А эти… репортёр ещё раз всмотрелся в Самуила и Товию… как удачно получились! Фотография будто по мордасам – разом всем! Вызов. Антисемитам, семитам… вот они, русские герои… хе-хе…
– Ох и всколыхнётся наше болотце, – Владимир Алексеевич растянул губы в злой и очень мальчишеской, несмотря на возраст, усмешке. Всё честно, до последней буквы, до запятой, но подача – провокационная, несмотря на патриотизм и Русский Дух, которым пронизана статья. И править за Егором почти не пришлось, по мелочи разве, усиливая авторский посыл.
Не мастер ещё, не хватает жизненного и репортёрского опыта, умения уловить читательскую конъюнктуру, оставшись собой. Но и так – ого, куда как выше среднего! В четырнадцать-то годков!
Ниже – фотография Русского добровольческого отряда Красного Креста, и снова – лица, фактура! Биографии героев, их послужной список, и коротко – личные заслуги каждого в этой войне.
Внушает. Развёрнутый за считанные часы госпиталь. Медики, готовые сутками стоять за операционными столами, позволяя себя упасть в обморок только по окончании (благополучном!) операции. Провизор, который помимо безупречного выполнения основных обязанностей, способный отбиться от льва заклинившей винтовкой – как дубиной!
От нарочито скупых строк веет Лермонтовским. Богатыри – не вы!
А с ними – бывший подданный Российской Империи Ефим Бляйшман, прорвавшийся с пароходом медикаментов вокруг Африки! Тоже – герой, как ни крути. И ах какая пощёчина всей этой политической цензуре!
Самый известный русский командир Претории – беглый ссыльный Дзержинский. Не Ганецкий, не Максимов и не иные заслуженные, не сумевшие в большинстве своём выбиться даже в капралы! Марксист! И воюет, да как воюет! Будто не молодой ещё мужчина, а боевой офицер «с прошлым», имеющий за плечами Академию Генштаба – по оценкам германцев, что особенно ценно.
«Легенда Мафекинга» Пономарёнок, ставший ассистент-фельдкорнетом[ii] в четырнадцать. Старовер, и ах какой неудобный человек для власти! Символ Русского Присутствия в Южной Африке – не больше, и не меньше. Знаменитое его «За нашу и вашу свободу» до сих пор обсуждают, и сколько потаённых надежд подняли эти слова!
Не подкопаться притом к статье, ведь всё – верно хоть по букве, хоть по духу. А толкование, идущее вразрез затянутой в сукно казёнщине, это уже – извините! Право имеем.
Зачитавшись и замечтавшись, уйдя в размышления и грёзы, он завздыхал, заворочался проснувшимся посреди зимы медведем-шатуном.
– Давненько я… хм… – вид у Гиляровского стал самый мечтательный, и Мария Ивановна встревожилась, хорошо зная мужа.
С таким лицом он шёл в трущобы, после чего и появлялись его самые страшные, запрещённые цензурой рассказы, тираж которых сжигался в железных клетях на заднем дворе пожарного депо. Уцелевшие экземпляры растаскивали, часто сами пожарные, и хранили потом бережно, переписывали…
Устраивался на фабрики, где узнавал быт рабочих до мельчайших деталей, на собственной шкуре. Белильщиком, табунщиком, грузчиком… кем он только не был! Не понаслышке, всё изнутри. Сам.
Проникал в места катастроф, замалчиваемых властями, и писал оттуда острые репортажи, помогая растаскивать завалы и грузить на санитарные повозки тела. Полиция ярилась, но никогда не могла разыскать его в гуще простого народа, не в силах даже и помыслить, что уважаемый человек может вот так… А он мог, всегда рядом с народом, но не упрощаясь нарочито, не подделываясь под непонятно кого, не становясь «юродивым из господ» в брезгливом понимании крестьян.
Ехал Сербию, где сумел разоблачить пред лицом Европы репрессии короля Милана Обреновича, вынудив того выпустить арестованных оппозиционеров. Как уж выкрутился, как ухитрился пробудить не только европейских читателей, но и заскорузлые сердца российской дипломатии, давшей укорот стольсомнительному союзнику… Бог весть.
