[i] Младшее (на тот момент) офицерское звание в арии буров.
[ii]Так называется начавшееся в 1835 году переселение буров в центральные районы Южной Африки.
[iii] Фельдкорнетство – приблизительный аналог роты.
[iv] Он же «Мазурка Домбровского», он же «Гимн польских легионов в Италии» (Наполеоновские войны), он же – гимн современной Польши. Первая строка – «Ещё Польша не погибла (Польска не сгинела)»
[v] «За вашу и нашу свободу» – один из неофициальных девизов Польши, широко использующийся в годы восстаний против владычества Российской Империи. Характерно, что знамя (красный крест на белом полотне) с лозунгом всегда делали двухсторонним – на одной стороне лозунг на польском, а на другой – на русском языке.
Глава 15
Сойдя с поезда, Серафим опасливо вжал голову в плечи, дивясь людскому толкучливому многолюдию и вокзальной роскоши. Ишь… жируют!
Повертев кудлатой башкой, выцепил глазами городового, и выдохнув решительно, затрусил к нему по влажной от недавнего дождя брусчатке, ежесекундно ожидая самово нехорошево.
– Доброво здоровьичка, – издали сорвал он шапку и закланялся, да так и не выгнул спину взад, ссутулившись привычным крестьянину образом перед лицом начальственным, – вашество…
Мужик замялся, забыв титулование столь важного чилавека в мундире. С медалью!
– Ну?! – рявкнул здоровенный усач, вкусно пахнущий самонастоящим, а не махорошным табаком, водкой и копчёностями, – Не томи власть, дяр-ревня!
– В-вашество… – у Серафима подогнулись ноги, и в голове уже закружилась каторга с клеймением и плачь старушки-матери, да воющая с горя жена и осиротевшие при живом отце детки.
– Тьфу ты… – усач сплюнул пренебрежительно, и несколько смягчился, видя нешутошный испуг мужичка, – Из какого ж ето угла ты вылез, дяревня?
– Сенцовские, вашество, – словоохотливо зачастил вспотелый от радости мужик, – што в Костромской! Бывшие, значица, помещика…
– Цыть! – прикрикнул служивый, морщась от чево-то, – Чевой надо-то?
– Так ето… – Серафим достал из-за пазухи пропотелую линялую тряпицу с письмецом, – на работу обещались устроить. Вот… адресок…
– Молдаванка? – крутанув головой, удивился непонятно чему городовой, сходу прочитав адрес, – Эк тебя… Никак скокарем иль медвежатником решил стать, хе-хе!?
– Што вы… вашество! – замахал руками крестьянин, улыбаясь испуганно непонятной шутке начальства, – У нас последних ведмедей ишшо при помещике…
– Замолкни, – перебил служивый разом замолкнувшево мужика, – дяр-ревня! И не пошуткуешь с тобой, потому как – дурак! Понял?
– Дурак как есть, – робко заулыбался так и не разгибающийся Серафим, – потому как мужик. Чай, не из бар…
– Эх-х… – то ли выдохнул, то ли крякнул городовой, – ладно… тебе, значит, аккурат во-он до туда! Видишь?
Он ткнул перстом, и крестьянин торопливо закивал, собирая морщинки у рано выцветших серых глаз, щуря их старательно по полицейской указке.
– Вон аккурат оттудова и…
Городовой объяснил всё подробно, заставив мужика повторить, и только тогда отпустил.
– В порядок себя приведи, – посоветовал он напоследок Серафиму с ноткой снисходительности, – а то выглядишь, прости Господи…
Служивый широко перекрестился, и широким небрежным жестом велел Серафиму убираться. Тот затрусил поспешно – так, штоб ровнёхонько в плепорцию, штоб уважить власть, но и себя не шибко уронить, значица.
В одном из проходов под домами, спрятавшись от накрапывающево дождя, мужик долго чистился, приводя себя в порядок. Как-никак справный мужик, а не распоследняя голытьба! Даже вон… сапоги!
Чистился, опасливо поглядывая на каменную махину, нависающую над головой. И как люди не боятся?!
Вытянув ногу, он сызнова опасливо взглянул вверх, успокаивая себя тем, што вон – ходят люди, и полюбовался сапогами – тятенькины ишшо, сносу им нет! Ежели не трепать кажный день, канешно. Так, по праздникам, ну и как сейчас.
Достав припасённый туесок с дёгтем, он тряпочкой отполировал сапоги, поплёвывая на них и не жалеючи дёгтя. А?! Лепо и духовито!
