— Что скажет представитель флота? — вмешался в разговор фельдмаршал.
— В настоящее время японский флот не вполне готов к ведению боевых действий крупными силами. Ему требуется не менее года для дальнейшей подготовки. Однако есть и положительные моменты — русские отозвали большую часть своих броненосных кораблей на Балтику, для ремонта и модернизации. Поэтому сейчас флот Японии имеет тринадцать броненосных кораблей, в том числе пять броненосцев, броненосец береговой обороны и семь броненосных крейсеров, против девяти броненосных русских, из которых три броненосца и шесть броненосных крейсеров. В мае-июне японский флот увеличится еще на один броненосец, в настоящее время осваиваемый командой в наших водах. По сведениям из различных источников, русские так же планируют усиление своего флота, но не ранее чем в апреле-марте тысяча девятьсот третьего года. Тогда же они ждут войну, не ранее. Что дает возможность подготовиться нам и нашему новому союзнику, чьи шансы в таком случае оцениваются нами весьма высоко…
Обсуждение доклада, неожиданно для присутствующих, получилось бурным. Несколько генералов внезапно предложили рассмотреть всерьез четвертый вариант, упирая на итоги Восточной войны. Но им тут же возразили другие, отметив, что в то время на юге России и в Крыму не было ни одной железной дороги, из-за чего русские не могли как следует усиливать и снабжать свою крымскую армию. Ныне же русские могут исправно усиливаться по внутренним операционным линиям, недоступным воздействию британских сил. А Австрия, в пятидесятые годы прошлого века поддерживающая Англию, сейчас не пойдет против воли своего германского союзника и не свяжет часть сил русских, как в то время. Кроме того, нет никаких гарантий, что турки согласятся на такую операцию. Таким образом, этот план превращается в откровенную авантюру. Противников рискованных планов поддержал и лично фельдмаршал Робертс, скептически оценивающий возможности армии в войне с Россией.
Так что совещание закончилось, приняв в качестве решения выводы из доклада Вильсона, то есть фактически — не решив ничего.
Российская Империя, Санкт-Петербург, февраль 1902 г.
В девять утра в Адмиралтействе уже воцарилась привычная суета пред началом присутственных часов. Кто-то еще только сдавал свою шинель служителю при гардеробе, а кто-то уже занимал место за столом и раскладывал бумаги в рабочем порядке. А кто-то останавливался в коридоре и, дождавшись сослуживцев, обменивался последними новостями, из-за чего, казалось, в коридорах работает гигантский вентилятор, громко шуршащий своим двигателем и лопастями. Надо признать, что в последнее время такие «междусобойчики» заканчивались строго к началу присутствия, поскольку никому не хотелось попасть на глаза новому Его Императорскому Величеству, возложившему на себя обязанности генерал-адмирала, за пустыми разговорами. Сегодня, однако, никто не торопился разойтись — слух о том, что Император вчера уехал в Либаву, с намерением уплыть куда-то на яхте «Штандарт», уже разнесся по Петербургу. Как и другой слух — что позавчера Государя навестила его мать — вдовствующая Императрица и они проговорили о чем-то довольно бурно и долго. Впрочем, сегодня в коридорах обсуждалась в основном другая тема.
— Семен Михайлович, доброе утро!
— Здравствуйте, Петр Иванович. Но вот по поводу доброго утра я с вами, наверное, не соглашусь… день-то какой сегодня.
— Да, с тех пор как Государь приговоры конфирмовал, день этот добрым не назовешь. Однако, господин капитан первого ранга, скажу вам, что служить надобно, а не гешефтами заниматься. И я считаю, что сии капитан-гешефтмахеры свою казнь заслужили. А уж этот шпак Витте — тем более. И никто меня мнение об этом переменить не заставит…
— Stern board, captain![3]Не надо гаффов. И не стоит считать меня этаким сторонником сих, как вы очень правильно заметили, капитан-гешефтмахеров. Я ваше мнение разделяю, но людей, с коими служил вместе не один год, все же жаль. А propos раз уж тема эта вам неприятна, напомните мне лучше, что у нас с бумагами по «Богатырю». И без чинов все же давайте, одно дело делаем.