Снова, не успев толком вернуться с Балкан, заворочался… Мария Ивановна почувствовала, как заколотилось тревожно сердце. Чуть вздохнув, она опустила плечи… сама выбирала! Именно такого, неугомонного.
Надя в своей комнате перечитывала письмо, выученное уже фактически наизусть. Тонкие её пальцы легко касались чуть желтоватой, выгоревшей на солнце бумаги, а нога, с которой она скинула домашнюю туфлю, ерошила короткий мех на львиной шкуре. Недавняя привычка, напоминание о Саньке, от которой почему-то становится теплее не только ногам, но и сердцу.
«– … за исключением своеобычных на войне неизбежных случайностей, с настоящими опасностями я не сталкиваюсь, а просто выполняю свой долг репортёра, возможно более честно и добросовестно, без лихой придури. Так что успокойся сама и успокой Марию Ивановну от моего имени, страхи ваши беспочвенны, а приключения мои скорее кажутся опасными, чем являются таковыми.
Думаю, не слишком совру, если скажу, что кажущаяся эта опасность больше надуманная, книжная, навеянная приключениями отважных героев в саванне или джунглях, и непременно борющихся на каждом шагу со свирепыми животными и кровожадными туземцами.
Я и сам невольно переносил поначалу книжные сии напасти на реальную жизнь, но увы – действительность куда как более прозаична, к великому моему разочарованию! Ты, наверное, сейчас смеёшься…»
Надя улыбнулась, чуть кивнув при чтении этих строк.
«– … но так и есть!
Даже львы по большому счёту не опасны, будь это даже целый львиный прайд, если имеется надёжное оружие и элементарнейшие знания о здешней флоре и фауне. Право, видимый за десятки, а то и за сотни метров лев не так опасен, как наш исконно-посконный, такой привычный медведь, коего деревенские бабы встречают в малиннике чуть не десятки раз за свою жизнь.
Но довольно обо мне!
Санька совершенно полюбился бурам, хотя не пытается им подражать, как некоторые из русских добровольцев от невеликого ума. Никаких разговоров о Боге, симпатиях к кальвинизму и тому подобной ерундистике.
Право слово, забавно видеть некоторых „упрощающихся“ российских офицеров, старательно ведущих себя так, как должно по их мнению бурам. Берут внешнее, упрощаясь одеждой и бытом, совершеннейшим образом не замечая внутренней сути, и жалуются потом, будто африканеры смотрят на них, как на ущербных.
Брат рисует, и кажется мне, будто в мастерстве его произошёл качественный скачок. Не знаю, сказалось ли на этом путешествие и новые впечатления, или что-то ещё, но разница ощутима. Не ученик, пусть даже и многообещающий, а молодой мастер, стиль которого формируется на моих глаза.
Африканеры в совершеннейшем восторге от его талантов, привечая его как родного. Как мне кажется, помимо талантов живописца, имеет своё значение и возраст. Не могу ручаться, но очень похоже, что талант, проявленный Чижиком в столь юном возрасте, связывается ими с благословением Бога.
Талант, трудолюбие, да внутренний свет Чижика. Буры, как натуры близкие к природе, такие штуки ощущают то ли нюхом, то ли какими инстинктами…»
* * *
Песса Израилевна заходила по Молдаванке и немножечко рядом с видом победительницы во все лотереи разом и немножечко по жизни, неся себя и грудь гордо и с большим достоинством. Почтенная женщина, воспитавшая достойную дочь, и если не воспитавшая, то таки ухватившая таково почти зятя, достойна всего и вся, особенно уважения и самоуважения.
Самоуважение её повышало гравитацию, вдавливая окружающих в сутулость и почтение. Даже Циля Марковна с Балковской, которая женила на себе того самого Аарона Мойшевича, который делает лучшие зубы во всей Одессе, улыбается ей чуточку раньше, чем наоборот, получая в ответ снисхождение и кивок.
Золотые её зубы, сияющие маленькими благополучными солнцами, тускнели на фоне Пессы Израилевны, ибо где там зубы на два червонца весом и Балковская, а где – Африка с её рудниками и шахтами!
Никто в целой Молдаванке не сомневался, шо всё будет, и будет хорошо, и присланная в подарок львиная шкура, маски с ассегаями и колдовские барабаны, это только начало и аванец!