Прохожий, по виду из господ, раз в шляпе и очёчках, проскочил мимо, ругаясь негромко на запах, и Серафим на всякий случай снял шапку, заулыбавшись и закланявшись. Проводив взглядом удаляющуюся спину, сплюнул независимо – дух дегтярный господам не по нраву, неженкам! И ишшо раз – дёгтём и тряпочкой по сапогам, потому как он нравный и бунташный!
Деревянной расчёской с редкими зубьями долго расчёсывал спутавшиеся после путешествия волосья, ругаясь тихохонько и шипя от боли. Наконец расчесал, почистился ишшо раз, и пошёл на эту… Молдаванку, опасливо поглядывая по сторонам и на всякий случай сдёргивая линялую шапку при виде кажного прохожего.
Ить господа! Лучше тово… етово, перестараться, чем в харю получить, а потом плетей в участке – за неуважение. За… да за господами дело не встанет, найдут! Потому как учёные, и вообще – господа! Известное дело, их власть.
– Песса Израилевна, – повторил он ишшо раз, крутанув головой. Ишь! Имячко! Што израилевна, оно и так понятно, а по батюшке-то как? Всё-то у жидов не так, как у людёв!
Што он попал на Молдаванку, Серафим понял сразу, потому как – жиды! В голову сразу нехорошее полезло, слышанное в церкви от батюшки и торговцев с ярмарки – о крови християнской, о загубленных невинных младенцах, да о том, што они – Христа распяли.
– Ничево, – пробормотал он, потея от нервенности, несмотря на пронизывающий сырой ветер, гуляющий по улочкам с переулочками, – чай, не младенец уже давно, да и тово… не шибко и християнская кровушка у меня. Грешен…
Мужик быстро закрестился, бормоча привышные с детства молитвы.
– Русским духом пахнет, – послышалось сзаду замогильное, и Серафим опасливо откочил чуть не на сажень, закрестив тово, ково за чорта принял. Ну как есть же, а?! Чернявый, глазастый и с ентими… пейсами. Всё, как на лубке, который на ярмарке видал!
Чорт отскочил от святово креста и зашипел, пуча глаза и когтя пальцы на вытянутых вперёд руках, а потом расхохотался, оказавшись жидовским мальчишкой, злым и проказливым. Перекрестив ево ещё раз, мужик облегчённо выдохнул – не развеялся дымом, значица! Просто жид, хотя надо бы и тово… одно племя!
– Так к кому ты? – повторил чорт, стоящий уже не в одиночку, а такими же жиденятами, пусть некоторые из них совсем светленькие, почти даже и русские по виду. Ишь! Християн православных смущают! И ухи не надрать!
– К Пессе, – упаднически сказал Серафим, и пожевав губами, добавил для верности, – Израилевне. Знаете такую?
– А то! – кинул чорт.
– Так ето… – замялся мужик от неудобности и от тово, што спрашивать приходится не у взрослово человека, а щегла сопливово, да ещё и жидёнка, – а по батюшке ея как? Я понимаю, што она израилевна, но вы тута все такие, значица… израилевичи.
– Ой! – сказал чорт дискантом, и расхохотался. Завизжали смешливо и остальные жиденята, на што Серафим только насупился – ишь! Старшево чилавека обсмеивают! Жиды! Правильно про их батюшка говорил, чортово семя!
Обступив, жиденята повели ево проулочками и закоулочками, задавая всевозможные вопросы вразнобой, и дёргая то и дело то за рукав, то за полу зипуна. Мужик заопасался было за спрятанные в сапоге рупь с полтиной, но успокоился быстро – не… почуял бы! Иль нет? Всё ж жиды, а про них разное говорят!
Он так и пошёл, пытаясь то ли ощутить, то ли нащупать монеты в портянке. Выходило плохо, отчево он морщился со страдальческим видом християнсково мученика.
– Песса Израилевна!
– Тётя Песя!
Два жидёнка рванули наперегонки, вопя на редкость пронзительно и противно, как и положено чортовому племени. Ажно в ухах засвербело и захотелось потрясть головой, вытряхнув засевший там визг.
– До вас тут нищий какой-то приехал из России!
Услышав про нищево, крестьянин насупился – какой же он нищий?! Изба своя имеется, пусть даже и нижние венцы подгнили уже. Пора бы и менять, но где? Лес ихний, Сенцовский, он тощий, а казённый или ещё хуже – чужой, он ведь денег стоит!
