки. Статьи в русских, европейских, немецких газетах… Благородные буры, подлые англичане…
Единственные различия в подаче материала. Репортёры, тяготеющие к описательству, с чувством кропают многостраничные опусы о патриархальной, библейской простоте нравов, их глубокой религиозности. Иные, мнящие себя военными экспертами или политиками, принимаются рассуждать о стратегии и тактике, обличать британскую политику и трусливое невмешательство своих правительств.
А я – не хочу. Нельзя сказать, што вовсе не сочувствую бурам, но…
– Война была равна, сражались два говна, – бормочу вслух и оглядываюсь – не слышал ли кто?
Мишка, ети его, по какой-то непонятной мне причине очень серьёзно воспринял чужой для нас конфликт. Притом, што вовсе уж неожиданно, сторону самых упёртых…
«– Упоротых»
… кальвинистких радикалов, считающих эту войну не иначе как войной с Антихристом. Всколыхнулось у брата староверческое, вбитое на подкорку в глубоком детстве. Я было высказался… и получил полный обиды взгляд, два дня не разговаривали. Так вот бывает. Я бы ещё понял, если бы он просто поддался военному угару вообще, но идти против религиозных чувств не хватает ни решимости, ни што главное – знаний.
Посещает теперь собрания, проповеди, исступлённо учит язык, и ищет старательно общее у африканеров и староверов. Находит, как не найти… особенно если искать некритично, отбрасывая несообразности. Его привечают, выделяют из других иностранцев. Не все, далеко не все… но и этих достаточно, штобы я чувствовал себя препаршиво.
Вот чую, со дня на день вступит Мишка в одну из бурских или волонтёрских коммандо, и поедет на войну, которая стала для него – священной.
Буры… чего стоит закон, разрешивший наёмным кафрам пьянствовать (!) на рабочем месте, притом – исключительно в том случае, если кафры работали на чужаков-уитлендеров. И таких законов – десятки, один нелепее другого.
Петиция о необходимости реформ, и вполне дельные предложения оных, подписанные тридцатью пятью тысячью уитлендерами, отвергли на основании письма, подписанного девятьсот девяносто тремя бурами. Причём последние, в отличии от уитлендеров, не утруждали себя какой-то логикой, а просто – «не позволим!» И не позволили.
Завоеватели, пришедшие в эти места несколько десятилетий назад, рабовладельцы – не юридически, но фактически, буры никак не выглядят невинными жертвами. Но англичане… нет, не лучше, ничем не лучше. К тому же их слишком… слишком. Заполучив себе эти земли, они станут ещё богаче, ещё сильней, а остальные страны, соответственно – слабей. А это чревато очередной Большой Войной.
Все это если не понимают, то чувствуют нутром, от того и накал страстей в Европе – бешеный. Все почти европейцы воспринимают этот акт агрессии болезненно – не обычной колониальной войной, а будто вторгаются и отчуждают земли у них лично. Земли отцов.
В Британии – напротив, небывалый подъём шовинистического патриотизма. Одобряется любое действие властей, а буры заочно признаны белыми дикарями, отличающимися от кафров только цветом кожи. Дикари.
«– Недочеловеки»
Снова грызу перо… и принимаю компромиссное решение: писать так, будто я этнограф. Без восторженных реплик в ту или иную сторону, без…
… а как же хочется! Хлёстко! Едко! Фельетоном! Ну или хотя бы – нормальные статьи, в меру критичные, в меру язвительные – как это принято в нормальных странах. Но не поймут. Пока не поймут. Патриотический угар. Значит…
… буду вести дневник.
– Взяли! – восторженный Мишкин вопль совпал со стуком настежь распахнутой двери, врезавшейся в дверной косяк, – меня взяли!
Брат возбуждённо забегал по комнате, совершенно невменяемый, и я едва успел захлопнуть дневник, подложив промокашку вместо закладки.