Потому как зять хоть и Егор, но характер там на двоих Шломо и одного Моисея на сдачу! Никто таки не сомневается, шо помимо характера и ума, есть таки и совсем немало кровей народа, который самый и везде!
Егор из тех, кто при попадании в полную жизненную задницу не будет зажимать нос и ныть, а заоглядывается в поисках интересных возможностей, и ведь таки найдёт! Где для других – полное говно, для него ценные ресурсы, я вам точно говорю!
А там вам не тут, а целая Африка, и даже Фима Бляшман, который и сам голова, засуетился и поехал туда через Егора, а всё почему? Потому што голова! А две таких головы, это будет прибыль через ого, и в Молдаванке об том никто не сомневается!
Если кто сомневается, тот можит вспомнить, каким и с чем Егор приехал в Одессу впервые, и как быстро заимел уважение и деньги через нево. А потом было ещё и снова, а потом Палестина и целое налаженное дело, на котором вкусно кушает много хороших людей!
А тут Африка! А?!
– … Коля? Корнейчук? Капрал в Европейском легионе?!
Гимназист-старшеклассник, красный и разгорячённый, разглядывал на перемене газету с приятелями, снова и снова сверяя фотографии с памятью. Постановили – он!
– Ну Борька ладно, – вынесен был общий вердикт, – но Коля?!
– Люди меняются, – философски заметил один из гимназистов – рослый и крупный, но изрядно рыхловатый Лёшка Марченко.
– Ну если только так…
Похожие разговоры велись по всей России, но больше всего таки в Одессе. Позднее этот период назовут «бурлением говн» и «вторым исходом». А пока… уважаемые на Молаванке люди начали вскладчину фрахтовать пароходы.
[i] Литвинами называли население Великого княжества Литовского, то бишь белорусов, самих литовцев (которых в ВКЛ называли вообще-то жмудью), значительной части украинцев и часть западных русских.
[ii] Ассистент-фельдкорнет – низшее офицерское звание в армии буров.
Глава 24
– Потолкался в Фолксрааде[i], - стараясь есть аккуратно и без жадности, рассказываю любопытствующим медикам, уже тяготясь приглашением на обед. Медики вежливы и доброжелательны, но сквозит, сквозит…
Кидает их от почтения к моему «старшинству» в здешних суровых местах, вкупе с не самой простой биографией, до «полудетского» возраста и… да, всё той же биографии. С политическим, так сказать, душком. Неровное обращение выходит, и откровенно – изрядно раздражает.
– Во время сессии[ii]? – отложив вилку, приподнял бровь Алексей Степанович, всем своим видом выражая лёгкое сомнение.
– Угум, – не введусь на детскую подначку. Потапов, административный секретарь отряда, человек весьма дельный, но слишком… слишком! Сложно выразить такое словами, но он неестественно естественен во всех ипостасях, а это либо шизофрения, либо актёрская игра высокого класса. Зачем… хм, несложно догадаться. В итоге сложилась такая ситуация, когда он знает, што я знаю…
На «намёкиванье намёков» я совершеннейшим образом не введусь, равно как и на «патриотические игры» То есть теперь не… Поначалу пытался отвечать, но якобы отставной капитан хорошего отношения не понял и не принял, пытаясь даже и не завербовать или тем паче вести игру открыто, а просто подмять меня под себя.
Уж не знаю, служебные ли инструкции, сам ли меня неверно просчитал или что ещё, но вышло, как вышло. Информацией делюсь, но ровно той, которая может быть полезна Красному Кресту, а никак не Генштабу.
Игрища наших военных на Африканском континенте, да без опоры на собственные колонии или гарнизоны, штука весьма умозрительная и отвлечённая. Эфиопия в орбите отечественной политики меня нимало не прельщает, да и по чести – какой от неё толк?
Разменять разве што при случае на какую-то мелочь, ну или как вариант – получить очередную «Священную корову», льстящую самолюбию, но не приносящую самомалейшей пользы. Разве што потрепать нервы дражайшим родственникам Ники, да подтрамплинить карьеры десятка-другого офицеров.
Потапов же то ли закусился, што вряд ли, то ли ведёт какую-то свою игру, рассчитанную может даже и не на меня, а на других… хм, участников. В игры сии даже и не намерен вникать, имеется подспудная опаска – очень уж я на виду. Сильно подозреваю, што милейший Алексей Степанович как раз таки и желает выставить меня этакой приманкой, играя меня втёмную.