Коровёнка… ну, старая, но доится ведь пока! И мерин… а?! Какой же он нищий? Вполне себе справный мужик! В сапогах!
– Тётя Песя…
– Песса Израилевна…
Загомонили жиденята в десяток глоток при виде выглянувшей с поверха второво етажа ладной бабы.
«– Ишь! – при виде спустившейся сверху жидовки Серафим сглотнул и резко вспомнил, што он вообще-то тово… мущщина! – гладкая…»
Взгляд ево прикипел к высокой груди, к широким колышущимся бёдрам при относительно тонком стане…
«– Ишь… – он непроизвольно облизнулся, и тут же одёрнул себя, – чортово семя! Всё бы им смущать честных християн! И на лицо… ничево так. Лупастая, канешно, да и нос… тово. Большеват. Но у Лушки Сидорихиной ничуть не меньше, а баба-то вполне себе… хе-хе! Глаза тожить… разве только тёмные больно…»
– … кто ты и откуда?
– Ась?! – Серафим заморгал, со стыдом понимая, што жидовка, которая Песя, уже который раз ему вопрос задаёт, а он тута слюнями, как кобель на сучку в течке!
– Так ето… – встряхнувшись, как собака, он собрался с мыслями, – из Сенцовки, значица, што в Костромской губернии! Вам ето… письмецо должно было…
Он сжался, сердце в груди отчаянно забухало, потому как, а вдруг нет?!
– От Егор-рки?! – Чуть прокартавила выскочившая вперёд молоденькая жидовка, при виде которой Серафим непроизвольно перекрестился, вспомнив вдруг разом, што пусть и чортово семя, но и Христос от их племени! То есть как бы… он запутался и снова – вспотел.
А ета… ну иконы писать с такой, чисто Богоматерь молоденькая! Ещё раз перекрестившись, он немного пришёл в себя и принялся отвечать.
Часом позже, обсыпанный с головы до ног персидской ромашкой и необыкновенно вкусно сытый, как и не помнил за последние годы, Серафим пил уже четвёртую чашку самонастоящево чая! Даже и не спитово! Кому и рассказать, а?!
Батюшка за такое и епитимью наложить может, за трапезу с жидами. А сказать про мыслю иконописную, так и тово… даже и на исповеди!
Гостеприимная Песса Израилевна (дал же Бог имячко!) потчевала ево жидовскими сладостями, подсовывая всё новые и новые. Вкусные, страсть! Сладкие.
И ета… крестьянин с превеликим трудом заставил свои глаза коситься помимо волнительной груди жидовки, натягивающей ткань. Тоже – сладкая! Наверное.
А хозяйка с дочкой, мешая русские слова с нерусскими, заспорили жарко, куда ж лучше устроить ево, Серафима? Потому как в одном месте платят получше, но мастера – собаки злые! В другом заработки так себе, но койку в рабочей казарме дают, а ещё – кормят.
У мужика в ушах звенело от криков и разных возможностей, а голова сладко и сыто кружилась. Ето вот по ево душеньку спорят, как лучше обустроить?! Оюшки…
– Ша! – мать хлопнула ладонью по столу, прерывая спор, – завтра зайдёт Сэмен Васильевич, вот тогда и да! А пока не будем гонять воздух языками!
Устроили Серафима в сыроватом полуподвальчике, закидав небольшую печурку в углу каменным углём.
– Здесь переночуешь, – деловито хлопотала жидовка, стеля ему постель, – сыровато, но быстро протопится, ты не смотри! Только ничего не трогай, ладно? Это Егоркины вещи, его мастерская. Он когда приезжает, вечно возится, мастерит што-то. Хобби!
– Ага, ага, – мужик быстро кивал, лупая по сторонам глазами и дивясь увиденному. Струмента, даже и на вид дорогущево – тьма! Такой продать, так небось хозяйство можно поднять – ого! А то и не одно.
– Так ето… а хоби, оно што? – осторожно поинтересовался мужик, подозревая не вполне приличное слово.
– Рукоделье для удовольствия, не для заработка – пояснила Песса Израилевна, отчево у Серафима ажно в висках волной – вж-жух! Вот стока денжищь… это как бабки? Поиграться?!
– А… кхе-кхе… не скрадут? – хрипло поинтересовался он.