— Все уже оформлено, госп… Семен Михайлович. Можно хоть сегодня наверх подавать.
— Ну что ж, пойдем в присутствие и займемся делами. Сегодня еще по «Ретвизану» должны документы подойти… Но честно вам признаюсь, что мысль о… печальном событии сегодняшней ночи будет меня преследовать весь день.
Пока не только в Адмиралтействе, но и в других присутственных местах, квартирах и на улицах Санкт-Петербурга, если не всей России, обсуждали предстоящие события, в кронверке Петропавловской крепости, на Артиллерийском острове, стучали топоры. На том же самом месте, где при Николае Первом казнили пятерых декабристов, его потомок, Николай Второй, повелел повесить четверых «главных» фигурантов по делу о растранжиривании и расхищении средств Государства Российского, приговоренных по решению суда к смертной казни.
В это время на станции Луга одновременно остановились два литерных поезда — один, на котором выехал из столицы царь, выбравший такой путь в Либаву, и второй, на котором в Германскую Империю возвращался российский посол. Из одного состава в другой перешло, стараясь остаться незамеченными, несколько человек. И поезда, погудев на прощание, один за другим покинули станцию.
Тем временем день в столице империи понемногу сменился сумерками. Камеры заключенных, ждущих ответа на апелляции, одну за другой посетила внушительная делегация из коменданта крепости, начальника тюрьмы и нескольких судейских чинов.
Выслушав принесенные ими известия, Сергей Юльевич Витте побледнел и произнес слегка дрожащим голосом по-французски: — C'est trop — осознанно или невольно повторив слова декабриста Пестеля в такой же ситуации. После чего шагнул в сторону и уселся на койку, не сумев устоять на трясущихся ногах.
Бывший адмирал Верховский выслушал приговор спокойно, только дергающийся правый глаз выдавал его волнение. Другой бывший адмирал, Чихачев, оказался менее стойким и неожиданно расплакался, повторяя негромко: «Служил верой и правдой. Верой и правдой, Господи…». Сотрудник же Витте Николай Гурьев вообще упал в обморок, и к нему пришлось срочно вызвать врача.
Сумерки сменились полной темнотой. Казалось, тучи заволокли небо, чтобы скрыть от него творящийся на земле ужас…
Приговоренных, переодетых в длинные белые балахоны, вывели из тюрьмы и, в сопровождении десятка жандармов повели к кронверку. На всем пути следования процессии, спиной к ней, словно выражая этим презрение идущим, стояли безоружные солдаты Преображенского полка в шинелях. Процессия двигалась неторопливо, причем приговоренные сами шли медленно, как бы стремясь оттянуть неизбежный итог. По дороге преступники могли поговорить друг с другом, но почти все они молчали, только Чихачев негромко молился вслух
Наконец они оказались внутри кронверка. При виде виселицы плохо стало не только Гурьеву, но и всем его трем спутникам. Впрочем, если бывалые моряки устояли на ногах, то Гурьева и Витте пришлось поддерживать сопровождающим жандармам на все время, пока один из секретарей суда громко вслух зачитывал приговор. Наконец, это действо закончилось, на головы приговоренных накинули мешки и, придерживая под руки, завели на эшафот. Откуда-то сбоку на эшафот проскользнул палач, словно сошедший со средневековых картин, даже в колпаке с прорезями для глаз на голове. Жандармы поддерживали совсем не стоящего на ногах Гурьева, а палач накинул каждому из осужденных петлю на шею, поверх колпака. Осмотревшись, поправил ее на Витте и отошел к рычагу, установленному на эшафоте чуть в стороне. Жандармы, повинуясь взмаху руки распорядителя, отпустили Гурьева и в то же мгновение палач дернул рычаг. Тела казненных повисли, дернувшись, в открывшихся под ними ямах. Несколько мгновений они висели, раскачиваясь. В это время кому-то из присутствующих при казни официальных лиц стало плохо. Один из врачей отвлекся, приводя его в сознание. Тем временем остальные врачи поднялись на эшафот, на котором были уложены снятые палачом с веревки тела казненных и, осмотрев их, констатировали смерть[4]. Трупы, не снимая колпаков, специально выделенные служители унесли с эшафота и сложили на телегу, которая сразу же покинула территорию крепости…
Германская Империя, Берлин, февраль 1902 г.