Может быть даже, с полным сочувствием к подобной доле, а может – искренне считает, што участь стать компостом в Большой Игре должна быть мне комплиментарна. Ну или просто – за насекомое держит. Распространённый тип среди русских добровольцев – искреннее сочувствие к угнетаемым бурам, при полном пренебрежении нуждами собственного народа.
Эбергарт Александр Карлович, командующий русскими медиками под Ледисмитом, доброжелателен, и я ему симпатичен, но чин надворного советника[iii], так сказать, обязывает. Государев человек, хоть и медик. По окончанию командировки его ждёт новое звание, должность, ордена… и на всё это я могу повлиять самым негативным образом.
Пусть меня и оправдали, но осадочек остался. Личное оскорбление… а Его Величество, как ни крути, личность не масштабная, но исключительно злопамятная. Как и Высочество.
– В палату Второго Раада[iv], - отстранившись от стола и отмахиваясь от надоедливой мухи, залетевшей под распахнутый полог палатки, поясняю наконец, пока убирают тарелки.
– Однако… – Эбергард покачал головой, – изрядные у вас знакомства, Егор Кузьмич.
– Не жалуюсь, Александр Карлович, – улыбаюсь ответно, благодарно кивнув медсестре Наталье Богдановне, принесшей чай. Онкоева из крестьянских девиц, и в негласном, но действующем «табеле о рангах» Русской Миссии Красного Креста занимает нижнюю строчку.
«– Все животные равны, но некоторые равнее[v]…»
Эбергард пошёл белыми пятнами, будто поморозившись лицом, отчего я заключил, што язык мой – враг мой… не отсоединился вовремя от мозга. Сделали вид, што я ничего не говорил, а присутствующие – не слышали.
– И как же проходят заседания Раада? – спас положение Потапов.
– Пф… – я задумался, – небезынтересно для стороннего наблюдателя, но результат…
«– Субботник в синагоге»
– … нулевой. Фольксраад осаждают лоббисты всех мастей, едва ли не сотни. Бюргеры знают о том, и потому любое решение Раада, идущее в сторону от устоявшихся традиций, рассматривается пристрастно, истолковываясь обычно самым дурным образом.
– Однако, – сдавленно удивился Оттон Маркович, принявшись яростно протирать пенсне, пока я доливал себе заварки по вкусу, – слышал я о том, но признаться по чести – не верил.
– Увы! – пробую чай… да, в самый раз, – Потому любое, даже наимельчайшее дело, рассматривается максимально пристально и пристрастно. Пятьдесят фунтов, требуемых на ремонт моста, могут обсуждать несколько дней, оставив в стороне дела куда как более важные.
– Слыхивал я, – Потапов чуть напоказ вздохнул, – будто пристрастность к решениям Раада имеет на то все основания. Коррупция, господа-с… Далеко не всех из парламентариев хоть когда-нибудь держали в руках хотя бы сотню фунтов. Устоять же, когда лоббисты предлагают им за единственное решение тысячи – крайне сложно. Злые языки говорят, что едва ли четверть парламентариев можно назвать в полной мере неподкупными.
– Помилуйте! – совладал наконец с пенсне Оттон Маркович, – В Раады выбирают априори людей уважаемых, и как правило – не бедных! У многих в земле есть залежи золота, алмазов или иных ценных ископаемых, и… такая мелочность?! Увольте, но кажется мне, ситуация с коррупцией изрядно преувеличена.
– Вы, Оттон Маркович… – я качаю головой, – да и пожалуй, что и все прочие, изрядно приукрашиваете в своей голове африканскую действительность. Знаю, многие любят сравнивать буров с казаками. Не знаю, не сталкивался, но если и так… сравнение не к чести казаков.
– А с кем бы сравнили буров вы? – подалась вперёд Ольга Александровна Баумгартнер, дочка генерал-адъютанта и живая иллюстрация того, што «некоторые животные равнее других». Такая же медсестра, как и Наталья Богдановна, только та чуть не за прислугу, несмотря на все «будьте добры», да титулование по имени-отчеству[vi], а вот – одна чаем закончила обносить, да села потом скромно с краю стола, а вторая – львица светская.