– У Егора?! – хозяйка удивилась так, што у крестьянина отшибло всё желание спрашивать. И только в голове…
«– Ишь… взлетел…» – и острое облегчение от тово, што он – Серафим, сироту не забижал никогда. Потому как… потому. Вот!
Мысли ево окончательно запутались, и очнулся он уже с массивным узлом чистой одежды в руках.
– Мужа покойново, – пояснила жидовка, чуть вздохнув, – тебя мальчишки в баню проводят, да и переоденешься там в чистое, а я уж твоё постираю.
– Агась… благодарствую! – спохватился он, кланяясь низко, – От всей, значица…
Вечером, лёжа на постели в жарко натопленном полуподвальчике, чистый и благостный, сызнова наетый от пуза и напитый чаем со всякими жидовскими вкусностями, Серафим переживал крушение старово мира.
«– Жидовка, значица, – вяло текли мысли, – и так… и сама такая гладкая баба, хе-хе… Дажить если хвост и поперёк там всё, я бы… ух!»
Закурив и окутавшись махорошным дымом, он думал, думал, думал…
«– Поглядим, – решил он, зевая, и затушив цигарку о ладонь, положил окурок на табуреточку возле топчана, и повернулся набок, начиная засыпать, – как оно выйдет-то… дальше…»
* * *
– За вашу и нашу свободу, – повторил полицейский офицер, вперив взгляд в лежащую перед ним фотографию в газете и с силой растирая занывшие виски, – да уж, клубочек выходит тот ещё! Полячишки, староверы, социалисты, жиды… теперь ещё и буры!
В голову пришла было мысль, что Пономарёнок мог просто повторить красивые, невесть где читанные слова, не понимая смысла, но… нет! Офицер тряхнул головой, отбрасывая заведомую нелепицу.
– Панкратов в полиции на особом счету, – начал рассуждать он вслух, продолжая растирать виски и всё никак не в силах уцепить за кончик этого клубка, – да и…
Он замолк, опасаясь даже наедине произносить вслух запретное.
– Пономарёнок озвучил то, что слышал! Так… – офицер не глядя достал портсигар и раскурил папироску, не отрывая глаз от фотографии, которую уже выучил до мельчайших деталей.
Откинувшись назад, он прикрыл воспалённые глаза, мысленно выстраивая версии одну интересней другой.
«– Мальчишка – проект, – вяло думал он, смоля папиросу одну за одной, и ощущая едкую табашную горечь, вяжущую язык, – это я могу констатировать уверенно. А вот чей?!»
– А может… – он приоткрыл глаза, – общий? Российская Империя в её нынешнем виде…
Офицер устало опустил плечи и снова потёр виски, но тянущая боль прочно поселилась в голове.
– Российская Империя в её нынешнем виде, – повторил он, и добавил еле слышно после короткого молчания, – мешает решительно всем…
Глава 16
Потерпев неудачу в бурском посольстве, молодые люди вышли на улицу, изрядно раздражённые как самим отказом, так и весьма прохладным приёмом.
«– В России полным ходом идёт запись добровольцев в бурскую армию» – процитировал Николай газету с мрачной язвительностью, ёжась под ледяным петербургским ветродуем, – Как же! Люди за их свободу, а они… и-эх!
Сплюнув с одесским шиком на мостовую, он тут же засмущался осуждающего взгляда случайного прохожего, заалев всем лицом. Вздохнув, Корнейчук начал кусать губу, занимаясь душевным самоедством.
Мутная волна бурского патриотизма, поднятая прессой доброй половины мира, всколыхнула в людях желание защищать справедливость в Южной Африке – так, как они её понимали. Мнилась если не красная дорожка под фанфары, расстеленная доблестным русским добровольцам от благодарных потомков голландских и французских гугенотов, то хотя бы элементарная поддержка.
Действительность же оказалась прозаичной и серой, и прохладный приём, оказанный в бурском посольстве молодым людям, скребком прошёлся по юношескому самолюбию. Ни материальной поддержки, ни даже и моральной, что особенно обидно.
Добираться своим ходом до Марселя решительно не на што, денег впритык на третий класс до Одессы, да и то – не пито, не едено…
Представив, как они возвратятся в Одессу не солоно хлебавши, грязные и оборванные, Корнейчук передёрнулся от внутренней боли. А ещё письма! При отъезде написал пафосное донельзя, высокопарное и откровенно неумное, и потом – на вокзалах отправлял, чуть не всем знакомым. Порыв чувств, эйфория! Борец за свободу… и такой афронт! А сколько чувств, сколько экспрессии!