Берлин, столица молодой, появившейся всего тридцать лет назад империи, выглядел, особенно с точки зрения его русских гостей, весьма провинциально, чем-то напоминая Москву. Нет, конечно никуда не исчезли с улиц толпы людей, как и новинки прогресса в виде электрических трамваев. Как не исчезли с его улиц и прекрасные памятники архитектуры, как, например, Оперный театр на Унтер-ден-Линден, здание Рейхстага или Королевской библиотеки. Но не они определяли внешний вид города, которому не хватало чего-то, что носилось в воздухе и проглядывало в облике великих столиц, вроде Лондона, Парижа, Вены или Санкт-Петербурга. Берлин представал перед гостями в основном городом десятков заводов и домов — «заводских казарм». Кайзер Германского Рейха и король Пруссии Вильгельм Второй хотел, чтобы Берлин был признан «самым прекрасным городом в мире», для чего он должен был стать городом памятников, проспектов, величественных зданий и фонтанов. Но пока, как он сам признавал: «В Берлине нет ничего, что могло бы привлечь иностранца, за исключением нескольких музеев, замков и солдат». Возможно, с целью увеличить число привлекательных для любопытных путешественников объектов, он и затеял строительство монументального Берлинского кафедрального собора. Мимо этой стройки проехала карета с русским послом и его спутниками, направляясь к Городскому дворцу, на прием к императору Вильгельму II.
Сам посол, маленького роста, со старомодными бакенбардами, изысканно и тщательно одетый, разговаривал с сидящем напротив человеком в мундире полковника Преображенского лейб-гвардии полка с неприкрытым почтением. Из-за чего «полковник Михайлов» несколько раз делал ему замечания, вынуждая Николая Дмитриевича извиняться…
Не успела карета остановиться у дворца, как ее встретил дежурный офицер и, поздоровавшись, проводил к кабинету кайзера. Первым в кабинет пригласили посла, а его спутники, устроившись в приемной, приготовились ждать результатов разговора.
Вильгельм Второй был личностью эксцентричной, увлекающейся, непостоянной и очень тщеславной. Не зря его подданные говорили про него: «Наш кайзер хочет быть брандмейстером на каждом пожаре, невестой на каждой свадьбе и почившим в бозе на любых похоронах», отмечая его стремление быть всегда центром внимания любого общества. Его неожиданные выступления и противоречивые решения стали причиной немалого количества седых волос и неожиданных отставок министров и чиновников. И его кабинет был отражением своего хозяина. Украшенный многочисленными картинами и изречениями на стенах, с большим письменным столом, он вначале казался мало чем отличающимся от остальных. Но стоило приглядеться — и за столом вместо обычного стула или кресла видно было специальное приспособление, оснащенное кавалерийским седлом. На котором император, если не удавалось покататься на лошади, проводил не менее пяти часов в день. А картины и изречения оказывались подобраны эклектично и выдавали неустоявшийся круг интересов и предпочтений императора. Впрочем, при всей неоднозначности его характера Вильгельм умел держать слово и настойчиво добиваться тех целей, которые он считал самыми важными.
Кайзер встретил своего гостя, стоя у стола, выказывая немалое уважение послу.
— Добрый день, Ваше Императорское Величество, — куртуазно поклонился Остен-Сакен. — Приношу извинения за свою настойчивость… Я привез вам личное послание моего Императора, посему и вынужден был просить срочной аудиенции.
— Добрый день, граф, — сдержанно кивнул в ответ кайзер. — Очень интересно. Что-то я не вижу в ваших руках ничего…
— О да, Ваше Императорское Величество, послание находится в приемной.
— Да? — удивился Вильгельм. — Несколько… необычно, — и потянулся к звонку для вызова дежурного офицера. — Кого пригласить?