– В Мафекинг, – остановившись, он посмотрел на меня сияющими глазами, – на помощь отрядам генерала Кронье. Он сам, правда…
– Я с вами… – и брат налетел на меня, затряс, заобнимал… и стену начавшегося было отчуждения прорвало, – … как репортёр.
– Я понимаю, – закивал Мишка отчаянно, – я… просто рад, брат. Што мы… ну… как и раньше!
Оседлав лошадей, приобретённых через нашего любезного хозяина, мы направились договариваться с Морелем, отряд которого расположился вдоль железной дороги. Большой, явно старинный полотняный шатёр, служащий жилищем командиру, а заодно и штабом фельдкорнетства, украшен четырёхцветным флагом Претории. Вокруг палатки и фургоны, среди которых видны женщины и дети.
Многие буры воспринимают войну как Великий Трек[ii], путешествуя на фургонах всем семейством. Знаю уже о том, но видеть бегающих ребятишек и чинных бурских женщин, расхаживающих по военному лагерю и занимающихся вполне мирными делами, дико. Позже эта привычка им аукнется… наверное. Пока же период побед и головокружения от успехов, и английские отряды кажутся многим не опасней кафров.
Обогнув висящее на верёвках стиранное, многократно штопанное нижнее бельё, и возящихся у очага раскрасневшихся бурских женщин, мы подъехали к шатру командира, сидящего с трубочкой в кругу подчинённых.
Фелькорнет[iii] Морель оказался немолодым степенным буром, большую часть своей жизни (как я выяснил из рассказа Берты Маркс) занимающийся перевозкой грузов и торговлей. Основу фельдкорнетства составили его компаньоны и работники, державшиеся без малейшего чинопочитания.
Одетые в несколько потрёпанную, но добротную одежду европейского кроя, они лениво расположились кто где – на приготовленной для костра сухой лесине, охапке травы или просто – в пыли, на собственной поджарой заднице. Крепко пахло давнишним потом, табаком и… портянками.
Крепко, очень крепко. Даже и для меня, выросшего в деревне и на Хитровке.
«– Наши-то мужички, – мелькнула непрошенная мысль, – победнее будут, но и почистоплотней».
Мелькнувшая было мысль о казаках в походе ушла, как и не было. Совершенно другой типаж.
– Русский? – он вытащил изо рта вонючую сигару, смерив меня равнодушным взглядом светло-серых глаз, – Фургон есть?
– Найду, – пообещал я легко.
Клуб дыма, переглядки Мореля с сидящими тут же товарищами, равнодушное пожатие плеч…
– Отстанешь, – снова клуб дыма, – ждать не будем. Припасы за свой счёт.
Мишка заулыбался, будто услыхав што-то невообразимо приятное, и повернулся ко мне, сияя всей мордахой, уже зашелушившейся на здешнем жарком солнце. Охо-хо…
Фургоны и лошадей в упряжки нашли не без труда, начав снаряжаться в путь при помощи нашего гостеприимного хозяина.
Похмыкав и проглядев список и качество взятого, Шмуэль не без некоторого удивления счёл, што я в общем-то понимаю в походной жизни.
– … но, молодой человек, – назидательно сказал он, подняв вверх палец и заулыбавшись широко, – надо думать и об окружающих! Маленькие подарки приводят иногда к большим последствиям!
Догрузив меня несколькими ящиками спиртного и табака, он счёл подготовку удовлетворительной. На козлы фургонов, расшитых по тентам надписями «Пресса» уселись Товия и Самуил, но што Маркс только головой помотал, будто отгоняя странное.
– Возвращайтесь живыми, – сказал он на прощанье очень серьёзно, – это главное.
* * *
– За вашу и нашу свободу, – повторил Феликс Шченсны, аккуратно складывая газету, – Так, значит…
Он заколебался на мгновение, но тут, под окном его варшавского дома, прошла компания молодёжи, распевая «Марш Домбровского[iv]».
Тряхнув головой, он прикусил губу и повторил ещё раз…
– За вашу и нашу свободу! Русский[v]…
… и глубоко задумался, комкая газетный лист.