— Полковника Михайлова, Ваше Императорское Величество, — еще раз поклонился посол, и изящно развел руками,
— Пригласите полковника Михайлова, — приказал кайзер заглянувшему в кабинет адъютанту. Тот на секунду вышел и появился, сопровождая полковника.
— Ни…, - от неожиданности поперхнулся кайзер, но опомнился. И тут же попросил офицера и посла оставить их наедине для приватного разговора с посланником Российского Императора.
— Ники, черт меня побери! Это что за маскарад? И… где твоя борода? Ты совсем на себя не похож! — Вильгельм от удивления даже сел на свое кресло-седло.
— Была необходимость, Вилли, — улыбнулся Николай Второй, он же «полковник Петр Михайлов». — Сейчас все заинтересованные лица полагают, что я нахожусь на яхте «Штандарт». А мне надо обсудить с тобой ряд вопросов tête à tête[5]…
— А это ты здорово придумал, Ники! — сразу же загорелся германский император. — В кои-то веки мы сможем с тобой спокойно поговорить! Без этих министров, адмиралов, генералов и прочих разных советников с их подхалимским мордами и глубокомысленными советами на пустом месте…
— Вот именно, — прервал Николай собиравшегося по своему обыкновению закатить на пустом месте небольшую речь кайзера. Откровенно недоумевающий от такого внезапного изменения привычного поведения Вильгельм немедленно замолчал и с интересом уставился на своего племянника.
— Кузен, ты, наверное, уже знаешь от доброжелателей, — царь усмехнулся так, что Вильгельм невольно вздрогнул, — что мною принято решение, пока не озвученное, аннексировать северную часть Маньчжурии. Сам понимаешь, российские владения на Дальнем Востоке без такого округления границ весьма и весьма уязвимы. Но… я ожидаю сильного противодействия. В первую очередь от англичан, которые, признайся, и к твоим планам и начинаниям относятся отнюдь недружественно. И которые почему-то считают, что они одни должны определять, кому и что дозволено иметь. Не ты и я, заметь, а «дядя Берти» и его министры. И они уже науськивают на нас своих новых вассалов — японцев…
— Я всегда утверждал, что главная опасность — желтая! И святой долг всех христианских цивилизованных стран поддерживать друг друга в борьбе с восточным варварством…, — пытался начать свой новый монолог кайзер.
— Нет, Вилли. Восточные варвары не стали бы опасны, не поддерживай их цивилизованные страны. А это в первую очередь, Англия, и во вторую — Северо-Американские Штаты. И эти же страны, хочу тебе заметить — твои и мои главные соперники. Точнее даже противники. Они бы хотели ввергнуть наши с тобой страны в такое же варварство, как азиатов, и править миром без нас. Скажешь нет? Вспомни, как прореагировали островитяне на усилия твоих поданных по развитию заморской торговли и на постройку флота для ее защиты? — Николай, неожиданно для Вильгельма, привыкшего к тихому, даже робкому поведению и молчанию своего сегодняшнего собеседника, вел себя жестко и напористо. Кайзер с удивлением внимал его логически выверенной, хотя и лишенной обычных украшений, но очень убедительной речи. — Вспомнил? А теперь посуди сам — я вынужден буду адекватно реагировать на такое поведение. И это может привести к печальным последствиям, не стану скрывать, как для моей страны, так и для твоей. Не говоря уже о прочих…
— Моей? Но ведь ты — союзник Франции, — неожиданно высказал вслух свою потаенную мысль германский император, уже мысленно составлявший планы возможной войны с ненавистной республикой и мечтавший о триумфальном въезде в Париж.
— Да. Но я не собираюсь таскать для нее каштаны из огня. А если ты полагаешь, что островитяне дадут тебе разбить ее, пользуясь моими затруднениями, то ты ошибаешься. Их политика заключается в том, чтобы не дать усилиться ни одному из остальных участников «европейского концерта». И они предпримут всё, чтобы спасти Францию, как твоего соперника. Вплоть до того, что переманят остальных участников Тройственного союза на свою сторону.
— Австрия никогда не перейдет на сторону моих врагов, — только и смог возразить Вильгельм, великолепно помнивший поведение австрийцев в ту же Крымскую войну.